Калужский педагогический институт
«Модели» единоличного правления в идеологии раннего принципата
Электронная версия публикуется с минимальными авторскими правками, 2011 г.
с.104 При ознакомлении с изложениями истории раннего принципата в античной историографии (Тацит, Светоний, Дион Кассий) мы получаем представление о ряде сменявших друг друга представителей высшей власти, «добрых» или «злых», верных староримским идеалам или им враждебных. Идеологическая борьба эпохи остается в тени, и «тайна императорской власти» в толковании Тацита выглядит поверхностной и тривиальной. Гораздо больше в этом плане дают философские и художественные произведения I в. н. э. (Сенеки, Петрония, Лукана), легенды и изображения на монетах, официальные документы типа «Res gestae divi Augusti». Они вскрывают напряженную идеологическую борьбу в римском обществе, столкновение различных взглядов и политических концепций, отражающих изменения в социальных отношениях и тенденции политического развития Империи1.
В интересующий нас период политика террора не имеет ясно выраженной линии развития, а напоминает скорее периодически возникающие и затухающие вспышки. С другой стороны, обратную периодичность и повторяемость обнаруживает политика с.105 компромисса, знаменующаяся относительным согласием принцепсов с сенатом (например: Август — начало правления Нерона — Веспасиан — Траян). Такая повторяемость предполагает действие неких постоянных факторов и сил, игра которых и вызывала эти колебания. Среди прочих необходимо обратить внимание на борьбу различных тенденций развития римского монархизма.
Монархическая идея в Риме гораздо «старше» Августа. Можно сказать, она никогда окончательно не умирала после изгнания Тарквиния Суперба, продолжая жить также в высших и особенно экстраординарных магистратурах. В период Поздней Республики ее популярность и роль росли в связи с неспособностью примитивного государственного аппарата справиться с новыми задачами, вставшими перед огромной державой, раздираемой внутренними противоречиями. Сказывалось также мощное влияние греческой политической мысли и пример ближневосточных моделей правления.
Эти новые условия и влияния по-разному отразились на психологии различных социальных групп и сознании разных политических группировок. В смутные времена умы простонародья, недовольного засильем сенатской олигархии, обратились к полулегендарным царям. Неурядицы породили ожидание пришествия Ромула — римского двойника греческого Диониса, — который спасет res publica энергичным вмешательством. Чаяние это имело явно монархический оттенок. Уже в период, предшествующий сулланской диктатуре, надежды на приход нового Ромула получили отражение в различных символах, в частности, изображениях Реи на монетах. Крупнейшие политические деятели I в. до н. э.: Марий, Сулла и особенно Помпей, — стремились концентрировать эти ожидания на своих персонах, (неосознанно) подготавливая общественное сознание к приятию монархической идеи2.
Интересы ряда выдающихся политических деятелей не ограничивались воспоминаниями о римской патриархальной старине, обращаясь также на Восток. Цицерон свидетельствует, что разрушитель Карфагена и глава кружка римской аристократической и интеллектуальной элиты Сципион Эмилиан «никогда не выпускал из рук» книгу, являвшуюся своеобразной политической программой эллинского монархизма, — «Киропедию» Ксенофонта3. Величайшие римские полководцы преклонялись перед Александром Македонским. Ему стремился подражать Сципион Африканский, а позднее Помпей, принявший имя Великий в подражание Александру4. Цезарь, читавший «Киропедию», с.106 также был почитателем Александра Великого (Plut. Caes. 11; Suet. Div. Iul. 7, 1).
На заключительном этапе существования республики (который по этой причине представляется нам предпринципатом) различные «модели» единоличного правления проходят апробацию. Здесь и просенатская диктатура Суллы, и имеющая явную тягу к эллинистическому Востоку диктатура Цезаря, и ориенталистская, воспринятая как антиримская, политика Антония.
Так в теории и на практике берут начало различные идеи, в немалой степени обусловившие развитие принципата. Постепенно, в ходе ожесточенной политической борьбы, формируются три модели (комплекса идей и представлений вплоть до уровня обыденного сознания) римского монархизма, то выступающие в форме пропагандистских лозунгов и используемые в качестве вывески того или иного правления, то приклеиваемые в виде ярлыков политическим противникам, — но в любом случае реально, пусть неосознанно, существующие в политическом сознании различных группировок.
Наиболее теоретически разработанной была модель, имевшая истоки в греческой политической мысли конца классического и начала эллинистического периодов — поэтому назовем ее «эллинизирующей». Соответствующий комплекс идей был порожден острейшей социально-политической борьбой, связанной с кризисом полиса и формированием эллинистических монархий. Уже в классический период греки имели возможность убедиться в необходимости политиков-профессионалов. В философски обобщенной форме это сформулировал Платон в «Государстве» и «Законах». Во втором из названных трудов появляется образ единоличного правителя. Это «благопристойный» тиран, высокие моральные качества которого являются примером для граждан и залогом формирования наилучшего государственного строя5. Аристотель, считавший наиболее предпочтительной власть наилучших законов в условиях политии, допускал тем не менее появление идеального правителя, несравнимо, подобно божеству, превосходящего моральными качествами и данными государственного деятеля всех остальных людей. Такой правитель не нуждается даже в законах, поскольку подобные люди — сами для себя закон6.
Если у Платона и Аристотеля эти мысли появляются как будто невзначай, то у мыслителей эллинистического периода вопросы, связанные с единоличным правлением, стояли уже в центре внимания. Эпикур, стоики Клеанф и Персей, перипатетик Стратон и академик с.107 Ксенократ (последний посвятил свое сочинение Александру Великому) писали о «царской власти»7. В это время окончательно сложился комплекс идей, оказавший затем решающее влияние на развитие римской политической мысли. Для государства в форме монархии идеалом был правитель-мудрец, осуществляющий справедливое руководство. Его власть должна быть неограниченной: с одной стороны, гарантией справедливости является мудрость (ср. аристотелевское понятие «одушевленного» или «олицетворенного» закона); с другой, — совершенной воле монарха не должны противостоять эгоистические интересы отдельных группировок. В то же время такая царская власть — одно из достояний государства, а не государство — достояние царской власти. Следовательно, власть не может быть приобретена иначе, чем в силу обладания соответствующими качествами, Государь — первый, мудрейший, неограниченный в своей власти — но слуга государства. Если этого соответствия нет, то такой правитель — тиран и не имеет права на повиновение подданных8.
Эллинизирующая модель единоличного правления в сущности своей была умозрительной, никогда и нигде не воплотившейся в действительность. Однако преуменьшать влияние этих идей не следует. Самим своим существованием они оказывали непрерывное давление на императорскую власть, пытавшуюся в порывах раздражения избавиться от него путем неоднократных преследований «оппозиционеров» и «философов», успешнее царей усваивавших подобные мысли. Тем более, что в них можно было усмотреть не только моральное осуждение (так много значившее для римлянина I века), но и призыв к убийству ненавистного тирана.
Не следует думать, что не было попыток осуществления положительной программы, содержавшейся в указанном комплексе идей. Наиболее ощутимые из них принадлежат Сенеке-философу, а «золотое пятилетие» Нерона — самый известный результат их применения9. Сенека выступил в качестве наставника; но несмотря на все его усилия вряд ли кто-либо из знавших реальное положение вещей мог усмотреть в Нероне совершенного, мудрого правителя.
В сочинениях Сенеки изложенные идеи находят свое развитие и конкретизацию. В «Consolatio ad Polibium», обращенном к влиятельному вольноотпущеннику Клавдия, создан образ приближенного царя, обязанного подавлять все свои человеческие слабости во имя своего высокого назначения (VI, 1—
Оценивая значение комплекса монархических идей, пришедших в Рим из Эллады, нужно иметь в виду не только их действие в чистом виде, но также решающую роль в формировании второй, «романизирующей», модели принципата.
Мы уже упоминали о мощном влиянии на римских политических деятелей исторического образа Александра и литературного — Кира. Были также другие каналы для воздействия подобных идей: публичные лекции знаменитых философов, поездки в Грецию образовательного характера, богатейшая литература и личные связи. Особенно следует отметить роль Панэтия и Полибия в знаменитом кружке Сципиона Эмилиана, запечатленном в «De re publica» Цицерона.
Произведение Цицерона помогает понять, как монархические идеи воспринимались римскими интеллектуалами (оно было отражением политических взглядов прежде всего самого Цицерона и его современников). Общепризнанно, что величайший римский оратор «объективно в сфере политической идеологии расчищал дорогу принципату»10. Есть основания утверждать, что Цицерону и субъективно не была чужда монархическая идея11, хотя в условиях реальной жизни он не видел приемлемых путей для проведения ее в жизнь, а потому не прилагал в этом направлении последовательных усилий ни в практической деятельности, ни в области теории.
Не разделяя распространенного, видимо, среди современников предубеждения против царской власти как таковой, Цицерон противопоставляет несправедливому царю — справедливого (III, 47)12. с.109 Примыкая в вопросах политической теории к Средней Стое, он считает наилучшим смешанное государственное устройство, но из трех простых форм на первое место ставит царскую власть (I, 54). Употребляя известные уже нам литературные клише, Цицерон обосновывает свое предпочтение владычеством Зевса над богами (I, 56), сравнивает царя с отцом в семье (I, 54), с мудростью для души (I, 60; II, 67), с управителем усадьбы, господином, кормчим, врачом (I, 61—
Приводя эти высказывания Цицерона, мы отнюдь не пытаемся изобразить его монархистом. Хорошо известно его в целом резко отрицательное отношение к диктатуре Цезаря и абсолютно непримиримая враждебность к Антонию. Что здесь сказывалось: личные предубеждения или сознательное различение разных вариантов единоличной власти? Пренебречь второй возможностью, когда речь идет о Цицероне, недопустимо. Но и нет необходимости ограничиваться предположениями, основанными на дедукции. Ряд замечаний Цицерона, сделанных в том же важнейшем диалоге «О государстве», говорит о противопоставлении одного вида монархии другому. За этим следует предполагать различные взгляды на суть и форму единоличного правления в период предпринципата.
Справедливому царю Цицерон противопоставляет тирана. Царский образ правления стоит выше всех других видов лишь до тех пор, пока сохраняет неизвращенными свои черты13. Вообще, царская власть имеет тенденцию к переходу в пагубнейший строй — тиранию. «Ведь как только царь вступит на путь сколько-нибудь несправедливого владычества, он тут же станет тираном, то есть самым отвратительным, самым омерзительным и самым ненавистным для богов и людей существом, какое только можно вообразить себе. Хотя по внешности он — человек, по дикости своих нравов превосходит самых лютых зверей» (II, 48; ср. De amic., 54 сл.). Однако царская власть и тирания конституционно — одна форма государства. Они отличаются лишь использованием власти, а определяющими являются личные качества человека, который ею обладает. Поэтому Цицерон подчеркивает, что после изгнания Тарквиния Суперба «римский народ почувствовал к имени царя столь же сильную ненависть, сколь сильна была овладевшая им тоска» после кончины Ромула. Как он не мог обходиться без царя, так после изгнания Тарквиния «не мог слышать имени царя» (II, 52).
с.110 Все же основной вклад Цицерона в развитие римской монархической идеи мы видим не в трактовках уже известных эллинской политической мысли форм монархии, а в попытке теоретической разработки новой, римской, точнее, романизирующей концепции царской власти14.
В связи с этим надо отметить, что рассматриваемое сочинение Цицерона, изобилующее ссылками на греческие ученые авторитеты (особенно Платона, а также Аристотеля, Панэтия, Полибия и др.), одним из своих лейтмотивов имеет отрицание распространенного (см. II, 28) преувеличения роли греков в формировании римского государства, мнения о культурном превосходстве греков (I, 58)15. Цицерон подчеркивает, что римское государство идет своим, самобытным путем, а заимствованное предками было намного ими улучшено (II, 30). «…Как велико это заблуждение и как оно укоренилось! И все же меня радует, что мы воспитаны не на заморских и занесенных к нам науках, а на прирожденных и своих собственных доблестях» — говорит Цицерон устами одного из участников воображаемого диалога (II, 29).
Соответственно этой установке на полемику с греческими образцами и, очевидно, с распространяющей свое влияние эллинизирующей концепцией монархии, Цицерон подчеркивает своеобразие, так сказать, отечественного образца царской власти, созданного Ромулом и его преемниками. Особенно идеализируется основатель римского государства. Ромул — идеальный правитель, справедливый царь (I, 64), проявивший мудрость и справедливость во всех, больших и малых, начинаниях (II, 4—
Романизирующая «националистическая» модель римского с.111 монархизма была наиболее перспективной для раннего периода принципата, поскольку обосновывала компромисс между объективно необходимой единоличной властью и желанием старого правящего класса сохранить хотя бы некоторые из своих привилегий. Она помогала преодолеть в общественном сознании предубеждение против идеи монархизма, так или иначе ассоциировавшегося с несвободой, характерной для неримлян, с помощью апелляции к опыту «своих» предков. Именно эта модель и легла в основу принципата Августа, на примере Цезаря и Антония, убедившегося в опасности следования «заморским» образцам16.
Спустя целый век та же концепция принципата, прошедшая через все зигзаги политики Юлиев-Клавдиев и Флавиев, стала отправным пунктом официальной идеологии начала эпохи Антонинов. Ее программным17 документом является «Панегирик» Плиния Младшего18.
Противопоставляя правления Траяна и Домициана, Плиний, отнюдь не пытаясь преуменьшить беспрекословной власти того, кому «подчиняются моря и земли и от кого зависят мир и война», подчеркивает, что говорит не о тиране, но о гражданине, не о властелине, но об отце. «…Он сам сознает себя одним из нас и не забывает, что он человек и управляет людьми» (2). Плиний отмечает (как тут не вспомнить Цицерона), что Траян получил власть не по праву рождения, а как достойнейший гражданин (7), причем это был выбор не одного Нервы, а также сената и народа (10). Траян следует не чуждым обычаям, а «тем древним и бессмертным героям, которые создали эту самую державу» (11). Отвергнув инструкции «презренных греков», принцепс восхищается отечественным обычаем, отечественной доблестью (13). Плиний уделяет особое внимание консульствам Траяна, поскольку отправление этих обязанностей принцепсом укрепило авторитет магистратуры и еще более — авторитет сената. Особенно поразила его присяга, которую принцепс дал стоя, повторяя ее за сидящим перед ним консулом (64). Все это, в сравнении с тем, что было несколькими годами ранее, при Домициане, создает у Плиния иллюзию возрождения «нашего древнеримского сената» (61). Вся деятельность принцепса направлялась на упрочение авторитета сената и создавала впечатление, что цель Траяна состоит в том, чтобы восстановить и вернуть свободу (78), которая впрочем необходима для… надежного повиновения (67). Плиний отмечает моральный характер авторитета принцепса, подчеркивая, что в отличие от консула он формально считается частным лицом (59)19.
Кроме рассмотренных выше двух, необходимо хотя бы с.112 указать на третью модель принципата, хотя мы и не имеем ее законченного литературного оформления. Последнее неудивительно, поскольку связанные с ней ассоциации вызывали у любого настоящего (по самосознанию) римлянина отвращение и негодование. Как раз проявления этого негодования и дают нам возможность судить об этой модели, которую можно обозначить как «ориентализирующую» (персидскую в первую очередь). Наиболее резкую критику ее мы находим у Сенеки. Обличения философа относятся в первую очередь к Калигуле.
Сенека подчеркивает жестокость Калигулы, доходящую до садизма, причем обращенную против сенаторов. Он даже намеревался перебить весь сенат (De ira, III, 18, 3—
Ориенталистскую окрашенность безумств Калигулы передает и рассказ Светония. Так, он сообщает, что «по мнению многих» в подражание Ксерксу Гай решил построить мост между Байями и Путеоланским молом (Suet., Cal., 19). Очевидно следуя египетскому обычаю, с.113 он жил в преступной связи со всеми своими сестрами (ibid. 24, 1). Светоний от своего имени излагает мнение, согласно которому Калигула собирался переселиться в Александрию (48, 2). Если и не все эти сведения достоверны, то они, во всяком случае, отражают определенную устойчивую традицию, связывавшую тиранические поползновения Гая Калигулы с его ориентализмом. Если сопоставить с ней тягу Антония к «неримским порокам» (Sen. Epist. LXXXIII, 25) и его намерение предоставить отечество «в распоряжение царей», причем неримских, чтобы оно «платило дань евнухам» (Sen. De ben., 16, 6), а также некоторые факты более позднего времени, то станет ясно, что ориентализирующая модель римского монархизма, не нуждаясь в специальном теоретическом обосновании, была такой реальностью политической жизни, с которой нельзя было не считаться и которая наряду с другими сыграла свою роль в развитии Империи.
Указанные «модели» являются абстракциями, не имевшими самостоятельного существования вне, казалось бы, хаотичной и с трудом поддающейся систематизации каждодневной политической жизни раннеимператорского Рима. Однако за нагромождением самопожертвований и чудачеств, головокружительных карьер и бессмысленных убийств просматривается соперничество конкурирующих группировок господствующего класса, отстаивавших свои интересы и связанные с ними представления о власти. Идеологическая борьба, исход которой решался в невидимой сфере общественного сознания, прорывалась наружу то под портиками, где велись риторические споры, то в бурлящих массами всякого люда амфитеатрах, то в мрачных закоулках дворцовых переходов, то в изображениях и легендах на монетах, то на страницах философских трактатов.
Борьба шла с переменным успехом и заканчивалась компромиссами Августа, Веспасиана, Траяна; но каждый последующий компромисс, в сущности, был новой вынужденной уступкой пришедшим с Востока идеям и представлениям: сохраняя формально республиканские атрибуты (сенат и магистратуры дожили до конца Западной Римской империи), государство развивалось в направлении к монархии восточного типа. Преобладание восточных элементов обусловливалось не только важной экономической и политической ролью Восточных провинций и наплывом в Рим оттуда пришельцев, но и большим соответствием ориентализирующей модели монархии сложившимся историческим условиям, большим реализмом ее содержания, впитавшего тысячелетний с.114 опыт древневосточных государств.
ПРИМЕЧАНИЯ
