Эсхин. Речи. Против Тимарха.

Текст приводится по изданию: «Вестник древней истории», 1962, № 3.
Перевод с древнегреческого и примечания Э. Д. Фролова.
Любезно предоставил И. Е. Шибанов.

(1) Никому из граждан, афиняне, я никогда еще не предъявлял обвинений и никому еще не доставлял огорчений при рассмотрении отчетов по должности. Напротив, как я думаю, я показал себя человеком сдержанным и в том и в другом отношении. Тем не менее, видя, как нашему городу причиняется великий вред вот этим Тимархом, который вопреки законам выступает с речами перед народом, как на меня самого им возводятся клевета и поношение (каким именно образом — это я покажу далее в своей речи), (2) я решил, что будет величайшим позором не выступить на помощь всему нашему государству, законам, вам и себе. Зная, что он повинен в проступках, о которых вы слышали немного ранее, когда секретарь оглашал соответствующие документы, я и потребовал подвергнуть его этой проверке. И, по-видимому, граждане афиняне, не противоречат правде замечания, которые обычно делаются по поводу общественных процессов, а именно — что личная вражда очень часто способствует улучшению общественного порядка. (3) Впрочем, что касается всего этого процесса, то ни город наш, ни законы, ни вы, ни я не виновны в том, что Тимарх оказался вовлеченным в него; нет, во всем виноват он сам. Ведь законы предупреждали его, чтобы он ввиду своего постыдного образа жизни не выступал с речами перед народом. Они обращались к нему с предписанием отнюдь не тяжким, как я по крайней мере думаю, но очень даже легким. С другой стороны, если бы он был благоразумен, он мог бы также воздержаться от клеветы на меня. Впрочем, я полагаю, что обо всем этом мною уже достаточно сказано в настоящем вступлении.

(4) Я хорошо знаю, граждане афиняне, что вещи, о которых я намерен говорить в начале своего выступления, вы слышали, по-видимому, уже от других. Однако мне кажется, будет уместно, если и я теперь выступлю перед вами с тем же самым рассуждением. В самом деле, общепризнано, что во всем мире есть три вида государственного устройства: тирания, олигархия и демократия. Тирании и олигархии управляются личной волею правителей, а государства с демократическим строем — установленными законами³. (5) Вы хорошо также знаете, афиняне, что безопасность граждан демократического государства и его политический строй охраняют законы, тогда как безопасность тиранов и олигархов — недоверие и вооруженная стража. Поэтому олигархам и всем, кто управляет государством на основе неравенства, надо остерегаться людей, которые насильственным путем стремятся ниспровергнуть существующий порядок. Напротив, нам, чье государство основано на равенстве и законности, нужно остерегаться тех, чьи речи или чей образ жизни противоречат законам. Ибо вы будете сильны лишь в том случае, если у вас будут хорошие законы и вам не будут угрожать те, кто их нарушает. (6) Я считаю, что когда мы составляем законы, мы должны заботиться только о том, чтобы принять законы хорошие и полезные для нашего государства. Однако, коль скоро мы приняли эти законы, надо повиноваться им, а неповинующихся — наказывать, если только мы желаем процветания нашему государству. В самом деле, посмотрите, афиняне, какую заботу проявляли о нравственности знаменитый законодатель древности Солон, Дракон и другие законодатели тех времен. (7) Прежде всего они установили законы, касающиеся поведения наших детей, указав в ясных и точных выражениях, какой образ жизни должен вести мальчик — сын свободных родителей и как следует его воспитывать. Затем они установили законы для юношей и, наконец, в-третьих, для людей другого возраста — не только для частных лиц, но и для ораторов. Записав эти законы на стелах, они передали их вам и вас назначили их стражами. (8) Вот и я хочу теперь в своей речи перед вами воспользоваться тем же порядком, какой соблюдает в своих законах законодатель. Сначала я изложу вам законы, которые касаются поведения наших детей, затем те, которые установлены для юношей, и, наконец, в-третьих, те, что установлены для людей другого возраста — не только для частных лиц, но и для ораторов. Ибо я думаю, что так мои речи будут более всего вам понятны. Вместе с тем я хочу, афиняне, сначала изложить перед вами требования, которые выдвигают законы нашего государства, а затем сравнить с ними поведение Тимарха. Вы найдете тогда, что его образ жизни полностью противоречит всем нашим законам.

(9) Итак, рассмотрим прежде всего отношение законодателя к учителям, которым мы по необходимости доверяем наших детей. Насущный хлеб у этих людей зависит от их нравственного образа жизни, тогда как дурное поведение может привести их к нужде. Тем не менее законодатель проявляет недоверие к ним и потому указывает в ясных и точных выражениях, во-первых, час, когда мальчику — сыну свободных родителей следует идти в школу, затем, с каким количеством товарищей приходить туда и когда именно уходить. (10) Он запрещает открывать учителям школы, а преподавателям гимнастики — палестры ранее, чем взойдет солнце, и предписывает закрывать их до захода солнца, относясь, таким образом, с величайшим подозрением ко всему, что связано с уединением и темнотой. Он также указывает, какими и какого возраста должны быть юноши, посещающие эти места, какие должностные лица должны присматривать за всем этим. Он дает указания относительно обязанностей педагогов, о празднике Муз, справляемом в школах, о празднике Гермеса, справляемом в палестрах, и, наконец, об участии мальчиков в киклических⁴ хорах. (11) Так, он требует, чтобы хорег, намеревающийся потратить на вас свое имущество, обязательно был старше сорока лет с тем, чтобы он находился уже в таком возрасте, которому более всего присуще благоразумие, и только тогда общался с вашими детьми. Секретарь огласит вам сейчас эти законы, чтобы вы знали, что, по мнению законодателя, мальчик, получивший хорошее воспитание, возмужав, станет полезным гражданином для своего города. Напротив, когда природа человека с самого начала сталкивается с плохим воспитанием, тогда, полагал законодатель, из плохо воспитанных детей и граждане получаются подобные этому Тимарху. Прочитай им эти законы.

(12) «Учителя детей пусть открывают школы не ранее восхода солнца, а закрывают их до захода солнца. И пусть не разрешается лицам, вышедшим из детского возраста, входить в школу, когда внутри находятся дети, если только это не сын учителя, или не брат, или не муж дочери. Если же кто-либо вопреки этому войдет, то пусть его покарают смертью. Гимнасиархи никоим образом пусть не разрешают взрослым участвовать в празднике Гермеса вместе с детьми. Если же гимнасиарх позволит и не удалит их из гимнасия, то он подлежит ответственности на основании закона о развращении детей свободных родителей. Хореги, назначаемые народом, должны быть в возрасте старше сорока лет».

(13) После этого, афиняне, законодатель переходит к преступлениям, которые, как бы велики они ни были, действительно случаются в нашем городе. Ведь именно потому, что люди совершают неподобающие поступки, древние и установили, в конце концов, свои законы. Так вот, закон ясно говорит: если кого-нибудь отдаст за плату в любовники его отец, или брат, или дядя, или опекун, или вообще кто-нибудь из тех, кто имеет над ним власть, то против самого мальчика не разрешается вчинять иск, а против отдавшего и взявшего разрешается: против первого потому, что отдал, а против второго потому, что взял. Для каждого из них закон установил одинаковые наказания. Кроме того, он указывает, что мальчику, которого отдадут за плату в любовники, не обязательно по достижении совершеннолетия содержать своего отца или предоставлять ему жилище. Однако, когда отец умрет, сын должен похоронить его и совершить другие положенные обряды. (14) Посмотрите, афиняне, сколь прекрасны распоряжения закона. При жизни такой отец лишается пользы от наличия детей подобно тому, как он сам лишил своего сына права свободно говорить⁶. По смерти же, когда благодетельствуемый больше не чувствует услуги, которую ему оказывают, но вместе с тем необходимо проявить уважение к закону и религии, он удостаивается погребения и для него совершаются другие положенные обряды. Далее, какой еще закон установил законодатель для охраны наших детей? Закон о сводничестве, который назначает страшное наказание, если кто-нибудь станет совращать свободного мальчика или женщину. (15) А еще какой? Закон о насилии, который одним понятием охватывает все преступления такого рода. В нем ясно написано: если кто-нибудь станет чинить насилие над мальчиком, — а так именно и поступает тот, кто за плату берет его к себе в любовники, — или над мужчиной, или над женщиной, над кем-либо из свободных или из рабов и станет творить беззаконие над кем-либо из них, то он подлежит суду по обвинению в насилии. Закон определил также наказание или штраф, которому должен подвергнуться виновный. Прочитай этот закон.

(16) «Если кто-нибудь из афинян учинит насилие над свободным мальчиком, то лицо, имеющее власть над этим мальчиком, может выступить с жалобой перед фесмофетами, определив заранее желательное наказание. Тот, кого суд признает виновным, должен быть передан Одиннадцати⁷ и казнен в тот же день. Если же его приговорят к штрафу, пусть он выплатит его в течение одиннадцати дней после вынесения приговора в том случае, если не может уплатить немедленно; а до тех пор, пока не уплатит, пусть находится в заключении. Пусть подлежат ответственности на таких же основаниях также и те, кто творит подобные беззакония над рабами».

(17) Конечно, быть может, кто-нибудь, выслушав все это, спросит тотчас же с удивлением: с какой это стати в законе о насилии сделана приписка о рабах? Однако если вы подумаете над этим, граждане афиняне, то вы найдете, что это замечание имеет очень глубокий смысл. Разумеется, законодатель заботился не о рабах; нет, он хотел приучить вас воздерживаться от всякого насилия над свободными людьми и потому сделал приписку о том, что даже над рабами нельзя чинить насилия. Вообще, по мнению законодателя, всякий, кто в демократическом обществе поступает как насильник по отношению к кому бы то ни было, не достоин участвовать вместе с другими в управлении государством. (18) Я прошу вас, граждане афиняне, вспомнить также о том, что здесь законодатель говорит еще не о самом мальчике, но о тех, кто его окружает: об отце, о брате, об опекуне, об учителях и вообще обо всех, кто имеет над ним власть. Но коль скоро мальчик внесен в список граждан⁸, коль скоро он узнал законы города и может уже отличать хорошее от плохого, вот тут, Тимарх, законодатель говорит уже о нем самом, а не о ком-либо другом. (19) Что же он приказывает? Если кто-нибудь из афинян, заявляет он, станет предаваться распутству, то не дозволено ему будет избираться в коллегию девяти архонтов, — без сомнения, потому, что эта должность связана с получением венка, — и исполнять жреческие обязанности, поскольку его тело осквернено. Он не может, продолжает законодатель, ни быть общественным защитником, ни исполнять когда-либо какую-нибудь должность ни в нашей стране, ни за ее пределами, ни ту, на которую назначают по жребию, ни ту, на которую избирают голосованием. (20) Он не может также ни исполнять обязанности глашатая, ни участвовать в посольствах, ни выступать в качестве обвинителя или платного доносчика против тех, кто участвовал в посольствах, ни высказывать когда-либо свое мнение ни в Совете, ни в народном собрании, даже если он очень искусен в красноречии. Если же кто-нибудь станет поступать вопреки этому, то он подлежит суду по обвинению в распутстве, причем законодатель установил в этом случае самые тяжкие наказания для виновных. Прочитай им теперь и этот закон. Вы будете знать тогда, вопреки каким вашим законам, справедливым и мудрым, осмелился выступать с речами перед народом этот Тимарх, этот негодяй, о нравах которого вам всем хорошо известно.

(21) «Если какой-либо афинянин станет предаваться распутству, то не дозволено ему будет избираться в коллегию девяти архонтов и исполнять жреческие обязанности или же быть общественным защитником. Он не может исполнять никакую должность ни в нашей стране, ни за её пределами, ни ту, на которую назначают по жребию, ни ту, на которую избирают голосованием. Он не может также ни быть посланным в качестве глашатая, ни высказывать свое мнение, ни участвовать в общественных жертвоприношениях, ни увенчиваться венком наравне с остальными гражданами, ни переходить пределы освященных участков городской площади. Если же кто-нибудь станет так поступать, то его следует осудить за распутство и покарать смертью».

(22) Этот закон установлен для юношей, которые с легкостью погрешают против собственного тела; те, которые я огласил вам немного ранее, касались мальчиков, а те, о которых я намерен говорить теперь, относятся ко всем остальным афинянам. Действительно, покончив с законами, о которых вы уже слышали, законодатель подумал о том, каким образом вы должны, собираясь на народное собрание, совещаться о важнейших делах государства. С чего же он тут начинает? С законов о благопристойном поведении, как гласит его собственное определение. Он начинает прежде всего с вопросов нравственности, поскольку там, где поведение людей отличается наибольшей благопристойностью, управление государством осуществляется лучше всего. (23) Каким же образом, согласно предписаниям законодателя, проэдры⁹ должны вести заседание? После того, как очистительная жертва будет обнесена вокруг собрания и глашатай, по обычаю предков, обратится к богам с молитвами, проэдры, согласно закону, должны сначала поставить на голосование предложения, касающиеся отеческих святынь, глашатаев, посольств и прочих мирских дел. Затем глашатай спрашивает: «Кто из людей старше пятидесяти лет желает выступить с речью?» Когда все эти выскажутся, тогда уже он приглашает выступать всякого желающего из остальных афинян, кому дозволено¹⁰. (24) Обратите внимание, граждане афиняне, как прекрасно это установление! Законодатель, несомненно, хорошо знал, что люди, старшие по возрасту, далеко превосходят всех остальных своим умом, однако им начинает уже не хватать решимости вследствие их опытности в делах. Желая приучить этих людей, обладающих лучшим умом, к обязательному участию в общих прениях и не имея возможности обратиться к каждому из них по имени, он называет их всех одним общим именем, по их возрасту, и таким образом приглашает их на трибуну и побуждает выступать с речами перед народом. Вместе с тем он учит более молодых уважать старших, уступать им во всем и таким образом почитать старость, к которой все мы придем, если только доживём. (25) А как скромны были раньше знаменитые ораторы: Перикл, Фемистокл, Аристид — тот самый который имел прозвище, совершенно не похожее на прозвище этого Тимарха! То, что у всех у нас вошло теперь в привычку — выступая, держать руку снаружи, — это казалось им тогда чем-то дерзким, и они остерегались это делать. Я думаю, что могу показать вам прямое, вещественное доказательство этого. Я уверен, что все вы в свое время бывали на Саламине и видели там статую Солона. Вы сами можете подтвердить, что на площади у саламинян водружена статуя, изображающая Солона держащим руку под плащом. Это, граждане афиняне, живое воспроизведение манеры и позы, с которой Солон выступал перед афинским народом. (26) Обратите же внимание, граждане афиняне, насколько Солон и те мужи, о которых я упомянул немного ранее, отличались от Тимарха. Ведь они стыдились даже руку держать снаружи при выступлении, а этот не когда-то там раньше, но буквально на днях, сбросив плащ, голый, словно борец, бесновался в народном собрании. Физически он выглядел при этом настолько мерзко и отвратительно от постоянного пьянства и разгула, что все честные люди закрылись плащами, стыдясь за наш город, поскольку мы можем пользоваться такими советниками. (27) Имея в виду подобные случаи, законодатель ясно указал, кто должен выступать с речами перед народом и кому нельзя этого делать. Он не лишает доступа к трибуне людей, которые не насчитывают стратегов среди своих предков, равно как и тех, кто занимается каким-либо ремеслом, добывая себе необходимое пропитание. Напротив, к этим именно он и благоволит более всего и потому неоднократно обращается к ним с вопросом: «Кто желает выступить с речью?» (28) Кому же, по его мнению, нельзя выступать с речами? Тем, кто вел постыдный образ жизни; им он не разрешает выступать перед народом. А где он все это разъясняет? В законе о проверке гражданской пригодности ораторов. Если, заявляет он, в народном собрании попытается выступить человек, который бьет своего отца или мать или не содержит их, или не предоставляет им жилища, то он будет лишен права говорить. И, клянусь Зевсом, это — прекрасное установление, по крайней мере на мой взгляд. Почему? Потому что если человек дурно относится к тем, кого он должен почитать наравне с богами, то спрашивается: что тогда могут ожидать от него чужие люди и вообще весь город? (29) А какой другой категории людей законодатель воспретил выступать с речами? Тем, говорит он, кто не участвует в походах, в которые его назначают, или кто бросил щит. Это справедливая оговорка. Почему? Да потому, милейший, что если ты не берешь в руки оружия для защиты нашего города или не можешь защищать его по своей трусости, то не считай себя вправе и подавать ему советы. Ну, а в-третьих, о ком говорит законодатель? О тех, кто по его выражению занимался проституцией или предавался распутству. Ибо тот, кто тело свое продал на поругание, тот, по мнению законодателя, легко продаст и общее благо государства. (30) Ну, а в-четвертых, о ком он говорит? О тех, кто, по его выражению, промотал либо отцовское достояние, либо другое какое-нибудь имущество, доставшееся ему по наследству. Ибо тот, кто собственным домом управлял плохо, тот, по мнению законодателя, и общим достоянием государства распорядится подобным же образом. И вообще законодателю казалось невозможным, чтобы один и тот же человек в частной жизни был дурным, а в общественной порядочным. Он считал, что оратор, идя к трибуне, должен позаботиться сначала о жизни своей, а затем уже о речах. (31) Он был убежден в том, что речи благородного человека, даже если они составлены коряво и безыскусственно, будут полезны для слушателей, тогда как речи мерзавца, надругавшегося над собственным телом и промотавшего постыдным образом отцовское состояние, не принесут слушателям никакой пользы, даже если они будут произнесены по всем правилам ораторского искусства. (32) Вот каких людей законодатель удаляет с трибуны! Вот кому он запрещает выступать с речами перед народом! Если же кто-нибудь вопреки этому станет не только выступать, но и ябедничать, и бесчинствовать и государство не сможет более терпеть такого человека, тогда, заявляет законодатель, всякий желающий из афинян, кто имеет на это право¹¹, может потребовать проверки его гражданской пригодности. Вам же законодатель приказывает разбирать это дело на суде. В соответствии с этим законом я и явился нынче на ваше заседание.

(33) Таковы те законы, которые были приняты в прежнее время. Однако вы добавили к ним еще один новый закон после той милой сцены, которую этот человек, словно борец, устроил в народном собрании¹². Возмущенные происшедшим, вы решили на каждом народном собрании выбирать по жребию одну филу, которая должна занять места у трибуны и председательствовать на собрании¹³. Какие же обязанности установил для этой филы автор законопроекта? Он требует, чтобы члены этой филы были готовы помочь законам и демократии. Ибо он считает, что если мы не получим откуда-нибудь помощи против людей, ведущих, подобно Тимарху, постыдный образ жизни, то мы не сможем больше совещаться о важнейших делах государства. (34) Бесполезно, афиняне, стараться криками согнать таких людей с трибуны: ведь они лишены чувства стыда. Однако их можно отучить от этого наказанием: ведь только так могут они стать более или менее сносными.

Итак, секретарь огласит вам сейчас законы, установленные для ораторов и трактующие об их благопристойном поведении. Что же касается закона о председательстве фил, то этот Тимарх и другие подобные ему ораторы, сговорившись, обжаловали его как ненужный. Ведь они стремятся к тому, чтобы им можно было и говорить и жить, как они сами хотят.

(35) «Если кто-нибудь из ораторов станет выступать в Совете или в народном собрании не по существу внесённого предложения, или не о каждом в отдельности, или дважды об одном и том же во время одного и того же заседания, или будет браниться, или скверно отзываться о ком-либо, или стучать ногами, или во время обсуждения встанет и будет говорить о чём-либо не с трибуны, или будет подстрекать или отвлекать председателя, то после роспуска народного собрания или Совета проэдры имеют право наказать такого оратора за каждый проступок штрафом в размере до пятидесяти драхм и внести эту сумму в списки практоров¹⁴. Если же виновный будет заслуживать большего наказания, то проэдры, наложив на него штраф в размере до пятидесяти драхм, могут возбудить против него судебное преследование в Совете или на первом же народном собрании. После вызова в суд пусть судят. И если при тайном голосовании против такого оратора будет вынесен обвинительный приговор, проэдры должны внести сумму штрафа в списки практоров».

(36) Итак, вы выслушали законы, афиняне, и я уверен, что вы нашли их хорошими. Однако от вас одних зависит теперь, чтобы эти законы были полезными или бесполезными. Ведь если вы будете наказывать преступников, то законы у вас будут хорошими и имеющими силу, а если будете прощать, то хорошими они, конечно, останутся, но силу свою потеряют.

(37) Как я и обещал вам в начале своего выступления, я хочу теперь, после того как я рассказал о законах, сравнить с ними поведение Тимарха, чтобы вы знали, насколько оно противоречит вашим законам. При этом я прошу вас, афиняне, иметь ко мне снисхождение, если, вынужденный говорить о занятиях по природе своей некрасивых, но тем не менее характерных для этого человека, я прибегну подчас к таким выражениям, которые соответствуют делам Тимарха. (38) Ибо по справедливости вам следует порицать не меня, если я что-нибудь назову своим именем, желая рассказать вам всю правду, но скорее этого человека. Ведь он вел настолько постыдный образ жизни, что всякому, кто станет рассказывать о его поступках, невозможно будет пользоваться всегда таким языком, каким хочется: придется иногда прибегнуть к словам такого же рода, как и его дела. Все-таки я постараюсь делать это как можно реже.

(39) Обратите также внимание, афиняне, сколь сдержанно я намерен вести себя по отношению к этому Тимарху. Я опускаю все безобразия, которые он учинял над своим телом еще мальчиком: пусть все это будет лишено силы, как не имеют силы поступки, совершенные при Тридцати¹⁵ или до Евклида¹⁶, или если какой другой когда-либо устанавливался срок давности. Напротив, все, что он совершил уже сознательно, юношей, когда он доподлинно был знаком с законами нашего города, — это я включу в свою обвинительную речь, к этому я прошу вас отнестись со всею серьёзностью.

(40) По выходе из детского возраста этот человек начал с того, что обосновался в Пирее в лечебнице Евтидика под предлогом обучения этому ремеслу, а на самом деле, решив торговать собою, как это показали в дальнейшем его поступки. Впрочем, о всех купцах, или других чужеземцах, или о наших гражданах, кто в ту пору воспользовался услугами Тимарха, я охотно умолчу, чтобы не говорили, что я слишком уж копаюсь во всем. Я расскажу лишь о тех, в чьих домах он жил на позор себе и нашему городу, предаваясь за плату таким делам, которыми закон запрещает заниматься под страхом недопущения впоследствии к ораторской трибуне. (41) Есть тут, граждане афиняне, некий Мисгол, сын Навкрата, из дема Коллит, человек в прочих отношениях вполне порядочный, так что никто не смог бы его ни в чем упрекнуть, однако весьма приверженный к подобного рода делам и потому привыкший держать всегда при себе разных кифаредов и кифаристов. Все это я говорю не ради грязных подробностей, но чтобы вы знали, что это за человек. Так вот, этот Мисгол, узнав, с какой целью Тимарх проводит время в лечебнице, за определенную сумму сманил его оттуда и принял к себе. А был Тимарх тогда упитанным юнцом, охочим до мерзостей и вполне подходящим для того дела, которое решили: Мисгол — делать, а сам он — терпеть. (42) На все это Тимарх решился без колебаний: он сразу изъявил готовность, хотя и не нуждался ни в чем необходимом. Ведь отец оставил ему весьма значительное состояние, которое он промотал, как я покажу в ходе своего выступления. Он решился на такой шаг только потому, что был рабом самых постыдных удовольствий: лакомых блюд, роскошных обедов, флейтисток, гетер, игры в кости и прочих таких же страстей, которым благородный и свободный человек не должен позволять брать над собою верх. Этот же мерзавец не постыдился бросить отчий дом и жить, в расцвете своей юности, у Мисгола, который не был другом их семьи и не приходился ему ни сверстником, ни опекуном, но, напротив, был совершенно чужим человеком, старше его по возрасту, необузданным в такого рода страстях. (43) Много и других достойных осмеяния поступков было совершено Тимархом в то время. Об одном из них я хочу вам теперь рассказать. Как-то, во время Городских дионисий¹⁷, справлялась торжественная процессия. Мисгол, взявший к себе этого негодяя, и Фэдр, сын Каллия, из дема Сфетт, собирались вместе принять в ней участие. Было условлено, что Тимарх также присоединится к ним. Итак, они занимались необходимыми приготовлениями, однако он все не возвращался. Раздраженный этим, Мисгол пускается вместе с Фэдром на поиски Тимарха и с помощью чьих-то указаний находит его на квартире в наёмном доме, где он завтракал с какими-то чужеземцами. Мисгол и Фэдр набросились на чужеземцев с угрозами и даже требовали, чтобы те следовали за ними в тюрьму, поскольку, мол, они совратили свободного юношу. В страхе те убежали, бросив свой завтрак. (44) А что я говорю правду, это знают все, кто был знаком в те времена с Мисголом и Тимархом. Поэтому я страшно рад, что сужусь сейчас с человеком, который вам хорошо знаком и притом не чем иным, как самим своим образом жизни, о котором вам и предстоит теперь вынести свой приговор. Ведь о фактах, никому не известных, обвинитель, конечно, должен представить ясные доказательства. Наоборот, по поводу общепризнанных вещей нетрудное дело, я думаю, выступать с обвинением: нужно только напомнить о них слушателям. (45) Хотя дело это общеизвестно, я, тем не менее, поскольку мы выступаем перед судом, составил для Мисгола свидетельское показание, правдивое и в то же время, смею думать, вполне корректное. Ибо я не называю там своими именами дела, которыми он занимался с Тимархом, и вообще не пишу там ничего такого, за что свидетеля, подтверждающего истину, могут на законном основании подвергнуть наказанию. Нет, я написал только то, что вам, слушающим, и так известно и что не связано для свидетеля ни с риском, ни с позором. (46) Итак, если Мисгол пожелает выступить здесь и подтвердить правду, то он поступит справедливым образом. Если же, наоборот, он согласится скорее подвергнуться приводу, чем свидетельствовать правду, то вы должны тогда сделать все необходимые выводы. В самом деле, если тот, кто был инициатором таких дел, постыдится и предпочтет скорее заплатить в казну тысячу драхм штрафа, только бы не показываться вам на глаза, приятель же его, соглашавшийся на такие дела, будет несмотря ни на что выступать перед народом, то нам останется только одно: воздать должное мудрости законодателя, который лишает таких мерзавцев доступа к трибуне. (47) С другой стороны, если Мисгол послушается и выступит, но затем обратится к самому постыдному — к отрицанию правды, — желая отблагодарить таким образом Тимарха и показать другим, как ловко он умеет скрывать подобные делишки, то этим он лишь возьмет на себя новый грех, а пользы ему никакой не будет от этого. Ведь я составил еще одно свидетельское показание для тех, кто знает, что этот Тимарх покинул отчий дом и жил у Мисгола. Конечно, я брался при этом за трудное дело: ведь мне нельзя выставлять свидетелями ни собственных своих друзей, ни врагов моих противников, ни тех, наконец, кто не знает ни меня, ни их. Нет, я должен был выставить свидетелями их собственных друзей. (48) Неужели и этих людей они смогут убедить не выступать со свидетельскими показаниями? Не думаю. Но если даже и смогут, то, очевидно, не всех. Одно во всяком случае им никогда не удастся — уничтожить правду, уничтожить молву, которая ходит в нашем городе о Тимархе: ведь ею он обязан не мне, но самому себе. Ибо жизнь порядочного человека должна быть настолько чистой, чтобы не навлекать на себя даже подозрения в дурных делах.

(49) Я хочу предупредить вас еще об одном на случай, если Мисгол послушается законов и ваших распоряжений. Есть люди, которые от природы сильно отличаются по внешнему виду от других людей того же возраста. Некоторые, будучи молодыми, выглядят старше и солиднее этих лет, другие же, наоборот, будучи весьма пожилого возраста, кажутся совсем молодыми. К этим последним относится Мисгол. Ведь он мой сверстник и вместе со мной был в эфебах. В этом году нам исполнится по сорок пять лет. И вот, как вы видите, у меня уже столько седых волос, а у него их нет! Для чего я вам говорю об этом? Да для того, чтобы вы, увидев его, не удивлялись и не спрашивали про себя: «О, Геракл! Но ведь он немногим старше Тимарха!» Однако такова уж природная особенность этого человека. Кроме того, он сблизился с Тимархом, когда тот уже был юношей.

(50) Итак, чтобы не терять понапрасну время, позови мне сначала тех, кто знает, что этот Тимарх жил в доме Мисгола, затем огласи показания Фэдра, а в заключение возьми у меня свидетельство самого Мисгола. Быть может, побоявшись богов и постыдившись свидетелей своих поступков, а также остальных граждан и вас, судей, он пожелает подтвердить правду.

«Мисгол, сын Никия, из Пирея¹⁸ свидетельствует. Со мной находился в сожительстве Тимарх, который в свое время пребывал в лечебнице Евтидика. С тех пор, как я с ним познакомился, и до нынешнего времени я не переставал оказывать ему знаки внимания».

(51) Впрочем, афиняне, если бы этот Тимарх остался у Мисгола и более не переходил ни к кому другому, то его поведение было бы еще в пределах нормы, если, конечно, понятие нормы вообще приложимо к поступкам такого рода. Тогда я решился бы обвинять его только в одном: в том, что законодатель прямо называет своим именем — в распутстве. Ибо тот, кто занимается такими делами с кем-то одним и получает за свои услуги плату, тот, мне кажется, и подлежит такому обвинению. (52) Но если я, обходя молчанием таких необузданных развратников, как Кедонид, Автоклид и Терсандр, в чьих домах он жил на содержании, докажу вам также, что он отдавался за плату не только Мисголу, но и другим людям, переходя от одного к другому, то он, конечно, окажется тогда человеком, который не только предавался распутству, но и — клянусь Дионисом, не знаю, как я смогу целый день говорить обиняками! — занимался проституцией. Ибо тот, кто занимается такими делами без разбору, со многими и за плату, тот, мне кажется, и подлежит такому обвинению.

(53) Как бы то ни было, наступило время, когда Мисголу надоело тратиться на Тимарха и он выставил его из своего дома. Тогда его взял к себе на содержание Антикл, сын Каллия, из дема Евонимия. Этот последний сейчас отсутствует: он находится на Самосе вместе с клерухами¹⁹. Поэтому я перейду к последующим событиям. Когда Тимарх расстался с Антиклом и Мисголом, он не образумился и не обратился к более подобающим занятиям. Нет, он дни напролет стал проводить в игорном доме, где устанавливают помосты для бойцовых птиц, стравливают петухов, играют в кости. Впрочем, я думаю, что некоторые из вас и сами видели все то, о чем я говорю, или, во всяком случае, слышали об этом от других. (54) Среди завсегдатаев этого притона есть некий Питталак, общественный раб нашего города. Он был тогда при деньгах и потому, увидев Тимарха в этом заведении, взял его к себе на содержание. Причем этот мерзавец даже не поморщился, хотя ему предстояло выставить себя на позор вместе с общественным рабом нашего города! Его заботило только одно: заполучить человека, согласного оплачивать его мерзости. А о том, пристойно ли его поведение или позорно, он никогда не беспокоился. (55) И такие выходки, такие глумления, как я слышал, позволил себе над личностью Тимарха этот человек, что я, клянусь Зевсом Олимпийским, не рискну даже назвать их перед вами. Ибо то, что этот человек не стыдился совершать на деле, это я ни за что на свете не согласился бы даже назвать в вашем присутствии. Примерно в то же самое время, когда Тимарх находился у Питталака, прибывает сюда из Геллеспонта Гегесандр. Уверен, что вы давно уже спрашиваете себя, почему это я не вспоминаю о нем: настолько общеизвестно то, о чем я собираюсь рассказывать. (56) Так вот, приезжает сюда этот Гегесандр, о котором вы знаете больше, чем я. Случилось так, что он только что совершил путешествие в Геллеспонт в качестве казначея вместе с Тимомахом, из дема Ахарны, который был тогда стратегом. Рассказывают, что он вернулся сюда, сильно обогатившись за счет глупости Тимомаха: он имел при себе не менее восьмидесяти мин серебра. В некотором отношении он был чуть ли не главным виновником того несчастья, которое случилось с Тимомахом²⁰. (57) Располагая такими средствами, Гегесандр стал частенько захаживать к Питталаку, своему партнеру по игре в кости. Там он впервые увидел Тимарха, и тот ему очень понравился. Он воспылал к Тимарху сильной страстью и пожелал взять его к себе на содержание: по каким-то признакам он заключил, что природа того близка к его собственной. Итак, сначала он переговорил с Питталаком, прося его уступить Тимарха. Поскольку, однако, Питталак не соглашался, он обратился к самому Тимарху, и тут уж ему не пришлось тратить много времени: тот сразу же согласился. И столь чудовищны были подлость и вероломство, проявленные Тимархом в этом деле, что уже за одно это его по справедливости следовало бы ненавидеть. (58) Когда Тимарх оставил Питталака и перешел на содержание к Гегесандру, Питталак, несомненно, огорчился. Он жалел, что зря потратил столько денег, он завидовал счастью Гегесандра и постоянно наведывался к нему в дом. Этим он докучал Гегесандру и Тимарху, и вот, посмотрите, на какое насилие они решились! Как-то, напившись пьяными, они и ещё кое-кто из их партнеров по игре, — имена их я не хочу называть, — (59) ворвались ночью в дом, где жил Питталак. Здесь они прежде всего перебили и выкинули на дорогу всю жалкую утварь: несколько игральных костей, стаканы для них и прочие принадлежности этой игры. Затем они перебили перепелов и петухов, которыми так дорожил этот несчастный, а под конец привязали к столбу его самого и стали бичевать безжалостно и так долго, что даже соседи услышали его крики. (60) На следующий день Питталак, возмущенный тем, что произошло, выходит обнаженным на городскую площадь и садится у алтаря Матери Богов²¹. Сбежалась толпа, как это бывает обычно. Гегесандр и Тимарх, испугавшись, как бы весть об их безобразиях не разнеслась по всему городу, — а в этот день должно было состояться народное собрание, — бегут к алтарю, и с ними — некоторые из их партнеров по игре. (61) Окружив Питталака, они стали просить его подняться, говоря, что все это дело произошло по пьяной лавочке. А сам Тимарх, который тогда, клянусь Зевсом, не обладал еще такой неприятной внешностью, как теперь, и даже, напротив, был весьма привлекателен, коснулся в знак мольбы подбородка Питталака и обещал сделать все, что тому будет угодно. В конце концов они убедили беднягу встать и отойти от алтаря, обещая ему, что он получит удовлетворение. Однако, как только он ушел с площади, они тотчас же перестали обращать на него внимание. (62) Оскорбленный их издевательским отношением, Питталак вчиняет каждому из них иск. Они стали судиться, и вот, посмотрите, на какое насилие решился Гегесандр! На человека, который не причинил ему никакой обиды, но, наоборот, сам пострадал от него, который не имел к нему ни малейшего отношения, ибо был общественным рабом города, — на этого человека он предъявил права как на своего раба, утверждая, что Питталак принадлежит ему.

Попав в такое отчаянное положение, Питталак обращается за помощью к одному человеку, на его счастье, вполне порядочному. Есть тут некий Главкон из дема Холарг; он и взялся отстоять свободу Питталака. (63) Вслед за этим они подали жалобы в суд. Однако по прошествии некоторого времени они поручили рассудить это дело Диопифу из Суния, который был из одного дема с Гегесандром и в свое время даже находился с ним в близких отношениях, когда тот был молод. Приняв это дело, Диопиф стал откладывать его решение со дня на день в угоду этим людям. (64) Когда же Гегесандр начал выступать с вашей трибуны и открыл войну против Аристофонта из дема Азения (это продолжалось до тех пор, пока тот не пригрозил Гегесандру обратиться к народу с таким же требованием, с каким я обратился нынче по поводу Тимарха), когда Кробил, брат Гегесандра²², также стал выступать с речами перед народом и вообще они настолько осмелели, что стали подавать вам советы относительно эллинских дел, — тут уж Питталак признал свою ошибку и, взвесив, кто он сам и с кем он воюет, принял правильное решение (нельзя с этим не согласиться): он притих и мечтал лишь о том, как бы не навлечь на себя какой-нибудь новой беды. Таким образом, одержав без всякого труда столь блестящую победу, Гегесандр сохранил при себе Тимарха. (65) Что мой рассказ соответствует действительности, это все вы знаете. Кто из вас, зайдя как-нибудь на рыбный рынок, не становился свидетелем их безумной расточительности? Кто, наблюдая за их попойками и ссорами, не испытывал чувства стыда за наш город? Все же, поскольку мы находимся перед судом, позови мне Главкона из дема Холарг, который взялся отстоять свободу Питталака, и огласи другие свидетельские показания.

(66) «Свидетельствует Главкон, сын Тимэя, из дема Холарг. Я взялся отстоять свободу Питталака, на которого Гегесандр предъявил права как на своего раба. Однако спустя некоторое время Питталак пришел ко мне и сказал, что он хочет положить конец своей распре с Гегесандром и потому намерен обратиться к нему с предложением прекратить тяжбы, как ту, которую он сам, Питталак, начал с Гегесандром и Тимархом, так и ту, которую начал Гегесандр, предъявив на него права как на своего раба. И таким образом они примирились».

«Амфистен свидетельствует. Я взялся отстоять свободу Питталака, на которого Гегесандр предъявил права как на своего раба. И так далее».

(67) А теперь я вызову для вас самого Гегесандра. Я составил для него свидетельское показание в более скромных выражениях, чем он того заслуживал, но вместе с тем и более определенное, чем для Мисгола. Я хорошо знаю, что он будет отпираться и не остановится перед клятвопреступлением. Зачем же тогда я вызываю его для дачи свидетельских показаний? Да за тем, чтобы показать вам, какое влияние оказывает на людей такой образ жизни, как он учит их презирать богов, пренебрегать законами, с небрежением относиться ко всякому стыду. Позови же мне Гегесандра.

(68) «Гегесандр, сын Дифила, из дема Стирия, свидетельствует. Когда я прибыл из Геллеспонта, я обнаружил, что у игрока в кости Питталака живет Тимарх, сын Аризела. Я познакомился с Тимархом и с этого времени стал поддерживать с ним отношения такого же рода, какие прежде у меня были с Леодамантом».

(69) Я был уверен, афиняне, что он пренебрежет клятвой, более того, я предсказывал вам это. Ясно также и то, что раз он нынче не желает давать свидетельских показаний, — значит, он готовится выступать на стороне защиты. И в этом нет ничего удивительного, клянусь Зевсом! Он, несомненно, взойдет сюда на трибуну, уверенный в чистоте своего образа жизни. Ведь он у нас человек «благородный», «ненавидящий дурное» и даже не знающий, кто такой Леодамант, одно упоминание о котором, когда оглашалось свидетельское показание, вызвало среди вас ропот возмущения. (70) Неужто все-таки мне придется прибегнуть к выражениям, более ясным, чем мне хотелось бы? Скажите мне, ради Зевса и других богов, афиняне, не кажется ли вам, что тот, кто позорил себя сношениями с Гегесандром, тем самым позволял проституировать себя человеку, который сам занимался проституцией? До каких, по-вашему, мерзостей не могут дойти эти люди, когда они напиваются и остаются одни? Не кажется ли вам, что Гегесандр стремился оправдать собственную скандальную связь с Леодамантом, о которой всем вам хорошо известно, и потому толкал Тимарха на самые невероятные мерзости с тем, чтобы по сравнению с выходками Тимарха его собственные поступки показались скромными? (71) Вы увидите, однако, что Гегесандр и брат его Кробил немедленно выскочат здесь с возражениями и весьма обстоятельно, по всем правилам ораторского искусства станут доказывать, что все мои доводы — сплошная глупость. Они потребуют, чтобы я представил свидетелей, способных показать в ясных и точных выражениях, где и как занимался Гегесандр такими делами, кто это видел и как все это происходило. Однако я считаю, что это бесстыдные вопросы. (72) В самом деле, на мой взгляд, вы не настолько забывчивы, чтобы не помнить того, что вы слышали немного ранее, когда перед вами оглашались законы. В них записано: если кто-нибудь наймет для себя кого-либо из афинян для такого дела или сам наймется к кому-либо, то в обоих случаях он подлежит самому суровому наказанию. Какой же человек окажется настолько недалеким, чтобы согласиться выступить с достаточно определенными показаниями по этому поводу? Ведь если окажется, что он свидетельствует правду, то этим он докажет, что он сам подлежит тягчайшему наказанию. (73) Таким образом, остается только одно: чтобы сам согласившийся на такое дело признался в этом. Как бы то ни было Тимарх привлекается к суду именно потому, что он совершал такие поступки и тем не менее, вопреки законам, стал выступать с речами перед народом. Неужто вы хотите, чтобы мы оставили все это дело и прекратили расследование? Клянусь Посейдоном, хорошо же мы будем управлять нашим государством, если проступки, о свершении которых нам хорошо известно, мы будем оставлять без внимания только потому, что никто не выступил здесь с достаточно определенными и потому совершенно бесстыдными показаниями!

(74) Обратитесь, наконец, к примерам. Правда, эти примеры придется взять из области, близкой нашему Тимарху. Вы знаете этих людей, людей которые сидят в публичных домах, людей, которые, по общему признанию, продаются этому грязному пороку. Каждый раз, когда им приходится заниматься своим ремеслом, они стараются хоть как-нибудь прикрыть свой позор и потому запирают двери на засовы. Тем не менее, если кто-нибудь спросит вас, когда вы проходите по улице: «Чем сейчас занят это человек?» — то вы сразу же назовете его занятие, хотя вы и не видели, кто к нему зашел. Просто вы и так знаете о характере его ремесла и потому догадываетесь о том, что он делает в данный момент. (75) Конечно, точно таким же способом вам следует судить и о Тимархе. Вы должны спрашивать не о том, видел ли кто его при совершении таких дел, а просто — занимался он ими или нет. Действительно, клянусь богами, что можно сказать, Тимарх, что ты сам сказал бы о другом, кого привлекли бы к суду по такому обвинению? Что можно сказать, когда молодой человек, отличающийся от других своею красотою, оставив отчий дом, проводит ночи в чужих домах, участвует в роскошных пиршествах, не внеся на них ни гроша, держит флейтисток и самых дорогих гетер, играет в кости и ничего при этом не платит, но, наоборот, другой платит за него? (76) Неужто обо всем этом требуется еще вопрошать богов? Не ясно ли, что тот, кто делает такие дорогие заказы другим, и сам по необходимости должен за все это доставлять известное «удовольствие» тем, кто потратил на него деньги? Ибо, я не знаю, клянусь Зевсом Олимпийским, каким другим более благозвучным словом я мог воспользоваться при упоминании о совершенных тобою безобразиях.

(77) Если угодно, взгляните на это дело и с другой точки зрения, обратившись к примерам из политической жизни, и прежде всего к делам, которыми вы занимаетесь в настоящий момент. Только что в демах прошли голосования, и каждый из вас подал свой голос по вопросу, кто действительно является афинянином, а кто нет. И вот всякий раз, когда я останавливаюсь у здания суда и прислушиваюсь к речам тяжущихся²³, я вижу, что всегда один и тот же аргумент оказывает на вас сильнейшее влияние. (78) Ведь стоит только обвинителю сказать: «Граждане судьи! Демоты, поклявшиеся голосовать справедливо, забаллотировали этого человека, причем никто не выступал против него ни с обвинениями, ни со свидетельскими показаниями, ибо они и так знали всю правду», — как вы сразу же поднимаете шум, убежденные, что этому подсудимому нет места среди наших граждан. Ибо вы считаете, по-видимому, что нет нужды более ни в речах, ни в показаниях там, где всякий и так хорошо знает существо дела. (79) Представьте теперь, ради Зевса, что точно так же, как вы решаете вопрос о чьем-либо происхождении, вам пришлось бы голосовать по поводу образа жизни Тимарха, решая, виновен он или нет. Представьте также, что дело это разбиралось бы на заседании суда, что, как и теперь, обвиняемый предстал бы перед вами, причем на основании какого-нибудь закона или постановления нельзя было бы ни мне выступать с обвинениями, ни ему защищаться; и что вот этот глашатай, который сейчас стоит рядом со мной, обратился бы к вам, как положено по закону, со следующим приглашением: «Просверленный камешек пусть служит тому, кто считает, что Тимарх занимался проституцией, а цельный — тому, кто отрицает это». Как бы вы тогда проголосовали? Точно знаю, что вы признали бы его виновным. (80) И если бы кто-нибудь из вас спросил меня: «А почему ты думаешь, что мы проголосовали бы за его осуждение?» — то я бы ответил: «Потому что вы сами сказали мне об этом со всею откровенностью». А когда и где каждый из вас сделал это, я вам сейчас напомню. Всякий раз, когда Тимарх поднимался на трибуну в народном собрании, год назад, когда он был членом Совета, всякий раз, когда он упоминал о починке стен или башни или предлагал отвести кого-нибудь на суд, — вы сразу же начинали кричать и смеяться и сами называли своим именем дела, которые вы знали за ним²⁴. (81) Оставляя в стороне многочисленные факты прошлого, я хочу напомнить вам о происшествии, случившемся на том самом собрании, когда я выступил со своим требованием по поводу Тимарха. Совет Ареопага явился в народное собрание в соответствии с постановлением, которое этот Тимарх внес относительно жилищ на Пниксе. С речью от имени ареопагитов выступил Автолик, человек, который прожил свою жизнь прекрасно и достойно, так, клянусь Зевсом и Аполлоном, как надлежит члену этого Совета. (82) Заявив в ходе своего выступления, что Совет отвергает предложение Тимарха, он добавил: «Что же касается этой уединенной местности на Пниксе, то вы не удивляйтесь, афиняне, если Тимарх более сведущ во всем этом, чем Совет Ареопага». При этих словах вы одобрительно зашумели, соглашаясь с тем, что Автолик сказал правду и что действительно Тимарх хорошо знаком с этими местами²⁵. (83) Автолик, однако, не понял, что ваш шум означает одобрение. Поэтому он сильно нахмурился и после некоторой паузы сказал: «Афиняне! Мы, ареопагиты, не обвиняем и не защищаем Тимарха, ибо нам не положено это по обычаю. Однако мы относимся к нему с некоторым снисхождением. Ведь он, по-видимому, думал, что в этом безлюдном месте каждому из вас будут предстоять незначительные расходы»²⁶. И снова, при упоминании о безлюдном месте и незначительных расходах, среди вас поднялся еще больший шум и смех. (84) Когда же он упомянул о пустырях и водоемах, вы не могли больше сдержать себя от смеха²⁷. Тогда выступил Пиррандр, который обрушился на вас с упреками. Он спрашивал у народа, неужели ему не стыдно хохотать во все горло в присутствии Совета Ареопага. Однако вы заставили его уйти с трибуны. «Мы знаем, Пиррандр, — кричали вы ему в ответ, — что неприлично смеяться в присутствии членов Ареопага. Однако правда настолько сильна, что побеждает любые доводы рассудка». (85) Вот какое доказательство вины Тимарха было представлено вам, как я полагаю, самим афинским народом, которого не пристало обвинять в лжесвидетельстве. Поэтому было бы странно, афиняне, если бы сейчас, во время моего выступления, вы забыли о поступках Тимарха, тогда как раньше вы сами, без всяких напоминаний с моей стороны, выкрикивали название тех дел, которыми, как вы знали, он занимался. Равным образом было бы странно, если бы раньше, без судебного разбирательства, он был осужден, а теперь, по представлении доказательств, наоборот, оправдан.

(86) Теперь, когда я упомянул о голосованиях в демах и мероприятиях Демофила²⁸, я хочу привести еще один пример, также касающийся нашей темы. Дело в том, что этот же самый Демофил как-то уже выступал инициатором подобной меры. Он выдвинул обвинение против ряда лиц в том, что они пытались подкупить народное собрание и другие суды, — обвинение, подобное тому, с каким теперь выступает Никострат. Одни из этих процессов давно уже закончились, другие же продолжаются еще и сейчас. (87) Представьте теперь, ради Зевса и всех богов, что подсудимые прибегли бы на этих процессах к такой же защите, какую используют теперь Тимарх и его защитники, и что они потребовали бы от судей, чтобы те верили словам обвинителей лишь в том случае, если кто-нибудь в ясных и точных выражениях засвидетельствует их вину. Разумеется, при такой постановке вопроса пришлось бы свидетельствовать: одному — что он подкупал, а другому — что он был подкуплен. При этом каждому из них грозила бы по закону смертная казнь, точно так же, как она грозит и в нашем случае, т. е. если кто-нибудь наймет для себя какого-либо афинянина с гнусной целью или если какой-нибудь афинянин станет по собственной воле торговать своим телом. (88) Итак, нашелся ли хоть один свидетель, который пожелал бы выступить с такими показаниями, или обвинитель, который попытался бы представить такие доказательства? Нет, конечно. Так что же? Подсудимые были оправданы? Нет, клянусь Гераклом! Они были казнены, хотя и совершили прегрешение, клянусь Зевсом и Аполлоном, значительно меньшее, чем этот человек. Ведь несчастные попали в иную беду потому, что не смогли противиться двойному натиску старости и бедности, этих величайших зол в мире, тогда как Тимарх оказался в беде потому, что не хотел сдерживать собственное бесстыдство.

(89) Конечно, если бы этот процесс происходил в городе, призванном в качестве арбитра, то я, пожалуй, попросил бы вас быть моими свидетелями, вас, кто лучше всех знает, что я говорю правду. Но раз уж процесс происходит в Афинах и вы одновременно являетесь и судьями, и свидетелями излагаемых мною фактов, то мне остается лишь напоминать вам о проступках Тимарха, вам же следует относиться к моим словам с доверием. Ведь, насколько я понимаю, афиняне, Тимарх старается сейчас не только за себя самого, но и за всех других, кто занимается такими же делами, что и он. (90) Ведь если дела эти будут совершаться, как и обычно, втайне, вдали от людей и при закрытых дверях, если очевидцу — в данном случае человеку, который опозорит кого-либо из граждан — при даче правдивых показаний будет угрожать тягчайшее наказание, тогда как подсудимый, против которого свидетельствуют вся его жизнь и поступки, будет требовать, чтобы его судили не в соответствии с тем, что о нем знают, а на основании свидетельских показаний, то законам и правде придет конец и ясно будет указана дорога, по которой величайшие негодяи смогут ускользать от наказания. (91) Ибо, кто из грабителей, или воров, или прелюбодеев, или убийц, или вообще из тех, кто совершает величайшие преступления, но делает это втайне, будет нести тогда ответственность за свои поступки? Ведь тех из них, кто попадается на месте, в случае признания немедленно казнят, тогда как действовавших скрытно и отрицающих свои вину предают суду, где истина устанавливается на основании более или менее вероятных предположений.

(92) Берите в данном случае пример с Совета Ареопага, который из всех учреждений нашего города творит суд с наибольшим тщанием. Я имел возможность наблюдать, как еще недавно многие были осуждены в этом Совете несмотря на то, что они были превосходными ораторами и заблаговременно запаслись свидетелями. Наоборот, я знаю таких, которые выиграли свое дело, хотя они скверно владели речью и вовсе не имели свидетелей. Ибо члены этого Совета при голосовании исходят не из одних только речей и свидетельских показаний, но прежде всего из того, что они сами узнали и установили. Вот почему это учреждение все время пользуется в нашем городе почетом и уважением. (93) Однако, афиняне, точно таким же образом и вы должны вынести свое решение. Во-первых, во всем, что касается этого Тимарха, пусть ничто для вас не будет более убедительным, чем факты, которые вы сами знаете и в которых вы сами убедились. А затем рассматривайте это дело с позиций не настоящего, но прошедшего времени. Ведь слухи, которые ходили о Тимархе и его образе жизни в прежнее время, основывались на правде, тогда как речи, которые прозвучат сегодня, будут вызваны страхом обвинительного приговора и желанием обмануть вас. Поэтому при голосовании считайтесь с фактами, относящимися к более длительному промежутку времени, основывайтесь на правде и на том, что вы сами знаете.

(94) Тем не менее какой-нибудь логограф²⁹, составляющий для Тимарха защитительную речь, утверждает, наверное, что я противоречу самому себе. Ведь, по его мнению, невозможно, чтобы один и тот же человек и занимался проституцией, и промотал отцовское достояние. Ибо совершать грех по отношению к собственному телу, полагает он, свойственно мальчику, тогда как промотать отцовское достояние может только взрослый человек. Кроме того, указывает он, те, кто покрывает позором свое тело, получают за это плату. Поэтому, прогуливаясь по площади, он напускает на себя удивленный вид и, мороча людям головы, спрашивает: «Неужели один и тот же человек мог заниматься проституцией и промотать отцовское достояние?» (95) Однако если кто не знает, как обстоит тут дело, то я могу яснее обрисовать все это в своем выступлении. Ведь до тех пор, пока хватало имущества эпиклеры³⁰, на которой женился Гегесандр, содержатель нашего Тимарха, и денег, которые он вывез из своего путешествия вместе с Тимомахом, друзья предавались всевозможным беспутствам и роскошествам. Когда же все это было растрачено, проиграно в кости и промотано, когда сам Тимарх стал постарше и никто, естественно, не хотел уже тратить на него деньги, тогда как мерзкая и нечестивая натура его продолжала требовать всё тех же удовольствий и вследствие исключительной разнузданности своей толкала его от одного излишества к другому, беспрестанно возвращая к привычному образу жизни, тогда уже он начал проедать и отцовское достояние. (96) Собственно, он даже не проел, но, если можно так выразиться, разом проглотил это состояние. Ни единой части своего имущества он не продал за настоящую цену. Он не был в состоянии выждать, пока ему предложат большую или просто хорошую цену, и потому продавал сразу же, за любую сумму: так сильно ему не терпелось предаться своим удовольствиям. (97) В самом деле, отец оставил ему такое состояние, за счет которого всякий другой мог бы даже выполнять общественные повинности, а он не сумел сохранить это состояние даже для себя! Действительно, он получил: дом за Акрополем, загородное имение в Сфетте, еще один участок в Алопеке, кроме того, девять или десять рабов, специалистов по кожевенному делу, из которых каждый приносил ему ежедневно два обола апофоры, а заведующий мастерской — даже три. Прибавьте сюда: женщину, искусную в выделке одежды из аморгосского льна, которую она сама выносила продавать на рынок, мужчину — вышивальщика, ряд сумм, оставшихся за должниками его отца, и всякую утварь. (98) Здесь, конечно, клянусь Зевсом, я представлю вам свидетелей, которые подтвердят в ясных и точных выражениях, что я говорю правду. Ведь здесь, в отличие от предыдущего случая, правдивые показания не сопряжены для свидетеля ни с опасностью, ни с каким-либо позором. Итак, дом в городе Тимарх продал комическому поэту Навсикрату; позднее этот дом купил у Навсикрата за двадцать мин преподаватель хорового искусства Клеэнет. Загородное имение купил у него Мнесифей из дема Мирринунт. Это был участок большой, но страшно запущенный Тимархом. (99) Что же касается участка в Алопеке, расположенного на расстоянии одиннадцати или двенадцати стадий от городской стены, то мне рассказывали, что мать Тимарха слезно просила не трогать и не продавать этой земли; она умоляла оставить этот участок ей хотя бы для того, чтобы со временем её могли там похоронить. Тем не менее он не удержался и продал и эту землю за две тысячи драхм. Он не оставил себе ни одной служанки, ни одного раба, но также всех их распродал. В подтверждение того, что я не лгу и что Тимарх действительно унаследовал от своего отца этих рабов, я представлю свидетельские показания. А если Тимарх утверждает, что он не продавал своих рабов, то пусть он предъявит их в качестве наглядного доказательства. (100) Далее, в подтверждение того, что отец Тимарха ссудил ряду лиц деньги, которые сынок получил и растратил, я представлю вам в качестве свидетеля Метагена из дема Сфетт. Он был должен отцу Тимарха более тридцати мин, причем остаток в семь мин, не выплаченный к моменту смерти отца Тимарха, он отдал уже самому Тимарху. Позови же мне Метагена из дема Сфетт. Огласи прежде всего показания Навсикрата, который купил дом, возьми также все другие показания, о которых я упомянул в этой части своего выступления.

(101) Я хочу показать вам, однако, что отец Тимарха располагал немалыми деньгами, которые сын все растратил. Действительно, испугавшись общественных повинностей, Аризел продал все имущество, которое у него было помимо только что названного, а именно: участок в Кефисии, еще одно поле в Амфитропе, две мастерские в серебряных рудниках — одну в Авлоне, а другую возле гробницы Фрасилла. Откуда у него оказались такие богатства, я вам сейчас расскажу. (102) Их было три брата, Евполем, преподаватель гимнастики, Аризел, отец Тимарха, и Аригнот, который жив еще и сейчас, старик с испорченным зрением. Первым из них умер Евполем, причем имущество оставалось неразделенным, затем скончался Аризел, отец Тимарха. Пока он был жив, все имущество находилось в его руках ввиду плохого здоровья и несчастья, случившегося с глазами Аригнота, а также из-за кончины Евполема. По обоюдному соглашению, он давал Аригноту на пропитание известную сумму. (103) После того, как Аризел, отец нашего Тимарха, также умер, первое время, пока Тимарх был мальчиком, Аригнот получал все необходимое от опекунов. Когда же Тимарх был внесен в список граждан и стал хозяином имущества, он грубо оттолкнул от себя старого и несчастного человека, который приходился ему дядей. Он растратил состояние и больше уже не оказывал Аригноту необходимой поддержки. Более того, он позволил, чтобы Аригнот, в прошлом владевший таким состоянием, получал пенсию вместе с другими инвалидами. (104) Наконец, — и это самое безобразное, — когда старик пропустил положенный для инвалидов срок проверки и затем обратился в Совет с мольбою о выдаче пенсии, Тимарх, будучи членом Совета, а в тот день, вдобавок, и проэдром, не счел нужным выступить в его защиту, но допустил, чтобы тот лишился пенсии на целую пританию. В подтверждение того, что я говорю правду, позови мне Аригнота из дема Сфетт и огласи свидетельское показание.

(105) Но, быть может, мне скажут, что, продав отчий дом, Тимарх мог приобрести себе другой в какой-либо иной части города, что деньги, вырученные от продажи загородного имения, участка в Алопеке, рабов-ремесленников и прочего имущества, он мог вложить в какое-либо предприятие в серебряных рудниках подобно тому, как раньше сделал его отец. Однако в том-то и дело, что у Тимарха не осталось ничего: ни своего дома, ни наёмного, ни участка, ни рабов, ни денег, отданных в долг, ничего другого, что составляет источник существования для честных людей. Нет, вместо отцовского достояния у него остались одни лишь мерзости, ябедничество, наглость, изнеженность, малодушие, бесстыдство, неспособность краснеть за свой позор, в общем все то, что делает человека самым дурным и самым бесполезным гражданином государства.

(106) Впрочем, он растранжирил не только отцовское, но и ваше общее достояние, все, какое когда-либо попадало к нему в руки. Ведь будучи еще таким молодым человеком, каким вы его видите, он побывал уже чуть ли не на всех должностях. При этом ни одной должности он не получал по жребию или в результате голосования, но все их покупал вопреки законам. Большую часть его служебной карьеры я опускаю и упомяну лишь о двух или трех должностях, которые он исполнял. (107) Став логистом³¹, он нанес государству величайший вред, принимая взятки от тех, кто нарушал законность при исполнении должности. Но особенно он любил при сдаче отчетов клеветать на ни в чем не повинных людей. Затем он возглавлял управление на Андросе. Эту должность он купил за тридцать мин, заняв необходимые деньги под проценты, из расчета по девять оболов с мины. Ваших союзников он обратил там на потребу собственной мерзости. Над женами свободных людей он творил такие бесчинства, на какие никто еще не осмеливался. Я не приглашаю сюда никого из этих людей для публичного засвидетельствования бесчестья, которое их постигло. Они предпочли молчать о своем позоре, и я предоставляю вам самим судить о поведении Тимарха. (108) Чего же вы ждете? Если человек в Афинах совершает бесчинства не только над другими, но и над самим собой, в Афинах, где царят законы, где вы следите за всем, где он должен опасаться врагов, то что можно ожидать от этого человека, если он получит безопасность, свободу действий и власть? Неужели он откажется от свершения самых разнузданных бесчинств? Клянусь Зевсом и Аполлоном, я часто уже задумывался над тем, какое счастье выпало на долю нашего государства! Ему страшно повезло во многих отношениях, и прежде всего в том, что в момент пребывания Тимарха на Андросе не нашлось никого, кто пожелал бы купить тамошний город!

(109) Но, быть может, мне возразят, что плохим он был лишь тогда, когда исполнял свою должность в одиночку, в компании же с другими, наоборот, мог оказаться вполне порядочным человеком. Однако каким же это образом? Вспомните, афиняне: Тимарх стал членом Совета при архонте Никофеме³². За недостатком времени сегодня не стоит даже начинать рассказ обо всех преступлениях, какие он совершил в тот год. Я упомяну вкратце лишь о том, что ближе всего касается обвинения, из-за которого он предстал теперь перед судом. (110) Так вот, при том же самом архонте, когда Тимарх был членом Совета, Гегесандр, брат Кробила, был казначеем священной казны богини Афины³³. Общими усилиями, на чисто товарищеских началах, они пытались украсть у государства тысячу драхм. Однако об этом деле проведал Памфил из дема Ахердунт, человек вполне порядочный, раздраженный на Тимарха, с которым у него были какие-то столкновения. И вот во время народного собрания Памфил встал и заявил: «Афиняне! Муж и жена пытаются украсть у вас тысячу драхм». (111) Вы удивились: «Как это — муж и жена? И что все это значит?» Тогда Памфил, помолчав немного, сказал: «Вы не понимаете, что я имею в виду? Муж — это в настоящий момент вон тот Гегесандр, который прежде сам был женой Леодаманта, а жена — вот этот Тимарх. А каким образом они пытаются украсть деньги, я вам сейчас расскажу». Тотчас же после этого он изложил все по порядку; его рассказ был ясным и обстоятельным. Покончив с разъяснениями, он сказал: «Итак, что же мне посоветовать вам, афиняне? Если Совет признает Тимарха виновным и, исключив его из списков Совета, передаст дело в суд, то вы можете сохранить за членами Совета обычную награду³⁴. Если же они не накажут Тимарха, не давайте им этой награды и в день, когда будет обсуждаться вопрос о ней, припомните им их поступок». (112) Затем, вернувшись в Булевтерий³⁵, Совет приступил к голосованию. И сначала, при подаче голосов масличными листьями, он исключил Тимарха из своих списков, однако затем, при голосовании камешками, вновь принял его в свои ряды³⁶. Таким образом, Совет не передал дела в суд и не изгнал Тимарха из Булевтерия, и потому — мне неприятно, но я должен сказать об этом — Совет не удостоился обычной награды. Не допускайте же такого положения, афиняне, когда на Совет вы сердитесь и пятьсот ваших граждан лишаете венка за то, что они не покарали Тимарха, а сами готовы оправдать в сохранить для народа этого оратора, который принес Совету одни только неприятности.

(113) Но, быть может, Тимарх оказался таким негодяем лишь при исполнении должностей, на которые назначают по жребию, тогда как выборных должностях он проявил себя лучшим образом? Однако кто из вас не знает, с каким скандалом он был изобличен в хищениях? Он был отправлен вами в Эретрию в качестве эксетаста³⁷ по делам наемных войск. И что же? Единственный из всех эксетастов он признался, что брал деньги. Он даже не пытался оправдываться в совершенном проступке, но прямо стал умолять о смягчении наказания, полностью признавая себя виновным. Однако каждого из тех, кто отрицал свою вину, вы присудили к штрафу в один талант, а его — всего лишь к тридцати минам. А ведь законы требуют наказывать смертью тех из воров, кто сознается, и предавать суду тех, кто запирается. (114) В результате Тимарх преисполнился к вам такого презрения, что сразу же после этого, во время голосований в демах, взял взятку в две тысячи драхм. Сначала он заявил, что Филотад из дема Кидафины, афинский гражданин, является его вольноотпущенником, и убедил демотов исключить этого Филотада из списка граждан. На суде он поддержал обвинение: он взял в свою руку священные жертвы и поклялся, что он не принимал и не примет взятку. При этом он клялся именами богов, хранителей клятв³⁸, и призывал на свою голову погибель, если он лжет. (115) Это не помешало изобличить его в том, что через посредство актера Филемона он принял взятку от Левконида, свойственника Филотада, всего двадцать мин, которые он вскоре потратил на гетеру Филоксену. Таким образом, он отказался от обвинения и стал клятвопреступником. В подтверждение того, что я говорю правду, позови мне Филемона, передавшего Тимарху деньги, и Левконида, свойственника Филотада. Огласи также копию соглашения, по которому Тимарх получил деньги и отказался от обвинения.

(116) Как вел себя Тимарх по отношению к гражданам и близким, как постыдно растратил он отцовское состояние и с каким пренебрежением относился к глумлению над собственным телом, — все это вы, конечно, знали до моего выступления. Во всяком случае сказанного мною достаточно, чтобы напомнить вам об этом. Мне остается затронуть в своем обвинении еще два вопроса. Молю всех богов и богинь, чтобы в интересах нашего государства они помогли мне изложить свои мысли так, как это соответствует моим намерениям. Я хотел бы также, чтобы вы обратили серьезное внимание на то, о чем я намерен говорить, и с пониманием следили за ходом моих рассуждений. (117) Первый вопрос сводится к следующему: я хочу заранее изложить основные положения защитительной речи, с которой, как я слышу, собирается выступить противная сторона. Если я не сделаю этого, то человек, который берется обучать нашу молодежь тонкостям ораторского искусства, сможет, пожалуй, ввести вас в заблуждение какой-либо хитростью и таким образом нанести вред интересам государства. Вторая задача, стоящая передо мной, — призвать граждан к служению добродетели. Действительно, чтобы послушать этот процесс, у здания суда столпилось, как я вижу, много молодежи, много людей пожилого возраста, собралось немало слушателей из других областей Эллады. (118) Не думайте, что они пришли, чтобы посмотреть на меня. Нет, они явились сюда скорее для того, чтобы узнать, обладаете ли вы, помимо умения составлять хорошие законы, также способностью различать хорошее и дурное, умеете ли вы ценить хороших людей и, наоборот, стремитесь ли вы карать тех, кто своим образом жизни навлекает позор на ваш город. Итак, сначала я изложу перед вами аргументы защиты.

(119) Не в меру речистый Демосфен, несомненно, утверждает, что вы должны либо отменить существующие законы, либо не обращать никакого внимания на мои речи. С наигранным удивлением он спрашивает у вас, неужто вы все забыли, что каждый год Совет сдает на откуп налог на проституцию. Люди, берущие на откуп этот налог, не предположительно, а точно знают тех, кто занимается этим ремеслом. Поэтому, заявляет он, раз я осмелился вчинить встречный иск и заявил, что Тимарх не может выступать с речами, поскольку он занимался проституцией, то этот иск должен основываться не на словах обвинителя, а на свидетельстве откупщика, который получал с Тимарха этот налог. (120) Судите теперь сами, афиняне, покажутся ли вам слова, которыми я отвечу на такие возражения простыми и достойными свободного человека. Мне стыдно будет за наш город, если Тимарх, этот советник народа, человек, осмеливающийся разъезжать с посольствами по Элладе, не попытается сразу же отвести от себя такое страшное обвинение, но станет требовать, чтобы ему указали места, где он предавался своему пороку, и откупщиков, которые когда-либо получали с него налог за проституцию. (121) Из уважения к вам пусть он откажется от такой защиты! Я подскажу тебе другой способ, честный и справедливый, которым ты можешь воспользоваться, если не знаешь за собой никакой вины. Смело взгляни в лицо судей и скажи, как подобает человеку, молодость которого ничем не запятнана: «Граждане афиняне! С детских и отроческих лет я воспитывался среди вас; я не занимаюсь никакими тайными делами, напротив, вы всегда можете видеть меня вместе с другими на ваших собраниях. (122) Поэтому я уверен, что если бы мне пришлось выступать перед кем-либо другим по поводу обвинения, из-за которого меня привлекают теперь к суду, то я легко защитился бы от нападок обвинителя, воспользовавшись вашими свидетельствами. Ведь если я совершил что-либо подобное, — да что там! — если вам только кажется, что я вел жизнь, подобную той, какую рисует в своем обвинении этот человек, то я считаю свою дальнейшую жизнь невыносимой и предоставляю государству покарать меня и таким образом спасти свою честь в глазах эллинов. Я пришел сюда не для того, чтобы просить вас о прощении: поступайте со мной, как вам угодно, если я кажусь вам таким негодяем». Вот это, Тимарх, защита, свойственная человеку честному и порядочному, уверенному в чистоте своей жизни и потому презирающему всякую хулу. (123) Напротив, речи, которые внушает тебе Демосфен, достойны не свободного человека, а проститутки, спорящей лишь о местах, где она предавалась распутству. Впрочем, если ты хочешь скрыться за названиями мест и требуешь, чтобы при разборе твоих поступков учитывались помещения, в которых ты находился, то что ж, я согласен. Однако выслушав то, что я собираюсь сказать, ты в другой раз уже не станешь пользоваться таким приемом, если, конечно, ты в здравом уме. Ведь не помещения и не жилища дают имена своим обитателям, а, наоборот, сами обитатели своим образом жизни доставляют названия тем местам, где они живут. (124) Так, когда несколько лиц нанимают одно жилище и делят его между собой, мы называем такое помещение наемным домом, а когда живет один — просто домом. Далее, если в одной из тех мастерских, что расположены на наших улицах, поселится лекарь, то мы называем это помещение лечебницей. Если же лекарь выедет и в этой же самой мастерской поселится кузнец, то мы называем ее кузницей, если сукновал — сукновальней, если плотник — мастерской плотника. А если там обоснуется содержатель притона с проститутками, то от их занятий место это сразу становится притоном. Вот и выходит, что своим потворством по части разврата ты многие помещения превратил в притоны. Поэтому не требуй, чтобы тебе указали места, где ты предавался пороку, а лучше докажи, что ты вообще этим не занимался.

(125) Будет использован, по-видимому, и другой аргумент, сочиненный тем же самым софистом³⁹. Этот последний утверждает, что нет ничего несправедливее молвы. В подтверждение своих слов он приводит доказательства, грубые и неуклюжие, какие только и можно ожидать от человека такого сорта. Например, он заявляет, что наемный дом в Колоне, называемый Дэмоновым, носит такое название по ошибке, поскольку он не принадлежит Дэмону. Далее, он указывает, что герма, называемая Андокидовой, является посвящением не Андокида, а филы Эгеиды. (126) Наконец, в виде шутки он ссылается на самого себя, делая вид, что он человек простодушный и способный посмеяться даже над собственной жизнью. «Неужто и мне, — заявляет он, — надо прислушиваться к толпе, когда она называет меня не Демосфеном, а Баталом⁴⁰, поскольку такое ласкательное имя я получил от своей кормилицы?» Точно так же, полагает он, если Тимарх был красавцем и подвергается сейчас насмешкам вследствие клеветы, а не из-за своих поступков, то, конечно, по этой причине он ещё не должен подвергаться страшной опасности. (127) Разумеется, Демосфен, когда речь идет о посвящениях, о домах, об объектах владения, вообще обо всем, что лишено своего голоса, я слышу, как высказывается много самых разнообразных и никогда не повторяющихся суждений. Ведь эти вещи сами по себе не способны ни на прекрасные, ни на постыдные дела; но тот, кто касается их и использует, тот, кто бы он ни был, и заставляет говорить об этих вещах в соответствии со степенью своей известности. Напротив, о жизни и поступках людей сама по себе расходится по всему городу правдивая молва. Она разглашает публике сокровенные поступки людей, а часто даже предсказывает их будущее поведение. (128) Все это, о чем я говорю, совершенно очевидно и отнюдь не выдумано мною. Вы сами можете убедиться, что наш город и наши предки воздвигли алтарь в честь Молвы как величайшей богини. Гомер в «Илиаде» неоднократно говорит перед тем, как должно произойти какое-нибудь событие: «Молва пришла в войско»⁴¹. Еврипид, в свою очередь, указывает что эта богиня способна выявлять истинный характер не только живых, но и мертвых, когда он говорит:

(129) Гесиод также определенно провозглашает Молву богиней, выражаясь достаточно ясно для тех, кто желает понимать. Так, он замечает:

«И никогда не исчезнет бесследно молва, что в народе
Ходит о ком-нибудь: как там никак, — и Молва ведь богиня»⁴³.

Вы можете легко убедиться, что люди, которые вели благопристойный образ жизни, являются восторженными почитателями этих стихов. Ведь все, кто стремится отличиться на общественном поприще, считают, что слава придет к ним от доброй молвы. Наоборот, люди, которые ведут постыдную жизнь, не почитают эту богиню, ибо видят в ней свою вечную обвинительницу. (130) Итак, вспомните, граждане, какая молва ходит между вами о Тимархе. Разве не спрашиваете вы сразу же, как только произносится это имя: «Какой Тимарх? Проститутка?» Если бы я представил вам свидетелей по какому-либо пункту обвинения, вы мне поверили бы. Так неужели вы не поверите мне сейчас, когда моим свидетелем является сама богиня? Богиня, которую грешно даже упрекать в лжесвидетельстве! (131) Ведь и с прозвищем Демосфена молва не ошиблась. Ибо это она, а не кормилица прозвала его Баталом, дав ему такое имя за изнеженность и противоестественный разврат. В самом деле, если бы кто-нибудь сорвал с тебя эти нарядные плащики и мягкие хитончики, в которых ты пописываешь свои речи против друзей, и пустил их без предупреждения по рукам судей, то они, я думаю, были бы в затруднении установить, чья одежда попала к ним в руки: мужчины или женщины.

(132) На стороне защиты выступит, как я слышу, и кто-то из стратегов. Гордо закидывая голову и постоянно прихорашиваясь, как человек, привыкший посещать палестры и школы философов, он попытается высмеять весь этот процесс в целом, утверждая, что моим стремлением было открыть не судебное разбирательство, а эру страшного невежества. Он укажет в качестве примера прежде всего на ваших благодетелей — Гармодия и Аристогитона, — и будет подробно рассказывать об их верности друг другу и о том, сколь полезным оказалось это обстоятельство для нашего города. (133) Как утверждают, он не удержится, чтобы не процитировать стихи Гомера и имена героев. Он будет петь гимны пылкой дружбе, которая, по преданию, связывала Патрокла и Ахилла. Он будет прославлять перед вами красоту, как будто и без него её не считали с давних пор благом, когда она сочетается со скромностью. Действительно, заявляет он, если кое-кто захочет опорочить телесную красоту и представить ее несчастьем для тех, кто ею обладает, то ваше общее решение окажется тогда в противоречии с вашими личными желаниями. (134) Ведь это будет нелепо, полагает он, если сначала, когда вам предстоит стать отцами, вы все будете желать своим ещё не родившимся сыновьям обладать от природы благородной внешностью и быть достойными нашего города, а затем, когда они действительно родятся такими, что ими может гордиться город, вы, послушавшись, как видно, Эсхина, будете клеймить их позором, если своей исключительной красотой и прелестью они поразят кого-либо и вызовут соперничество из-за своей любви. (135) И тут, как я слышу, он набросится на меня со всевозможными упреками и будет спрашивать, не стыдно ли мне, кто сам постоянно болтается в гимнасиях и влюбляется в молодых людей, делать из этой любви к юношам тему для грязных нападок и обвинений. Напоследок же, как мне сообщают некоторые, он попытается вызвать среди вас смех и разного рода шуточки, обещая показать вам, сколько любовных стихов я посвятил разным лицам, и представить свидетельства о всевозможных оскорблениях и побоях, которым я подвергся из-за своих любовных дел. (136) Однако, я вовсе не порицаю хорошую любовь и не утверждаю, что все, кто отличается красотой, занимаются проституцией. Я не отрицаю также, что сам был склонен к любви: я остаюсь таким еще и теперь. И я не говорю, что меня миновали обычные в таких случаях соперничество и ссоры с другими людьми. Что же касается стихов, которые, как утверждают эти люди, я сочинил, то одни из них я признаю за свои, относительно же других заявляю, что они составлены не в той искаженной форме, в какой их собираются привести эти люди. (137) Вообще я считаю, что любить красивых и скромных юношей свойственно мягкой и возвышенной душе, тогда как бесчинствовать в компании с субъектом, нанятым для этого за деньги, характерно для наглого и грубого человека. Равным образом я утверждаю, что бескорыстно делить с кем-нибудь его любовь — это прекрасно, а соглашаться за плату заниматься проституцией — это позор. Какая разница существует между этими поступками и как сильно отличаются они друг от друга, это я покажу вам в следующих рассуждениях. (138) Когда наши отцы устанавливали законы о занятиях и упражнениях, обусловленные самою природою человека, они запретили рабам заниматься тем, что, по их мнению, должно быть сохранено за свободными. «Раб, — гласит закон, — не должен заниматься гимнастикой и натираться маслом в палестрах». При этом закон не добавляет: «Свободный же должен натираться маслом и заниматься гимнастикой». Ведь когда законодатели, подметив благотворное влияние гимнастических упражнений, запретили участвовать в них рабам, они рассчитывали этим же самым законом, который устанавливал запрет для рабов, побудить свободных к занятиям гимнастикой. (139) И снова тот же самый законодатель говорит: «Раб не должен ни любить, ни преследовать свободного мальчика под страхом публичного наказания пятьюдесятью ударами кнута». Однако он не запрещает гражданину любить, навещать и сопровождать свободного мальчика. По его мнению, от этого мальчику не будет никакого вреда; напротив, люди будут видеть в этом свидетельство его скромности. Впрочем, поскольку сам мальчик ещё не волен в своих поступках и не способен отличить действительно преданного человека от притворяющегося таким, законодатель обращается с наставлениями к влюбленному. Он советует отложить речи о любви до тех пор, пока мальчик не достигнет разумного возраста. Сопровождать и присматривать за ним повсюду — вот в чем он видел лучшую охрану и защиту скромности мальчика. (140) Именно поэтому чистое и благородное чувство, — назовем ли мы его любовью или склонностью, — сделало благодетелей нашего города, всех превзошедших своею доблестью, Гармодия и Аристогитона, такими героями, что похвалы людей, прославляющих их подвиги, кажутся всегда недостаточными.

(141) Вы упоминаете также об Ахилле и Патрокле и цитируете Гомера и других поэтов, считая, по-видимому, что судьи совершенно невежественны и ничего об этом не слышали. Вы прикидываетесь людьми благовоспитанными и превосходящими своею осведомленностью простой народ. Ну что ж! Чтобы вы знали, что и мы также кое-что слышали и изучали, мы скажем в свою очередь несколько слов по этому поводу. В самом деле, поскольку они начинают ссылаться на древних мудрецов и прибегают к помощи стихотворных отрывков, взгляните сами, афиняне, на поэтов, высокое искусство и нравственные качества которых общепризнаны. Посмотрите, насколько, по их мнению, отличаются люди скромные и любящие себе подобных от наглецов, безудержно предающихся недозволенным страстям. (142) Прежде всего я скажу о Гомере, которого мы относим к числу самых древних и самых мудрых поэтов. Часто упоминая о Патрокле и Ахилле, Гомер умалчивает, однако, об их любви и не называет своим именем их дружбу, считая, что исключительный характер их взаимной привязанности совершенно очевиден для всякого образованного слушателя. (143) Так, в одном отрывке Ахилл, оплакивая смерть Патрокла, говорит, что среди прочих горестных воспоминаний одно причиняет ему особую боль: он невольно нарушил слово, данное отцу Патрокла Менэтию. Ведь он обещал привезти Патрокла в Опунт живым и невредимым, если Менэтий отпустит Патрокла в поход на Трою и доверит его Ахиллу. Отсюда совершенно ясно, что именно любовь побудила Ахилла взять на себя заботу о Патрокле. (144) Вот эти стихи, которые я намерен прочесть:

«Боги, боги! бесплодное слово из уст изронил я
В день, как старался утешить героя Менэтия в доме!
Я говорил, что в Опунт приведу ему славного сына
Трои рушителем крепкой, участником пышной добычи.
Нет, не все помышления Зевс человекам свершает!
Нам обоим предназначено землю одну окровавить».⁴⁴

(145) Впрочем не только здесь Ахилл предстает перед нами с такими жалобами. Он страшно скорбел по погибшем друге. От своей матери Фетиды он слышал грозное предупреждение: если он откажется от преследования врагов и оставит смерть Патрокла неотмщённой, то возвратится домой и умрет в преклонном возрасте у себя на родине: если же отомстит, то неизбежно найдет себе скорую смерть. Тем не менее он предпочел умереть, только бы остаться верным своему погибшему другу. Он с нетерпением стремился отомстить убийце Патрокла. В то время, как все утешали его и уговаривали умыться и принять пищу, он поклялся, что не сделает этого до тех пор, пока не принесет на могилу Патрокла голову Гектора. (146) Когда он спал возле погребального костра, ему, как утверждает поэт, явился призрак Патрокла. Воспоминания и поручения, с которыми он обратился к Ахиллу, столь трогательны, что могут исторгнуть слезы и заставить позавидовать их доблести и дружбе. Возвестив Ахиллу, что и его смертный час уже недалек, он просит, если это возможно, исполнить его заветное желание: вместе они росли и прожили свою жизнь, вместе пусть и кости их после их смерти лежат в одной урне! (147) Вспоминая с тоскою в беседах, которые они вели друг с другом при жизни, Патрокл говорит Ахиллу: «Больше мы не будем, как прежде, сидя одни, вдали от остальных друзей, советоваться друг с другом о самом важном». Верность и преданность он считает, таким образом, величайшим счастьем, утрата которого ощущается всего сильнее. Однако вы должны услышать сами стихи, в которых поэт выражает эти мысли. Секретарь огласит вам сейчас отрывки, которые Гомер посвящает этой теме. (148) Прочитай сначала стихи, где Ахилл говорит о мщении Гектору.

«Если же после тебя, о Патрокл мой, в могилу сойти мне,
С честью тебя погребу; но не прежде, как здесь я повергну
Броню и голову Гектора, гордого смертью твоею!»⁴⁵

(149) Огласи также отрывок, где Патрокл просит похоронить их вместе и где он вспоминает о беседах, которые они вели друг с другом.

«Больше с тобой, как бывало, вдали от друзей мирмидонских
Сидя, не будем советы советовать: рок ненавистный,
Мне предназначенный с жизнью, меня поглотил невозвратно.
Рок — и тебе самому, Ахиллес, бессмертным подобный,
Здесь, под высокой стеною троян благородных, погибнуть
В битвах с врагами и ради прекраснокудрой Елены!
Слово еще я реку, и тебе его нужно запомнить.
Кости мои, Ахиллес, да не будут розно с твоими,
Чтобы и прах твой все та же земля в своих недрах сокрыла,
В урне из чистого злата, что в дар принесла тебе матерь.
Вместо пусть лягут они, как вместе и мы возрастали
В ваших чертогах. Младого меня из Опуса Менэтий
В дом ваш привел, по причине печального смертоубийства,
В день злополучный, когда, малосмысленный, я не нарочно
Амфидамасова сына убил, за лодыги поссорясь.
В дом свой приняв благосклонно меня, твой отец благородный
Нежно с тобой воспитал и твоим товарищем назвал.
Пусть же и кости наши гробница одна сокрывает!»⁴⁶

(150) А теперь прочитай стихи, в которых Фетида говорит, что Ахилл мог спасти себе жизнь, отказавшись от мщения за смерть Патрокла.

«„Скоро умрешь ты, о сын мой, судя по тому, что вещаешь!
Скоро за сыном Приама конец и тебе уготован!”
Ей, тяжело вздохнув, отвечал Ахиллес быстроногий:
„О, да умру я теперь же, когда не дано мне Патрокла,
Друга спасти от убийцы, того, кто был самым любимым!”»⁴⁷

(151) Еврипид, который, впрочем, никому из поэтов не уступает в мудрости, также полагает, что любовь, сочетающаяся с благоразумием, является одним из самых прекрасных чувств. Он делает из любви предмет желаний, когда говорит в каком-то отрывке:

«Любовь, что к разуму и доблести ведет,
В чести у тех, к кому принадлежать хочу»⁴⁸.

(152) С другой стороны, вот что говорит этот же самый поэт в «Фениксе», когда он защищает своего героя от клеветы, жертвой которой тот стал перед своим отцом, и учит людей судить о человеке не на основании подозрения или клеветы, а в соответствии со всем его образом жизни:

«Судьей неоднократно избирался я
И отмечал, что на одно и то же взгляд
Совсем не сходен часто у свидетелей.
Так вот, как всякий мудрый человек, и я,
Чтоб истину установить, смотрю теперь
На образ жизни и на человека нрав.
Того, кто жизнь ведет в кругу друзей дурных,
Я не расспрашиваю больше ни о чем:
Всегда он с теми схож, кто нравится ему»⁴⁹.

(153) Внимательно поразмыслите, афиняне, над теми суждениями, которые высказывает поэт. Он говорит, что ему часто уже приходилось бывать судьей в различных спорах, подобно тому, как и вам приходится теперь быть судьями. Он рассказывает далее, что свои суждения он выносит не на основании свидетельских показаний, а в соответствии с нравами и знакомствами подсудимого. При этом он обращает внимание на то, какого поведения тот придерживается в повседневной жизни, каким образом он управляет своим домом, поскольку ведь подобным же способом он будет управлять и делами государства, и с кем он охотно сближается. В заключение поэт, не колеблясь, заявляет, что всякий подсудимый есть точное подобие тех, чье общество ему нравится. Справедливо поэтому, чтобы и вы, вынося суждение о Тимархе, пользовались тем же методом рассуждения, что и Еврипид. (154) Как он управлял своим состоянием? Промотал отцовское наследство и имущество друзей, растратил все, что заработал, торгуя собственным телом и принимая взятки при исполнении должности. В результате не осталось у него ничего, кроме позора. А с кем он охотно общается? С Гегесандром. А какой образ жизни ведет Гегесандр? Такой, за который наши законы лишают человека права выступать с речами перед народом. Ну, а с чем же я выступаю против Тимарха? Какие требования я предъявляю в своем встречном иске? Чтобы Тимарх не выступал с речами перед народом, поскольку он занимался проституцией и промотал отцовское состояние. А вы? Какую клятву принесли в свою очередь вы? Вынести решение по поводу того, что явится предметом обвинения.

(155) Чтобы не затягивать своего выступления, излагая мнения поэтов, я назову вам теперь ряд имен людей пожилых и вам хорошо известных, а также юношей и мальчиков. Одни из них благодаря своей красоте имели раньше много поклонников, другие, кто в настоящее время молод, имеет их еще и сейчас. Однако никто из них никогда не навлекал на себя таких обвинений, каким подвергается Тимарх. С другой стороны, я перечислю вам имена людей, которые самым постыдным образом открыто занимались проституцией. Припомнив поведение тех и других, вы сможете тогда отнести Тимарха к той категории, которая ему подходит. (156) Сначала я назову имена тех, кто прожил свою жизнь честно и благородно, так, как подобает свободному человеку. Вы знаете, афиняне, Критона, сына Астиоха, Периклида из дема Перитеды, Полемагена, Панталеонта, сына Клеагора, Тимесифея — скорохода. Эти люди обладали редкой красотой не только среди наших граждан, но и во всей Элладе. Они имели больше всего поклонников, отличавшихся исключительным благоразумием. Однако, как бы то ни было, никто никогда не порицал их. (157) Далее, из юношей и тех, кто еще и сейчас находится в детском возрасте, я укажу прежде всего на племянника Ификрата, сына Тисия из дема Рамнунт, тезку нашего Тимарха, которого сейчас судят. Обладая красивой внешностью, этот юноша совершенно непричастен ни к каким позорным делам. Когда недавно, на Сельских дионисиях⁵⁰, во время комедийных представлений в Коллите, комический актер Парменонт, произнес, обращаясь к хору, какой-то сатирический стишок, где говорилось, что есть страшные развратники — «типа Тимарха», — никто даже не подумал отнести это на счет юноши. Напротив, все подумали о тебе: до такой степени это занятие стало твоим уделом. Далее, я укажу на Антикла, участника состязаний в беге, и на Фидия, брата Мелесия. Я могу назвать еще многих, но не буду, чтобы не показалось, что я расхваливаю их из какой-то лести. (158) Что же касается людей, ведущих такой же образ жизни, как и Тимарх, то я постараюсь избежать ненужной вражды и упомяну лишь о тех, чье мнение меня заботит меньше всего. Кто из вас не знает Диофанта, прозванного Сиротою? Это он привел одного чужеземца на суд к архонту, парэдром которого⁵¹ был Аристофонт из дема Азения, и пожаловался, что тот не заплатил ему четыре драхмы за известные услуги. При этом он ссылался на законы, требующие, чтобы архонт заботился о сиротах, — он, кто сам нарушил законы, касающиеся чистоты нравов! А кто из граждан не возмущался поведением Кефисодора, прозванного Сыном Молона, который самым бесславным образом погубил свою цветущую красоту? Или поведением Мнесифея, прозванного Сыном Повара, и многих других, о которых я сознательно умалчиваю? (159) Ведь я отнюдь не хочу во что бы то ни стало перечислить их всех одного за другим. Напротив, из любви к нашему городу я желал бы скорее испытывать недостаток в таких примерах для своих рассуждений. Как бы то ни было, поскольку мы охарактеризовали на отдельных примерах, с одной стороны, тех, кто благодаря своей скромности внушает любовь, а с другой, тех, кто погрешает против самого себя, вы можете теперь ответить мне на вопрос, который я вам поставил: к какой категории вы отнесете Тимарха? К тем, кто внушает любовь, или к тем, кто занимается проституцией? Итак, не вздумай оставлять общество, которое ты выбрал для себя, и перебегать к порядочным людям!

(160) Если же они станут говорить, что не может быть виновным в распутстве тот, кого не нанимали для этого по соглашению, и потребуют, чтобы я представил самый документ и свидетелей этого соглашения, то вы вспомните прежде всего текст законов о распутстве. В них законодатель нигде не упоминает о соглашении. Ведь он не стремился установить, по договору или без него человек позорил самого себя. Нет, каким бы образом ни совершалось это дело, он требует, чтобы виновный в любом случае не допускался более к общественной деятельности. И это вполне естественно. Ибо законодатель считал, что всякий, кто в молодости из-за постыдных удовольствий отказался от благородных стремлений, став старше, не должен претендовать на всю полноту гражданских прав. (161) Вместе с тем легко также убедиться в глупости этого аргумента. В самом деле, все мы, пожалуй, сойдемся на том, что мы заключаем соглашения из-за взаимного недоверия для того, чтобы сторона, не нарушившая договора, могла по суду получить удовлетворение от другой стороны, которая его нарушила. Таким образом, если бы дело, о котором сейчас идет речь, нуждалось в судебном разбирательстве, то лицам, предававшимся распутству по договору, в случае обиды оставалось бы только одно: прибегнуть, согласно утверждениям этих людей, к помощи законов. С какой же речью выступила бы тогда каждая сторона? Представьте себе, что это не выдуманный мною случай, а действительное событие, происходящее у вас на глазах. (162) Предположим, что тот, кто нанял для себя любовника, честно соблюдает соглашение, тогда как нанятый — нечестен и не соблюдает его. Или же наоборот: нанятый добросовестно исполняет все статьи соглашения, тогда как старший, нанявший его для себя, оказался обманщиком. Представьте также, что вы сидите и судите это дело. Итак, старший по возрасту, когда ему будет предоставлено слово⁵² выступит с гневным обвинением и, обращаясь, стало быть, к вам, скажет: (163) «Афиняне! Я нанял Тимарха, чтобы он предавался со мною распутству согласно договору, положенному на хранение у Демосфена». — Ведь правда же, ничто не мешает ему так сказать? — «Однако Тимарх не выполняет своих обязательств передо мною». Затем, как полагается, он примется рассказывать судьям, в чем именно состоят обязанности такого человека. Разве не побьют тогда камнями того, кто вопреки законам нанимает для себя в любовники афинского гражданина? Разве не уйдет он из суда, подвергнувшись не только эпобелии⁵³, но и всяческим оскорблениям? Но предположим, что это не он обращается в суд, а тот, кто был нанят. (164) Пусть мудрый Батал выступит за него с речью. Посмотрим, что же он скажет. «Граждане судьи! Такой-то», — неважно, кто именно, — «нанял меня за деньги, чтобы я предавался с ним распутству. И вот я, в полном соответствии с договором, делал и сейчас еще делаю все, что полагается делать всякому распутнику. Что же касается его, то он нарушает соглашение». Разве не встретили бы судьи такое его заявление возмущенными криками? Кто, в самом деле, не сказал бы ему в ответ: «И ты еще осмеливаешься появляться на городской площади?! Ты осмеливаешься носить венок и заниматься теми же делами, что и мы?!» Таким образом, ссылка на соглашение совершенно бесполезна. (165) Откуда взялась и как могла укореняться эта привычка говорить, что некоторые предавались распутству по договору? Я вам сейчас объясню. Рассказывают, что один из наших граждан — имени его я не буду называть, чтобы не вызывать к себе ненужной вражды, — не предвидя совершенно тех последствий, которые я обрисовал перед вами немного ранее, предавался распутству в соответствии с соглашением, положенным на хранение у Антикла. Поскольку он не был простым человеком, но принимал участие в общественных делах, он подвергся поношению, так что из-за него весь город привык пользоваться этим выражением. Вот почему иногда спрашивают, по договору ли происходило дело. Что же касается законодателя, то он не заботился о том, как именно происходило дело. Нет, если только имела место оплата, каким бы образом это ни происходило, он клеймил виновного позором.

(166) Хотя все эти вопросы столь ясны и определенны, Демосфен, несомненно, найдет тысячу оговорок и уверток. При этом злобные выходки, к которым он прибегнет при защите своего дела, еще не так возмутительны. По-настоящему надо сердиться на другое — на измышления его, не относящиеся к делу и способные лишь повредить репутации нашего города. Так, много места будет уделено Филиппу, примешано будет также и имя его сына Александра. Ведь, помимо прочих своих недостатков, Демосфен еще и груб и невоспитан. (167) Допускать несправедливые выпады против Филиппа — поступок невежественный и неуместный; однако это прегрешение еще не так значительно, как то, о котором я собираюсь сказать. Ведь тут по крайней мере он будет возводить хулу на настоящего мужчину, он, кто сам мужчиною никогда и не был! Иное дело, когда он пытается, пользуясь всякого рода двусмысленностями и иносказаниями, забросить гнусное подозрение на сына Филиппа: в этом случае он выставляет на посмешище весь наш город. (168) Думая, что он может повредить мне при сдаче отчета, с которым я должен выступить по поводу посольства, он всячески стремится опорочить меня. По его словам, когда он недавно рассказывал Совету о юном Александре, о его игре на кифаре на одной из наших пирушек, о его словечках и репликах, которыми он обменивался с другим мальчиком, и, таким образом, докладывал Совету обо всем, что ему удалось узнать, я возмущался теми шутками, которые он отпускал по поводу юноши, как будто сам я был не простым членом посольства, а родственником Александра. (169) Разумеется, ввиду молодости Александра я не мог с ним беседовать. Что же касается Филиппа, то его я хвалю теперь за доброжелательность, которой проникнуты его речи. Если он и в поступках своих окажется по отношению к нам таким, каким он выставляет себя на словах, то мы сможем хвалить его с еще более легким сердцем. И если на заседании Совета я обрушился с упреками по адресу Демосфена, то этим я не стремился снискать милость мальчика. Просто я думал, что если вы отнесетесь с одобрением к подобным сплетням, то город наш уподобится этому своевольному болтуну.

(170) Вообще, афиняне, не допускайте, чтобы противная сторона пользовалась аргументами, не относящимися к делу. Ведь вы должны, во-первых, остаться верными клятвам, которые вы принесли, а во-вторых, не дать сбить себя с толку завзятому мастеру речей. Чтобы пояснить вам свою мысль, я начну несколько издалека. Когда Демосфен растратил отцовское достояние, он начал бегать по всему городу, охотясь за мальчиками — сиротами из богатых домов, чьи отцы умерли, а имуществом управляли матери. Оставив в стороне многих других, я упомяну лишь об одной из его несчастных жертв. (171) Как-то он заприметил богатый дом, порядок в котором оставлял желать много лучшего: главой дома была спесивая и глупая женщина, а имуществом распоряжался молоденький и полубезумный сиротка Аристарх, сын Мосха. Демосфен прикинулся влюбленным в Аристарха и склонил юношу к такой, позволительно сказать, дружбе. Показав Аристарху список своих учеников, он преисполнял его пустых надежд, пообещав тотчас же сделать первым из ораторов. (172) Он дал Аристарху такие советы и научил его таким делам, за которые ученику пришлось отправиться в изгнание из отечества. При этом Демосфен присвоил себе три таланта, которые Аристарх отложил на жизнь в изгнании и передал ему на хранение. От руки Аристарха погиб страшной смертью Никодем из дема Афидны: у бедняги были вырваны оба глаза и отрезан язык, которым он пользовался чересчур свободно, полагаясь на наши законы и вашу поддержку⁵⁴. (173) Когда-то, афиняне, вы казнили софиста Сократа за то, что он оказался наставником Крития, одного из Тридцати, ниспровергнувших демократию. А теперь Демосфен собирается заступаться перед вами за своих приятелей, Демосфен, который так страшно мстит простым людям — сторонникам демократии за их попытки воспользоваться свободой слова! По приглашению Демосфена некоторые из его учеников пришли, чтобы послушать его выступление на этом процессе. Мне рассказывают, что он рассчитывает неплохо заработать на вас: он обещает своим ученикам незаметно изменить ход процесса и внушить вам иное отношение к этому делу. (174) Он хвастает, что как только он появится на трибуне, ответчик воспрянет духом, а обвиняемый смутится и будет дрожать за свою судьбу. Цитатами из моих выступлений и порицанием мира, заключенного через мое и Филократа посредство, он обещает вызвать такой шум на скамьях судей, что я даже не осмелюсь явиться в суд для защиты, когда мне придется давать отчет по поводу посольства, но буду доволен, если меня постигнет всего лишь умеренный штраф, а не смертная казнь. (175) Ни в коем случае не предоставляйте этому софисту возможности посмеяться и позабавиться на ваш счет. Представьте себе, что вы видите, как он вернулся из суда домой и хвастается в кругу своих юных учеников, рассказывая им, как ловко отобрал он это дело у судей. «Я, — будет он говорить, — отвлек судей от обвинений, предъявленных Тимарху, и живо перенёс их внимание на обвинителя, на Филиппа и на фокидян; вдобавок я страшно запугал всех слушателей. В результате ответчик стал обвинителем, а обвинитель превратился в подсудимого, судьи же забыли о том, что они должны были разбирать, и стали слушать то, что не подлежало их суду». (176) Ваш долг — противиться таким попыткам. Внимательно следите за ним на протяжении всего его выступления. Не позволяйте ему нигде отклоняться от основной темы и пользоваться аргументами, не относящимися к делу: подобно тому, как это бывает на конных ристаниях, гоните его все время по нужной дорожке. Если вы будете поступать таким образом, то вас никто не осмелится презирать и ваши действия как законодателей и судей будут подчинены одной цели. В противном случае вы приобретете репутацию людей, которые способны предвидеть и порицать будущие преступления, но совершенно не заботятся об уже свершившихся.

(177) Одним словом, если вы будете наказывать преступников, то законы у вас будут прекрасными и действенными, а если будете оправдывать, то прекрасными ваши законы останутся, но действенными они больше не будут. Для чего я об этом говорю? Это я не замедлю вам объяснить со всею откровенностью. Будем рассуждать на примерах. Как вы думаете, граждане, почему ваши законы составлены столь превосходно, тогда как постановления не соответствуют требованиям государства, а решения судов иногда даже вызывают нарекания? Я вам сейчас покажу, в чем состоят причины такого явления. (178) Дело в том, что свои законы вы устанавливаете в полном соответствии со справедливостью, — не ради нечестной наживы и не из расположения или вражды к кому-либо, но имея в виду одну только справедливость и пользу. При этом, поскольку природа наделила вас, несомненно, более развитым умом, чем других, не удивительно, что и законы вы устанавливаете самые лучшие. Напротив, в собраниях и судах вы часто оставляете без внимания вопросы, относящиеся к существу самого дела, вы даете увлечь себя в сторону хитростями и похвальбой и позволяете совершаться во время судебных процессов самым страшным злоупотреблениям: вы разрешаете защищающимся выдвигать встречные обвинения против обвинителей. (179) Всякий раз, как вы даете отвлечь себя от основного вопроса, на который должен ответить обвиняемый, и направляете свое внимание на другое, вы забываете о речах обвинителя и уходите из суда, так никого и не наказав: ни обвинителя, поскольку приговор выносят не по его поводу, ни ответчика, поскольку упреками по чужому адресу он отвел обвинения, предъявленные ему самому, и ускользнул, таким образом, от суда. Однако, тем самым упраздняются законы, рушится демократия и еще больше укореняются дурные привычки. Ведь иной раз вы с легкостью одобряете речи, которые не подкреплены честной жизнью оратора.

(180) Не так поступают лакедемоняне; поэтому полезно будет позаимствовать у чужеземцев то хорошее, что они имеют. Как-то в собрании лакедемонян выступал один человек — постыдного образа жизни, но исключительно способный оратор. Лакедемоняне, как утверждают, уже намеревались проголосовать за предложение этого человека, как вдруг выступает один из тех старцев, которых они более всего уважают и боятся: их возраст служит там для обозначения наиболее почтенной должности, на которую назначают людей, с детства и до старости придерживавшихся нравственного образа жизни. Так вот, один из этих старцев, как рассказывают, выступил тогда и сильно стал порицать лакедемонян. Всячески понося их, он высказался примерно так: недолго им видеть Спарту неприступной для врага, если они станут пользоваться на своих собраниях такими советниками. (181) Одновременно он подозвал какого-то другого лакедемонянина, человека, который не был наделен ораторскими способностями, но прославился на войне и отличался своею справедливостью и воздержанностью. Этому человеку он поручил изложить, как он сможет, те же самые предложения, которые выдвинул предыдущий оратор. По его словам, он сделал это для того, «чтобы лакедемоняне голосовали за предложение, произнесённое честным человеком, а к словам трусов и негодяев даже и не прислушивались». Вот, что посоветовал своим согражданам старец, который с детских лет придерживался нравственного образа жизни. Можно представить себе, с какой «охотой» он разрешил бы участвовать в управлении государством Тимарху или этому развратнику Демосфену!

(182) Чтобы не показалось, однако, что я заискиваю перед лакедемонянами, я упомяну также и о наших предках. Ведь они также относились с исключительной суровостью ко всяким проявлениям бесстыдства и более всего ценили в детях скромность. Так, один из граждан, обнаружив, что его дочь предалась разврату и не сберегла должным образом своей чести до брака, запер ее в пустом доме вместе с конем, который неизбежно должен был погубить своего товарища по заключению. Еще и сейчас стоят в вашем городе развалины этого дома, и место это называется «У коня и девы». (183) Солон, славнейший из законодателей, также трактует — в старинной манере и торжественных выражениях — о добропорядочности женщин. Женщине, уличенной в прелюбодеянии, он не разрешает носить украшения и приходить на общественные жертвоприношения с тем, чтобы она не общалась с порядочными женщинами и не оказывала на них дурного влияния. Если же она решится прийти или наденет украшения, то первый же встречный, по закону, может разорвать на ней платье, сорвать украшения и бить, остерегаясь только забить до смерти или сделать калекой. Таким образом законодатель подвергает бесчестью такую женщину и уготавливает ей невыносимую жизнь. (184) Вместе с тем он приказывает привлекать к ответственности сводниц и сводников и, если они будут уличены, карать их смертью. Ведь в то время как жаждущие согрешить колеблются и стыдятся сойтись друг с другом, эти люди бесстыдно предоставляют себя в их распоряжение и за плату содействуют попыткам сближению и переговорам.

(185) Неужели в то время, как ваши отцы проводили столь строгое различие между постыдным и прекрасным, вы отпустите безнаказанным этого Тимарха, который повинен в самых грязных занятиях? Будучи сам мужчиною и обладая телом мужчины, он предавался порокам, свойственным только женщине! Кто из вас отныне сможет наказать женщину, застигнутую на месте преступления? Разве не сочтут такого человека последним невежей, если он на женщину, грешащую естественным путем, сердится, а мужчиною, который творит над собою бесчинства вопреки природе, пользуется в качестве советника? (186) С какими мыслями каждый из вас будет возвращаться домой из суда? Ведь и подсудимый — не темная фигура, но всем известная, и закон о проверке гражданской пригодности ораторов — не скверный, а превосходный, и, наконец, очень легко мальчикам и юношам задать вопрос своим близким: «А как было решено это дело?» (187) Что, в самом деле, вы скажете — вы, кто волен был теперь вынести любое решение, — когда ваши дети спросят вас, осудили ли вы Тимарха или оправдали? Разве, признавшись, что вы оправдали Тимарха, вы не подорвете тотчас же все устои воспитания, которое мы даем наши детям? Что пользы будет содержать педагогов и приставлять к нашим детям преподавателей гимнастики и учителей, когда люди, которым доверена охрана наших законов, склоняются перед бесстыдством?

(188) И еще одним вы меня удивляете, афиняне: неужели вы, ненавидящие содержателей притонов, будете отпускать безнаказанными тех, кто по собственному желанию занимался проституцией? Ведь тогда может случиться, что этот же самый человек, которому нельзя будет баллотироваться ни на одну жреческую должность, ибо, по закону, он будет считаться запятнавшим свое тело, — этот же самый человек будет вносить предложения о вознесении молитв за наш город Почтенным Богиням!⁵⁵ Чего же вы тогда удивляемся нашим общим неудачам, когда такие ораторы надписывают свои имена на решениях народа? Неужто человека, который вел постыдный образ жизни у себя дома, мы отправим с посольством за пределы нашего государства? Неужто мы доверим ему заботу о высших интересах государства? Да что только ни продаст такой человек, который продал на поругание собственное тело? Кого он пожалеет, он, кто не пожалел самого себя?!

(189) Кому из вас неизвестно мерзкое поведение Тимарха? Ведь даже если мы не бываем в гимнасиях, мы все равно узнаем занимающихся гимнастикой, глядя на их прекрасную выправку. Точно так же, даже если мы не присутствуем при делах развратников, мы все равно узнаем этих людей по их бесстыдству, наглости и образу жизни. Ведь человек, пренебрегающий законами и нравственностью в самом главном, обладает определенными душевными качествами, которые становятся хорошо заметными вследствие общей беспорядочности поведения.

(190) Вы можете легко убедиться, что именно из таких людей вышли по большей части те, кто погубил собственное государство и навлек на себя величайшие несчастья. Не думайте, афиняне, что начало преступлений восходит к богам, а не к беспутству людей и что, как мы это видим в трагедиях, нечестивцев преследуют и наказывают Пэны⁵⁶ с горящими факелами в руках. (191) Нет, страсть к чувственным наслаждениям и постоянная неудовлетворенность — вот что пополняет шайки разбойников и поставляет экипажи для пиратских кораблей, вот что становится для каждого его Пэной, вот что побуждает людей резать глотки своим согражданам, прислуживать тиранам и принимать участие в ниспровержении демократии. Ведь люди не считаются ни с позором, ни с наказанием, которому они подвергнутся. Нет, удовольствия, которым они могут предаться в случае успеха, — вот что их прельщает. Поэтому, афиняне, искорените такие натуры и обратите помыслы юношества на стремление к добродетели.

(192) Хорошенько поймите же и твердо запомните то, о чем я намерен сейчас сказать. Если Тимарх понесет наказание за свой образ жизни, то этим вы положите начало всеобщей добропорядочности в нашем городе; но если он будет оправдан, — тогда лучше б этого процесса и вовсе не было! Ведь пока Тимарх не предстал перед судом, закон и одно лишь упоминание о судах внушали кое-кому ужас. Если же теперь человек, всех превзошедший своими мерзостями и потому снискавший себе громкую известность, выйдет сухим из воды, то это вдохновит на преступления многих других и в конце концов не слова обвинителей, а сама необходимость заставит вас прибегнуть к крутым мерам. (193) Поэтому направьте свой гнев не на многих, а на одного. Внимательно следите также за происками этих людей, за ухищрениями их защитников. Из этих последних я никого не буду называть по имени, чтобы не дать им возможности начать свое выступление с оправдания, что вот, мол, они бы и не выступили, если бы их не назвали по имени. Нет, я поступлю иначе: оставив в покое их имена, я опишу их образ жизни и таким образом помогу вам узнать их самих. Каждый из них должен будет пенять тогда только на самого себя, если он выступит здесь со своими бесстыдными речами. (194) Именно, за Тимарха выступят защитники трех видов: во-первых, те, кто повседневными тратами растратил отцовское состояние; во-вторых, те, кто недостойно воспользовался своею молодостью и кто боится не за Тимарха, а за себя и за свой образ жизни, страшась, как бы им не пришлось когда-нибудь предстать перед судом. Наконец, третью группу составляют распутники, люди, которые без всякой меры пользуются услугами подобных молодчиков. Они выступят для того, чтобы известные молодые люди, полагаясь на их поддержку, еще свободнее предавались пороку. (195) Поэтому, прежде чем слушать этих защитников, вспомните сначала об их образе жизни. Прикажите тем, кто погрешил против собственного тела, не докучать вам и лучше прекратить свои выступления перед народом: ведь и закон требует расследовать поведение не частных лиц, но государственных деятелей. Прикажите тем, кто промотал отцовское достояние, заняться трудом и добывать себе средства к жизни другим путем. Прикажите тем, кто охотится за молодыми людьми, склонными к пороку, обратить свои взоры на чужеземцев и метеков: тогда и им не придется отказываться от своих склонностей, и вы не будете терпеть никакого вреда.

(196) Итак, вы услышали от меня всё, что я считал справедливым сказать: я изложил законы, я рассмотрел жизнь подсудимого. Теперь вам надлежит судить о том, что я сказал, я же через мгновение стану свидетелем вашего приговора. Ведь исход дела зависит теперь от вашего решения. Итак, если вы примете справедливое и полезное решение, то мы сможем в дальнейшем, если вам это будет угодно, с еще большим рвением разоблачать нарушителей законов.