Гражданская община древнего мира.

КНИГА ВТОРАЯ.

Семья.

Исто­рия изу­ча­ет не одни толь­ко мате­ри­аль­ные фак­ты и учреж­де­ния; истин­ным пред­ме­том ее изу­че­ния явля­ет­ся чело­ве­че­ская душа; исто­рия стре­мит­ся знать, во что веро­ва­ла, что дума­ла, что чув­ст­во­ва­ла эта душа в раз­лич­ные эпо­хи чело­ве­че­ско­го рода.

В нача­ле этой кни­ги мы пока­за­ли, каким обра­зом из веро­ва­ний про­изо­шли домаш­ние учреж­де­ния и част­ное пра­во. Теперь нам оста­ет­ся узнать, как дей­ст­во­ва­ли эти веро­ва­ния на нрав­ст­вен­ные поня­тия пер­во­быт­но­го обще­ства. Не пред­по­ла­гая, чтобы эта древ­няя рели­гия созда­ла нрав­ст­вен­ные чув­ства в серд­це людей, мож­но все же думать по мень­шей мере, что она сли­лась с ними, чтобы их укре­пить, дать им боль­шую власть, обес­пе­чить им гос­под­ство в пра­ве и руко­во­ди­тель­ство в поведе­нии чело­ве­ка, — ино­гда, чтобы их изме­нить.

Рели­гия пер­вых веков была исклю­чи­тель­но домаш­няя; с.100 тако­ва же была и мораль. Рели­гия не гово­ри­ла чело­ве­ку, ука­зы­вая на дру­го­го чело­ве­ка: вот твой брат. Она гово­ри­ла ему: вот чужой; он не может при­ни­мать уча­стия в рели­ги­оз­ных свя­щен­но­дей­ст­ви­ях у тво­е­го оча­га; он не может при­бли­жать­ся к моги­лам тво­ей семьи; у него иные боги, не те, что у тебя; он не может слить­ся с тобой в общей молит­ве; твои боги отвер­га­ют его поко­ле­ние и смот­рят на него, как на вра­га, — зна­чит, он и твой враг.

В рели­гии оча­га чело­век нико­гда не молит богов за дру­гих людей, он при­зы­ва­ет боже­ство толь­ко ради себя и сво­их. Сохра­ни­лась одна гре­че­ская посло­ви­ца, оста­ток и вос­по­ми­на­ние о древ­ней обособ­лен­но­сти чело­ве­ка в молит­ве. Во вре­ме­на Плу­тар­ха эго­и­сту еще гово­ри­ли: ты слу­жишь оча­гу; это зна­чи­ло: ты уда­ля­ешь­ся от сво­их сограж­дан, у тебя нет дру­зей, твои ближ­ние для тебя ничто, ты живешь толь­ко для себя и сво­их. Эта посло­ви­ца ука­зы­ва­ет на те вре­ме­на, когда вся рели­гия была сосре­дото­че­на вокруг оча­га и кру­го­зор нрав­ст­вен­ных чувств и при­вя­зан­но­стей не пере­хо­дил за тес­ный круг семьи.

Совер­шен­но есте­ствен­но, что идея нрав­ст­вен­но­сти, как и идея рели­гии, име­ла свое нача­ло и свое раз­ви­тие. Бог пер­во­быт­ных поко­ле­ний этой расы был очень малым; посте­пен­но люди сде­ла­ли его более вели­ким. Так­же и мораль. В нача­ле очень узкая и несо­вер­шен­ная, она неза­мет­но рас­ши­ри­лась и посте­пен­но дошла до про­воз­гла­ше­ния обя­за­тель­но­го дол­га люб­ви ко всем людям. Ее точ­кой отправ­ле­ния была семья; и под вли­я­ни­ем веро­ва­ний домаш­ней рели­гии впер­вые пред­ста­ло пред чело­ве­ком созна­ние обя­зан­но­стей.

Пред­ста­вим себе рели­гию оча­га и моги­лы в эпо­ху ее наи­боль­ше­го про­цве­та­ния. Чело­век видит тут же, близ себя боже­ство; оно при­сут­ст­ву­ет, как сама совесть, при всех его малей­ших дей­ст­ви­ях. Чело­век, немощ­ное суще­ство, все­гда на гла­зах не покидаю­ще­го его свиде­те­ля. Он не чув­ст­ву­ет себя нико­гда оди­но­ким; близ него, в его доме, на его поле у него есть покро­ви­те­ли, чтобы под­дер­жать его в его житей­ских трудах, есть судьи, чтобы нака­зать за с.101 дур­ные поступ­ки. «Лары, — гово­рят рим­ляне, — боже­ства гроз­ные; на них лежит обя­зан­ность нака­зы­вать смерт­ных и наблюдать за всем, что про­ис­хо­дит внут­ри дома». — «Пена­ты, — гово­рят они еще, — боги, даю­щие нам жизнь; они пита­ют наше тело и руко­во­дят нашей душой».

Оча­гу люби­ли при­да­вать эпи­тет непо­роч­но­го и вери­ли, что он повеле­ва­ет людям хра­нить чистоту. Ника­кое дей­ст­вие физи­че­ски или нрав­ст­вен­но нечи­стое не долж­но было совер­шать­ся перед его лицом. Отсюда вышли, по-види­мо­му, пер­вые поня­тия о гре­хе, нака­за­нии, искуп­ле­нии. Чело­век, чув­ст­ву­ю­щий за собой вину, не сме­ет более при­бли­жать­ся к соб­ст­вен­но­му оча­гу. Его соб­ст­вен­ный бог оттал­ки­ва­ет его. Винов­ный в про­ли­тии кро­ви не сме­ет более при­но­сить жерт­вы, совер­шать воз­ли­я­ния, про­из­но­сить молит­вы, участ­во­вать в свя­щен­ной тра­пе­зе. Бог строг настоль­ко, что он не при­ни­ма­ет ника­ких оправ­да­ний, он не раз­ли­ча­ет меж­ду неволь­ным убий­ст­вом и умыш­лен­ным пре­ступ­ле­ни­ем. Рука, запят­нан­ная кро­вью, не может более при­ка­сать­ся к свя­щен­ным пред­ме­там. Чтобы чело­век мог сно­ва занять свое место в куль­те и воз­вра­тить­ся к обла­да­нию сво­им богом, нуж­но, по мень­шей мере, чтобы он очи­стил­ся силою иску­пи­тель­ных обрядов. Рели­гия эта зна­ет и мило­сер­дие; у нее есть обряды, чтобы смыть душев­ную нечи­стоту; при всей сво­ей узо­сти и гру­бо­сти она уме­ет уте­шить чело­ве­ка даже в самых его гре­хах.

Если она не зна­ет дол­га люб­ви к ближ­не­му, то она по мень­шей мере ука­зы­ва­ет чело­ве­ку с пора­зи­тель­ной ясно­стью его обя­зан­но­сти к семье. Она дела­ет брак обя­за­тель­ным. Без­бра­чие есть пре­ступ­ле­ние в гла­зах рели­гии, кото­рая ста­вит про­дол­же­ние семьи как пер­вый и самый свя­щен­ный долг. Но союз, кото­рый она пред­пи­сы­ва­ет, может быть совер­шен толь­ко в при­сут­ст­вии домаш­них богов; это рели­ги­оз­ный свя­щен­ный, нерас­тор­жи­мый союз меж­ду мужем и женой. И пусть чело­век не дума­ет, что он может обой­ти рели­ги­оз­ные обряды и сде­лать из бра­ка про­стой дого­вор по вза­им­но­му согла­ше­нию, как это было в с.102 кон­це гре­че­ско­го и рим­ско­го обществ. Древ­няя рели­гия запре­ща­ет ему что-либо подоб­ное, и осмель­ся он пой­ти про­тив ее пред­пи­са­ний — рели­гия нака­жет его. Сын его, родив­ший­ся от тако­го сою­за, будет счи­тать­ся неза­кон­ным, т. е. суще­ст­вом, не име­ю­щим места у оча­га. Он не име­ет пра­ва совер­шать ни одно­го рели­ги­оз­но­го дей­ст­вия, он не име­ет пра­ва молить­ся.

Та же самая рели­гия тща­тель­но блюдет чистоту семьи. Самый боль­шой грех в ее гла­зах, кото­рый может быть совер­шен, это пре­лю­бо­де­я­ние, пото­му что пер­вое пра­ви­ло куль­та заклю­ча­ет­ся в том, что он пере­хо­дит от отца к сыну, пре­лю­бо­де­я­ние же нару­ши­ло бы порядок рож­де­ния. Дру­гое пра­ви­ло гла­сит, что в семей­ной моги­ле могут погре­бать­ся толь­ко чле­ны семьи. Зна­чит, сын, рож­ден­ный от пре­лю­бо­де­я­ния, — чужой, а ему меж­ду тем пред­сто­ит быть погре­бен­ным в семей­ной моги­ле. Все рели­ги­оз­ные прин­ци­пы нару­ше­ны, культ осквер­нен, очаг стал нечи­стым, и вся­кое при­но­ше­ние моги­лам пред­ков ста­но­вит­ся нече­сти­ем. Более того, пре­лю­бо­де­я­ние раз­ры­ва­ет ряд потом­ков; семья, без ведо­ма даже живых людей — угас­ла, и нет более боже­ст­вен­но­го сча­стья для пред­ков. Поэто­му инду­сы и гово­ри­ли: «Сын, рож­ден­ный от пре­лю­бо­де­я­ния, уни­что­жа­ет в этой жиз­ни и в буду­щей жерт­вы, при­но­си­мые манам».

Вот поче­му зако­ны Гре­ции и Рима дава­ли отцу пра­во не при­зна­вать родив­ше­го­ся ребен­ка Вот поче­му они так стро­ги, так неумо­ли­мы в отно­ше­нии пре­лю­бо­де­я­ния. В Афи­нах мужу поз­во­ля­лось убить винов­но­го. В Риме муж, судья жены, имел пра­во осудить ее на смерть. Зако­ны рели­гии были настоль­ко стро­ги, что муж не имел даже пра­ва совер­шен­но про­стить жену; он обя­зан был, по мень­шей мере, раз­ве­стись с ней.

Вот пер­вые уста­нов­лен­ные и освя­щен­ные зако­ны домаш­ней нрав­ст­вен­но­сти. Поми­мо есте­ствен­но­го чув­ства рели­гия власт­но гово­рит мужу и жене, что они соеди­не­ны на веки, и что из это­го сою­за выте­ка­ют стро­гие обя­зан­но­сти, забве­ние кото­рых повле­чет за собой самые тяж­кие послед­ст­вия в этой с.103 жиз­ни и в буду­щей. Отсюда про­изо­шел стро­гий и свя­щен­ный харак­тер брач­но­го сою­за у древ­них и та чистота семьи, кото­рая так дол­го сохра­ня­лась.

Домаш­няя нрав­ст­вен­ность пред­пи­сы­ва­ла еще и дру­гие обя­зан­но­сти: она при­ка­зы­ва­ла жене пови­но­вать­ся мужу, а мужу гово­ри­ла, что его долг — повеле­вать. Она учи­ла их обо­их ува­жать друг дру­га. У жены есть свои пра­ва, пото­му что и она име­ет свое место у оча­га, на ее обя­зан­но­сти лежит забота, чтобы он не угас; она глав­ным обра­зом долж­на блю­сти, чтобы он оста­вал­ся чистым. Она взы­ва­ет к нему в молит­вах, она при­но­сит ему жерт­вы. И у нее есть так­же свое свя­щен­ное слу­же­ние. Без жены домаш­ний культ непо­лон и недо­ста­то­чен; для гре­ка боль­шое несча­стье «иметь очаг без супру­ги». У рим­лян при­сут­ст­вие жен­щи­ны при жерт­во­при­но­ше­нии было настоль­ко необ­хо­ди­мо, что овдо­вев­ший жрец терял свой свя­щен­ни­че­ский сан.

Мож­но думать, что это­му уча­стию в домаш­нем свя­щен­но­слу­же­нии обя­за­на мать семей­ства тем поче­том, каким ее нико­гда не пере­ста­ва­ло окру­жать гре­че­ское и рим­ское обще­ство. Отсюда и то почет­ное назва­ние, кото­рое жена долж­на носить в семье наравне с мужем: лати­ны гово­ри­ли pa­ter fa­mi­lias и ma­ter fa­mi­lias, гре­ки — οἰκο­δεσ­πό­της и οἰκο­δέσ­ποινα, инду­сы — гри­ха­па­ти, гри­ха­пат­ни. Отсюда про­изо­шла так­же фор­му­ла, про­из­но­си­мая жен­щи­ной в Риме при вступ­ле­нии в брак: Ubi tu Cai­us, ego Ca­ia, — фор­му­ла, гово­ря­щая нам, что если в доме и не было равен­ства вла­сти, то было по край­ней мере равен­ство в досто­ин­стве.

Что каса­ет­ся сына, то мы виде­ли, что он настоль­ко под­вла­стен отцу, что тот может его и про­дать, и осудить на смерть. Но этот сын тоже зани­ма­ет свое место в куль­те: он испол­ня­ет извест­ные обя­зан­но­сти при рели­ги­оз­ных цере­мо­ни­ях; его при­сут­ст­вие в неко­то­рые дни настоль­ко необ­хо­ди­мо, что рим­ля­нин, у кото­ро­го не было сына, при­нуж­ден был усы­нов­лять кого-нибудь фик­тив­но на эти дни ради испол­не­ния рели­ги­оз­но­го риту­а­ла. И посмот­ри­те толь­ко, какую могу­чую связь уста­но­ви­ла рели­гия меж­ду отцом и с.104 сыном! Люди верят, что в моги­ле будет дру­гая жизнь, бла­жен­ная и спо­кой­ная, если толь­ко будут тща­тель­но наблюдать­ся могиль­ные жерт­во­при­но­ше­ния. Таким обра­зом, отец убеж­ден, что его судь­ба после смер­ти зави­сит от той забот­ли­во­сти, с какой будет отно­сить­ся сын к его моги­ле; и сын, со сво­ей сто­ро­ны, убеж­ден, что умер­ший отец сде­ла­ет­ся богом, кото­ро­му он, сын, дол­жен будет молить­ся.

Лег­ко уга­дать, сколь­ко вза­им­ной люб­ви и ува­же­ния вно­си­ли эти веро­ва­ния в семью. Древ­ние назы­ва­ли семей­ные доб­ро­де­те­ли бла­го­че­сти­ем; пови­но­ве­ние сына отцу, любовь, кото­рую он питал к мате­ри, — это было бла­го­че­стие, pie­tas er­go pa­ren­tes; при­вя­зан­ность отца к ребен­ку, мате­рин­ская неж­ность — тоже было бла­го­че­стие, pie­tas er­go li­be­ros. В семье все было боже­ст­вен­но. Чув­ство дол­га, есте­ствен­ная при­вя­зан­ность, рели­ги­оз­ная идея — все это сли­ва­лось вме­сте, состав­ляя одно целое и выра­жа­ясь одним сло­вом.

Быть может, пока­жет­ся очень стран­ным счи­тать при­вя­зан­ность к дому в чис­ле доб­ро­де­те­лей, но так оно было в древ­но­сти. Чув­ство это было глу­бо­ко и могу­ще­ст­вен­но в душе древ­них. Взгля­ни­те на Анхи­за, кото­рый при виде объ­ятой пла­ме­нем Трои тем не менее не хочет оста­вить сво­его древ­не­го жили­ща. Возь­ми­те Улис­са, кото­ро­му пред­ла­га­ют все сокро­ви­ща, даже бес­смер­тие, и кото­рый стре­мит­ся лишь к одно­му, чтобы увидать вновь огонь сво­его оча­га. Гораздо позд­нее Цице­рон, уже не поэт, а государ­ст­вен­ный чело­век, гово­рит: «Здесь моя рели­гия, здесь мое пле­мя, здесь следы моих отцов; неизъ­яс­ни­мое оча­ро­ва­ние напол­ня­ет здесь мое серд­це и чув­ства». Нуж­но пере­не­стись мыс­лью в среду этих древ­них поко­ле­ний, чтобы понять, насколь­ко это чув­ство, осла­бев­шее уже во вре­ме­на Цице­ро­на, было могу­че и живо. Для нас дом толь­ко жили­ще, кров­ля; мы лег­ко покида­ем его и забы­ва­ем; если же мы и при­вя­зы­ваем­ся к нему, то лишь в силу при­выч­ки и вос­по­ми­на­ний, пото­му что для нас он не име­ет ника­кой свя­зи с рели­ги­ей; наш Бог — есть Бог все­лен­ной, и мы всюду его нахо­дим. Ина­че было у древ­них; внут­ри сво­его дома нахо­ди­ли с.105 они свое глав­ное боже­ство, свое про­виде­ние, кото­рое обе­ре­га­ло их лич­но, выслу­ши­ва­ло их моль­бы, испол­ня­ло их жела­ния. Вне сво­его жили­ща чело­век не ощу­щал более бога; бог соседа был боже­ство враж­деб­ное. И в те вре­ме­на чело­век любил свой дом, как любит он теперь свою цер­ковь.

Таким обра­зом, веро­ва­ния пер­во­быт­ных веков ока­за­ли вли­я­ние на раз­ви­тие нрав­ст­вен­ных поня­тий этой части чело­ве­че­ства. Боги этой рели­гии пред­пи­сы­ва­ли чистоту и запре­ща­ли про­ли­вать кровь. Если поня­тие о спра­вед­ли­во­сти и не роди­лось из этих веро­ва­ний, то оно было, по мень­шей мере, под­креп­ле­но ими. Эти боги при­над­ле­жа­ли всем чле­нам одной и той же семьи вме­сте; семья была таким обра­зом, скреп­ле­на могу­чи­ми уза­ми, и чле­ны ее научи­лись любить и ува­жать друг дру­га. Боги эти жили внут­ри каж­до­го дома, и чело­век любил свой дом, свое посто­ян­ное и проч­ное жили­ще, достав­ше­е­ся ему от пред­ков, кото­рое он дол­жен был пере­дать по наслед­ству, как свя­ты­ню, сво­им детям.

Древ­няя мораль, руко­во­ди­мая эти­ми веро­ва­ни­я­ми, не зна­ла чув­ства люб­ви к ближ­ним, но зато она научи­ла по край­ней мере семей­ным доб­ро­де­те­лям. Обособ­ле­ние семьи ста­ло у этой расы нача­лом раз­ви­тия поня­тий о нрав­ст­вен­но­сти. В семье яви­лись впер­вые обя­зан­но­сти ясные, точ­ные, непре­лож­ные, но замкну­тые в тес­ном кру­гу. И мы долж­ны пом­нить в даль­ней­шем изло­же­нии об узком харак­те­ре пер­во­быт­ной мора­ли, пото­му что граж­дан­ское обще­ство, осно­ван­ное поз­же на тех же самых нача­лах, усво­и­ло себе тот же харак­тер, чем и объ­яс­ня­ют­ся мно­гие стран­ные чер­ты древ­ней государ­ст­вен­ной жиз­ни.