Цицерон и греки

с.167 Отно­ше­ние Цице­ро­на к гре­кам нель­зя оха­рак­те­ри­зо­вать одно­знач­но. Объ­ек­тив­но гре­ки для него все­гда были носи­те­ля­ми высо­кой гума­ни­тар­ной куль­ту­ры (hu­ma­ni­tas), рас­про­стра­нив­шей­ся от них на все осталь­ные наро­ды (Qu. fr. I. 1. 27). Важ­ней­ши­ми её ком­по­нен­та­ми явля­лись нау­ки и искус­ства (stu­dia et ar­tes: Ibid. 28), в обла­сти кото­рых гре­кам не было рав­ных. По сло­вам Цице­ро­на, это «самый про­све­щён­ный народ» (eru­di­tis­si­ma il­la Grae­co­rum na­tio. De orat. II. 18), рас­суди­тель­ные (pru­den­tes. Tusc. II. 65) и «учё­ней­шие люди (doc­tis­si­mi ho­mi­nes)» (Cael. 40; ср. Lael. 17; De orat. III. 95; 137; Leg. I. 7), «бога­тые не толь­ко даро­ва­ни­я­ми и учё­но­стью, но и досу­гом и рве­ни­ем к нау­ке (Grae­cos ho­mi­nes non so­lum in­ge­nio et doctri­na, sed etiam otio stu­dio­que abun­dan­tes)» (De orat. I. 22. Пер. Ф. А. Пет­ров­ско­го). Искус­ства (ar­tes) он рас­смат­ри­вал в каче­стве той сфе­ры дея­тель­но­сти, в кото­рой гре­ки достиг­ли исклю­чи­тель­ных резуль­та­тов (Har. resp. 19; Flac. 9). Соб­ст­вен­но гово­ря, и фило­со­фию, и «бла­го­род­ные нау­ки» рим­ляне пере­ня­ли от гре­ков (Fin. II. 68).

Оста­вив за рим­ля­на­ми при­о­ри­тет в обла­сти граж­дан­ских доб­ро­де­те­лей (De orat. III. 137), ора­тор был вынуж­ден при­знать пер­вен­ство гре­ков в сфе­ре наук и искусств (Tusc. I. 3; Har. resp. 19). Он отда­вал себе отчёт в том, что «жал­кие латин­ские пере­пис­чи­ки (lib­ra­rio­li La­ti­ni)» (Leg. I. 7) не могут быть достой­ны­ми сопер­ни­ка­ми по перу огром­но­го мно­же­ства (mul­ti­tu­do) писа­те­лей (Tusc. II. 6), соста­вив­ших сла­ву гре­че­ской лите­ра­ту­ры (lit­te­rae Grae­cae: De sen. 26; ср. Flac. 9). Отста­ва­ние рим­лян от гре­ков в обла­сти куль­ту­ры Цице­рон пытал­ся объ­яс­нить тем, что Гре­ция намно­го «стар­ше» Рима (Rep. I. 58; II. 18—19; Brut. 39—41; 49; Orat. 171)¹. И толь­ко пер­вен­ство в ора­тор­ском искус­стве он счи­тал без­услов­ным дости­же­ни­ем рим­лян, рав­ным по зна­че­нию бес­спор­но­му пре­вос­ход­ству гре­ков в фило­со­фии (De orat. III. 69).

Цице­рон при­зна­вал пози­тив­ные резуль­та­ты гре­че­ско­го куль­тур­но­го вли­я­ния на рим­ское обще­ство в тече­ние ряда веков. В первую оче­редь это отно­сит­ся к нау­кам (dis­cip­li­nae) и искус­ствам (ar­tes) (Arch. 5; Rep. II. 34), а затем и к неко­то­рым рели­ги­оз­ным куль­там с.167 (Verr. II. 4. 115; 5. 187; Leg. II. 36). В одном из писем к Квин­ту Цице­ро­ну ора­тор высо­ко оце­ни­ва­ет роль гре­че­ско­го обра­зо­ва­ния в фор­ми­ро­ва­нии лич­но­сти и ука­зы­ва­ет бра­ту на то, сколь мно­гим они оба обя­за­ны гре­че­ской куль­ту­ре: «Поис­ти­не, мне уже не будет совест­но при­знать, осо­бен­но при такой жиз­ни и дея­тель­но­сти, когда никто не может запо­до­зрить меня в без­де­я­тель­но­сти или лег­ко­мыс­лии, что то, чего мы достиг­ли, мы полу­чи­ли бла­го­да­ря тем нау­кам и искус­ствам (his stu­diis et ar­ti­bus), кото­рые пере­да­ны нам в памят­ни­ках и уче­ни­ях Гре­ции. Поэто­му, поми­мо дове­рия вооб­ще, с кото­рым мы долж­ны отно­сить­ся ко всем, кро­ме того, мы, как мне кажет­ся, осо­бен­но обя­за­ны это­му наро­ду (is­ti ho­mi­num ge­ne­ri), т. к. по отно­ше­нию к тем самым людям, на уче­ни­ях кото­рых мы вос­пи­та­лись, мы стре­мим­ся выка­зать то, чему научи­лись у них» (Qu. fr. I. 1. 28). Эти откро­вен­ные сло­ва в пись­ме к бра­ту, на наш взгляд, крас­но­ре­чи­вее любых дру­гих свиде­тельств гово­рят о роли гре­че­ской куль­ту­ры в жиз­ни Цице­ро­на² и о его отно­ше­нии к сво­им настав­ни­кам-гре­кам.

Цице­рон всей душой любил и пре­крас­но знал гре­че­ский язык и гре­че­скую куль­ту­ру, поэто­му его с пол­ным осно­ва­ни­ем мож­но назвать фил­эл­ли­ном. Иде­а­лом для него все­гда оста­ва­лась древ­няя Гре­ция (Grae­cia ve­tus. De orat. III. 97; Rep. II. 9; Leg. II. 39; Tusc. II. 5)³, с име­нем кото­рой он свя­зы­вал рас­цвет лите­ра­ту­ры и искус­ства, воен­ную сла­ву и поли­ти­че­ское могу­ще­ство (Flac. 64), а глав­ное — «древ­нюю и досто­слав­ную муд­рость гре­ков (ve­te­rem il­lam ex­cel­len­tem­que pru­den­tiam Grae­co­rum)» (De orat. III. 95. Пер. Ф. А. Пет­ров­ско­го). Обра­зо­ван­ные рим­ляне во вре­ме­на Цице­ро­на с вели­чай­шим бла­го­го­ве­ни­ем отно­си­лись ко все­му, что было свя­за­но с памя­тью о древ­ней, «под­лин­ной» Гре­ции (Grae­ciae mo­nu­men­ta om­nia: Fam. XIII. 28b. 2). К при­ме­ру, сре­ди геро­и­че­ских подви­гов древ­но­сти Цице­рон назы­ва­ет Мара­фон, Сала­мин, Пла­теи, Фер­мо­пи­лы и Левк­тры (Off. I. 61). В ту далё­кую эпо­ху, по его мне­нию, в Гре­ции жили люди, стя­жав­шие пра­во назы­вать­ся вели­ки­ми (qui in ci­vi­ta­ti­bus suis cla­ri et mag­ni fue­runt: De orat. II. 19). Выдаю­щи­ми­ся гре­ка­ми Цице­рон счи­тал Феми­сток­ла (Acad. II. 2), Перик­ла (Off. II. 60), Эпа­ми­нон­да (Tusc. I. 4; De orat. III. 139), Ара­та (Off. II. 83). Из чис­ла непре­ре­кае­мых авто­ри­те­тов древ­но­сти в его про­из­веде­ни­ях мно­го­крат­но упо­ми­на­ют­ся Гомер, Демо­сфен, с.168 Лисий, Исо­крат⁴, Геро­дот, Фукидид, а так­же вели­чай­шие фило­со­фы Гре­ции — Сократ, Пла­тон, Ари­сто­тель⁵.

Что же каса­ет­ся совре­мен­ной ему Гре­ции, то, по мне­нию ора­то­ра, она пре­бы­ва­ла в состо­я­нии глу­бо­ко­го упад­ка. Тем не менее, утвер­ждал он, ещё сохра­ни­лась «насто­я­щая и нетро­ну­тая Гре­ция» (ve­ra at­que in­teg­ra Grae­cia)» (Flac. 61—62), кото­рую насе­ля­ли «хоро­шие» гре­ки — достой­ные (bo­ni), обра­зо­ван­ные (doc­ti) и скром­ные люди (pu­den­tes: ibid. 9). Соб­ст­вен­но, для него это и была «вся Гре­ция» (cuncta Grae­cia: Pis. 37). Гео­гра­фи­че­ски её состав­ля­ли Ахайя, Фес­са­лия, Бео­тия, Афи­ны (Атти­ка) и Спар­та (Лако­ния: loc. cit.; ср. Dom. 60; Flac. 100). Кро­ме того, к «хоро­шим» гре­кам Цице­рон отно­сил сици­лий­цев (Verr. II. 2. 7), родо­с­цев и мас­са­лиотов (Flac. 100), а так­же неко­то­рые граж­дан­ские общи­ны Малой Азии (Verr. II. 1. 63; Flac. 71).

Осо­бен­но бла­го­при­ят­но ора­тор отзы­ва­ет­ся об афи­ня­нах. Он вос­хи­ща­ет­ся Афи­на­ми (Att. V. 10. 5; VI. 1. 26; Leg. II. 36), назы­ва­ет этот город «цвет­ком Гре­ции (Grae­ciae flos)» (Nat. deor. III. 82), сто­ли­цей (Brut. 332; De orat. III. 43) и оте­че­ст­вом всех наук (il­las om­nium doctri­na­rum in­ventri­ces At­he­nas. De orat. I. 13), где «воз­ник­ли, а затем рас­про­стра­ни­лись по все­му миру куль­ту­ра (hu­ma­ni­tas), нау­ка (doctri­na), рели­гия (re­li­gio), зем­леде­лие (fru­ges), пра­ва (iura) и зако­ны (le­ges)» (Flac. 62). Самих афи­нян Цице­рон наде­ля­ет раз­но­об­раз­ны­ми досто­ин­ства­ми. По его сло­вам, это «люди, вла­де­ю­щие сло­вом и опыт­ные в государ­ст­вен­ных и судеб­ных делах (di­ser­ti ho­mi­nes, At­he­nien­ses, et in re pub­li­ca cau­sis­que ver­sa­ti)» (De orat. I. 85). Они отли­ча­ют­ся мило­сер­ди­ем (Phil. V. 14), бле­щут ост­ро­уми­ем (De orat. II. 217; ср. Fat. 7) и обла­да­ют вели­ко­леп­но раз­ви­тым чув­ст­вом пре­крас­но­го (Orat. 25; De orat. III. 43).

Цице­рон высо­ко оце­ни­ва­ет «авто­ри­тет» (auc­to­ri­tas) спар­тан­цев и их доб­лест­ных пред­ков, а так­же гово­рит о сво­ём ува­же­нии и неиз­мен­но доб­ром отно­ше­нии к спар­тан­ской общине, кото­рой, по его сло­вам, он «всем обя­зан» (me ei ci­vi­ta­ti om­nia de­be­re. Fam. XIII. 28b. 1). Ора­тор пре­воз­но­сит государ­ст­вен­ное устрой­ство спар­тан­цев (Flac. 63; ср. Tusc. I. 102), кото­рое ста­вит в один ряд с рим­ским (Rep. II. 42), с.169 и вос­хва­ля­ет их образ жиз­ни, бла­го­че­стие и зна­ме­ни­тую воин­скую доб­лесть (Flac. 63; Off. I. 61; Tusc. I. 101—102; II. 34; 36; 46; V. 42; 77; 98; Div. I. 95—96)⁶.

К сици­лий­цам Цице­рон был осо­бен­но рас­по­ло­жен, посколь­ку с 75 г. до н. э. являл­ся их патро­ном (Att. II. 1. 5; ср. Att. XIV. 12. 1). В одной из веррин он так харак­те­ри­зу­ет сво­их кли­ен­тов: «Их тер­пе­ние (pa­tien­tia), нрав­ст­вен­ные досто­ин­ства (vir­tus) и уме­рен­ность (fru­ga­li­tas) тако­вы, что весь­ма напо­ми­на­ют наши нра­вы, толь­ко преж­ние, а не те, что рас­про­стра­ни­лись теперь⁷. Ниче­го похо­же­го на жизнь дру­гих гре­ков — нет ни празд­но­сти, ни рос­ко­ши. Напро­тив, пре­об­ла­да­ют трудо­лю­бие (la­bor) в обще­ст­вен­ных и част­ных делах, береж­ли­вость (par­si­mo­nia) и усер­дие (di­li­gen­tia)» (Verr. II. 2. 7; ср. Verr. II. 5. 157). В опи­са­нии Цице­ро­на сици­лий­цы пред­ста­ют как люди, извест­ные сво­им ост­рым умом и лов­ко­стью в делах (Verr. II. 3. 20; 4. 95; Brut. 46; Tusc. I. 15; Scaur. 24; De orat. II. 217).

Если родо­с­цы (Rho­dii) как ост­ров­ные гре­ки зани­ма­ют некое про­ме­жу­точ­ное поло­же­ние меж­ду мало­азий­ски­ми («пло­хи­ми») и бал­кан­ски­ми («хоро­ши­ми») гре­ка­ми в той свое­об­раз­ной гра­да­ции, кото­рую ора­тор про­во­дит в отно­ше­нии всех гре­ков вооб­ще (Orat. 25), то мас­са­лиоты оце­ни­ва­ют­ся им даже не столь­ко на уровне «хоро­ших» гре­ков, сколь­ко вовсе за рам­ка­ми этой схе­мы, т. е. прин­ци­пи­аль­но иным обра­зом. Мас­са­лиоты, по мне­нию Цице­ро­на, явля­ют­ся «самы­ми вер­ны­ми и надёж­ны­ми союз­ни­ка­ми (fi­de­lis­si­ma et gra­vis­si­ma auxi­lia)» (Font. 45; ср. Off. II. 28; Phil. II. 94; VIII. 18; XIII. 32) Рима в Гал­лии. Он назы­ва­ет их «наши­ми кли­ен­та­ми (nostri clien­tes)» (Rep. I. 43) и не уста­ёт вос­хва­лять: «Государ­ст­вен­ное устрой­ство и зна­че­ние (dis­cip­li­nam at­que gra­vi­ta­tem) этой общи­ны, ска­жу я, по спра­вед­ли­во­сти сле­ду­ет поста­вить выше государ­ст­вен­но­го устрой­ства и зна­че­ния не толь­ко Гре­ции, но, пожа­луй, и всех наро­дов» (Flac. 63; ср. 71). Оче­вид­но, что в дан­ном слу­чае основ­ной кри­те­рий из сфе­ры куль­ту­ры (к при­ме­ру, в оцен­ке афи­нян) пере­ме­стил­ся в сфе­ру поли­ти­ки.

с.170 В отно­ше­нии мало­азий­ских гре­ков сле­ду­ет отме­тить, что при­ме­ни­тель­но к ним цице­ро­но­вы рас­суж­де­ния о «пло­хих» и «хоро­ших» гре­ках носят крайне непо­сле­до­ва­тель­ный харак­тер. С одной сто­ро­ны, ора­тор ясно даёт понять, что мало­азий­ские гре­ки — это «пло­хие» гре­ки (Flac. 100), хотя и назы­ва­ет Азию «про­слав­лен­ной про­вин­ци­ей (cla­ris­si­ma pro­vin­cia)» (Qu. fr. I. 1. 9), состо­я­щей «из тако­го рода союз­ни­ков, кото­рый явля­ет­ся самым куль­тур­ным из все­го рода чело­ве­че­ско­го (con­stat enim ea pro­vin­cia ex eo ge­ne­re hu­ma­nis­si­mum)» (ibid. 6; ср. 42). С дру­гой — Цице­рон выде­ля­ет из общей мас­сы мало­азий­ских гре­ков те граж­дан­ские общи­ны, кото­рые были тра­ди­ци­он­но лояль­ны по отно­ше­нию к Риму. Это отно­сит­ся, в част­но­сти, к жите­лям Ламп­са­ка и Апол­ло­ниды.

Сре­ди досто­инств граж­дан Ламп­са­ка ора­тор отме­ча­ет их чрез­вы­чай­но пред­у­преди­тель­ное отно­ше­ние к про­жи­вав­шим в горо­де рим­ля­нам, а так­же то, что они явля­ют­ся «в выс­шей сте­пе­ни урав­но­ве­шен­ны­ми и спо­кой­ны­ми людь­ми (ma­xi­me se­da­ti et quie­ti)», отнюдь не рас­по­ло­жен­ны­ми к «како­му бы то ни было наси­лию или бун­ту (ad ul­lam vim aut tu­mul­tum)» (Verr. II. 1. 63; ср. 81). Жите­ли Апол­ло­ниды оха­рак­те­ри­зо­ва­ны Цице­ро­ном как «пре­дан­ней­шие рим­ско­му наро­ду» (aman­tis­si­mi po­pu­li Ro­ma­ni) и «самые вер­ные союз­ни­ки» (fi­de­lis­si­mi so­cii. Flac. 71). По его сло­вам, это «люди из всей Азии самые уме­рен­ные, самые бла­го­че­сти­вые, наи­бо­лее далё­кие от рас­пу­щен­но­сти и лег­ко­мыс­лия гре­ков, отцы семейств, доволь­ст­ву­ю­щи­е­ся сво­им, зем­ледель­цы, сель­ские жите­ли; они вла­де­ют зем­ля­ми как от при­ро­ды пло­до­род­ны­ми, так и улуч­шен­ны­ми усер­ди­ем и обра­бот­кой (ho­mi­nes to­ta ex Asia fru­ga­lis­si­mi, sanctis­si­mi, a Grae­co­rum lu­xu­ria et le­vi­ta­te re­mo­tis­si­mi, pat­res fa­mi­lias suo con­ten­ti, ara­to­res, rus­ti­ca­ni; ag­ros ha­bent et na­tu­ra per­bo­nos et di­li­gen­tia cul­tu­ra­que me­lio­res)» (loc. cit.). Таким обра­зом, даже сре­ди «пло­хих» гре­ков ора­тор нахо­дит тех, кто, по его мне­нию, досто­ин име­ни «под­лин­ной», древ­ней Гре­ции (Grae­cia ve­tus)⁸.

Гово­ря об отно­ше­нии Цице­ро­на к Гре­ции и гре­кам вооб­ще, нель­зя не упо­мя­нуть о его свя­зях с гре­ка­ми-совре­мен­ни­ка­ми и о тех отзы­вах, кото­рые он оста­вил об этих людях. Сле­ду­ет отме­тить, что ора­тор доволь­но бла­го­же­ла­тель­но и даже с ува­же­ни­ем отно­сил­ся ко мно­гим из них. Это были его настав­ни­ки, госте­при­им­цы (hos­pi­tes)⁹ и с.171 дру­зья (fa­mi­lia­res): Дио­дот, Патрон, Федр, Филон, Посей­до­ний и дру­гие, с кото­ры­ми у него суще­ст­во­ва­ли пре­крас­ные чело­ве­че­ские вза­и­моот­но­ше­ния (Nat. deor. I. 6; Brut. 309; Fam. XIII. 1. 2). Одно­го из них, поэта Архия, Цице­рон в 62 г. до н. э. даже защи­щал в суде. Дру­гом ора­то­ра был Сирон, «учё­ней­ший» эпи­ку­ре­ец (Acad. II. 106; Fin. II. 118; Fam. VI. 11. 2).

Весь­ма любо­пыт­ны отзы­вы Цице­ро­на о неко­то­рых из тех гре­ков, кого он знал лич­но и с кем был более или менее тес­но свя­зан. Так, пре­воз­но­ся в реко­мен­да­тель­ном пись­ме досто­ин­ства сво­его дру­га, Демо­кри­та из Сики­о­на, ора­тор назы­ва­ет его «пер­вым» (prin­ceps) сре­ди всех гре­ков, посколь­ку «в нём есть необык­но­вен­ная чест­ность, необык­но­вен­ная доб­ро­де­тель, необык­но­вен­ная щед­рость и почти­тель­ность к тем, с кем его свя­зы­ва­ют узы госте­при­им­ства (est enim in eo sum­ma pro­bi­tas, sum­ma vir­tus, sum­ma in hos­pi­tes li­be­ra­li­tas et ob­ser­van­tia)» (Fam. XIII. 78. 1). Дру­го­го сво­его про­те­же, Лисо­на, Цице­рон харак­те­ри­зу­ет как «луч­ше­го и бла­го­дар­ней­ше­го чело­ве­ка (vi­rum op­ti­mum gra­tis­si­mum­que)» (Fam. XIII. 19. 3; ср. ibid. 1—2; Fam. XVI. 4. 2). Сре­ди поло­жи­тель­ных качеств воль­ноот­пу­щен­ни­ка Апол­ло­ния ора­тор наряду с учё­но­стью назы­ва­ет бла­го­ра­зу­мие и пре­дан­ность (Fam. XIII. 16. 1—4).

Какое-то вре­мя к нему был бли­зок некий Дио­ни­сий, быв­ший раб Атти­ка и воль­ноот­пу­щен­ник само­го ора­то­ра, — как ока­за­лось впо­след­ст­вии, недо­стой­ный чело­век, кото­рым пона­ча­лу Цице­рон не уста­вал вос­хи­щать­ся и кото­ро­му рас­то­чал без­мер­ные похва­лы (Att. IV. 11. 2; 14. 2; 15. 10; 18. 5; 19. 2; V. 3. 3; 9. 3; VI. 1. 12; VII. 4. 1; 7. 1). Нако­нец, вовсе исклю­чи­тель­ный харак­тер носи­ли необы­чай­но тёп­лые отно­ше­ния ора­то­ра и его сек­ре­та­ря Тиро­на, со вре­ме­нем став­ше­го для сво­его патро­на не толь­ко неза­ме­ни­мым помощ­ни­ком, кото­ро­му дове­ря­лись самые дели­кат­ные пору­че­ния, но и пре­дан­ным дру­гом (Att. VI. 7. 2; VII. 2. 3; Fam. XVI. 1. 2; 3. 2; 4. 3; 7; 15. 1; 16. 1—2). Как с.172 спра­вед­ли­во пола­га­ет М. А. Тру­ар, эти отно­ше­ния явля­ют собой, пожа­луй, един­ст­вен­ный при­мер насто­я­щей при­вя­зан­но­сти Цице­ро­на к гре­ку¹⁰.

Резю­ми­руя выше­ска­зан­ное, мож­но отме­тить сле­дую­щее: хотя цице­ро­нов иде­ал Гре­ции и гре­ков лежит в геро­и­че­ском про­шлом, тем не менее ора­тор выде­ля­ет «неис­пор­чен­ную» Гре­цию и «хоро­ших» гре­ков в окру­жаю­щей его обста­нов­ке, сре­ди сво­их совре­мен­ни­ков. Что каса­ет­ся послед­них, то бла­го­же­ла­тель­ное и ува­жи­тель­ное отно­ше­ние к ним Цице­ро­на под­твер­жда­ет его репу­та­цию фил­эл­ли­на, рас­кры­вая её не толь­ко как любовь к гре­че­ской куль­ту­ре¹¹, но и как рас­по­ло­же­ние к её носи­те­лям — сво­им совре­мен­ни­кам или, по край­ней мере, к неко­то­рым из них¹².

В одном из писем Цице­рон гово­рит о себе как о фил­эл­лине (Att. I. 15. 1). Г. Гайт убеди­тель­но пока­зал, что это поня­тие озна­ча­ло для ора­то­ра преж­де все­го рас­по­ло­же­ние к совре­мен­ни­кам-гре­кам, а уже потом при­вер­жен­ность к гре­че­ской куль­ту­ре. Сло­во «фил­эл­лин» (phi­lel­len) при­ме­ни­тель­но к само­му себе или близ­ким — к Атти­ку или бра­ту Квин­ту — зву­чит в его устах как эвфе­мизм вза­мен оди­оз­но­го Grae­cus или Grae­cu­lus¹³. Дей­ст­ви­тель­но, в речи «В защи­ту Флак­ка» (59 г. до н. э.) ора­тор при­зна­ёт­ся в соб­ст­вен­ном «при­стра­стии и рас­по­ло­же­нии» к гре­кам (a ge­ne­re is­to: Flac. 9). О фор­ми­ро­ва­нии у него сре­ди сограж­дан проч­ной репу­та­ции «гре­ка», при­вер­жен­но­го заня­ти­ям нау­кой¹⁴, свиде­тель­ст­ву­ют его соб­ст­вен­ный рас­сказ о том, как он счёл воз­мож­ным, ничуть не ума­ляя сво­его «досто­ин­ства» (dig­ni­tas), гово­рить на темы, свя­зан­ные с гре­че­ской куль­ту­рой, на народ­ной с.173 сход­ке (Att. XV. 15. 2)¹⁵, а так­же сооб­ще­ние Плу­тар­ха о том, что рим­ские пле­беи пре­зри­тель­но име­но­ва­ли моло­до­го Цице­ро­на «гре­ком (Grai­cos)» и «учё­ным (scho­las­ti­cos)» (Plut. Cic. 5). Сам он утвер­ждал, что «инте­рес ко все­му латин­ско­му все­гда соче­тал в себе с инте­ре­сом ко все­му гре­че­ско­му (sem­per cum Grae­cis La­ti­na co­niun­xi)» (Off. I. 1).

В то же вре­мя Цице­рон нахо­дил нуж­ным вре­мя от вре­ме­ни пуб­лич­но дистан­ци­ро­вать­ся от гре­че­ской куль­ту­ры¹⁶. Куль­ти­ви­руя пат­рио­тизм и «нацио­наль­ную иден­тич­ность», ора­тор в диа­ло­ге «О государ­стве» (меж­ду 54—51 гг. до н. э.) явно при­ме­рял на себя репу­та­цию Сци­пи­о­на Эми­ли­а­на как чело­ве­ка «и не совсем чуж­до­го уче­ния гре­ков, и не пред­по­чи­таю­ще­го их нашим» (Rep. I. 36. Пер. В. О. Горен­штей­на). Таким обра­зом, Цице­рон, с одной сто­ро­ны, с глу­бо­ким пие­те­том отно­сил­ся к гре­че­ской куль­ту­ре, кото­рой был мно­гим обя­зан, а с дру­гой — как в речах, так и в диа­ло­гах неред­ко вся­че­ски при­ни­жал зна­че­ние её дости­же­ний, пре­не­бре­жи­тель­но отзы­вал­ся о ней, поно­сил тех самых гре­ков, кото­рых одна­жды назвал «самым про­све­щён­ным наро­дом (eru­di­tis­si­ma il­la Grae­co­rum na­tio)» (De orat. II. 18), и всё это ради того, чтобы путём уни­же­ния гре­ков и их бога­тей­шей куль­ту­ры све­сти на нет пре­кло­не­ние обра­зо­ван­ных рим­лян перед гре­че­ской куль­ту­рой и тем самым заста­вить их гор­дить­ся сво­ей соб­ст­вен­ной!¹⁷ С этой харак­тер­ной двой­ст­вен­но­стью в отно­ше­нии ора­то­ра к гре­кам и их куль­ту­ре мы встре­тим­ся ещё не раз.

Цице­рон при­зна­ёт­ся в сво­ей при­вер­жен­но­сти к заня­ти­ям нау­кой (oti­um: Arch. 12). «Жить по-чело­ве­че­ски» (hu­ma­ni­ter vi­ve­re) озна­ча­ет для него вести «образ жиз­ни, пол­ный досу­га (ra­tio oti)» (Fam. VII. 1. 5). Он возда­ёт долж­ное гре­че­ско­му обра­зо­ва­нию, счи­тая, что оно луч­ше рим­ско­го (Brut. 310; 314—316; Orat. 12; De orat. III. 93—95). Пере­пис­ка ора­то­ра неопро­вер­жи­мо свиде­тель­ст­ву­ет о том при­стра­стии, кото­рое он питал к гре­че­ским кни­гам, а так­же об опре­де­лён­ном инте­ре­се его к пред­ме­там искус­ства, в част­но­сти к скульп­ту­ре (Att. I. 1. 5; 3. 2; 4. 3; 5. 7; 6. 2; 7; 8. 2; 9. 2; 10. 3; 11. 3; Qu. fr. III. 4. 5). Сам он при­зна­вал, что вещи тако­го рода достав­ля­ют ему наслаж­де­ние (ge­nus hoc с.174 est vo­lup­ta­tis meae: Att. I. 9. 2). Цице­рон был в извест­ной сте­пе­ни цени­те­лем (Brut. 70; De orat. III. 26), но отнюдь не глу­бо­ким зна­то­ком гре­че­ской живо­пи­си и скульп­ту­ры. Он являл собой при­мер весь­ма посред­ст­вен­но­го соби­ра­те­ля про­из­веде­ний искус­ства — соби­ра­те­ля, дей­ст­во­вав­ше­го по прин­ци­пу «чис­лом побо­лее, ценою поде­шев­ле» (Fam. VII. 23. 2—3)¹⁸. По-види­мо­му, инте­рес Цице­ро­на к таким вещам был поверх­ност­ным, а позна­ния в этой обла­сти — неглу­бо­ки­ми¹⁹. Харак­тер­но, что порой на пуб­ли­ке ора­тор доволь­но реши­тель­но «откре­щи­вал­ся» от сомни­тель­но­го, с точ­ки зре­ния рим­ских тра­ди­цио­на­ли­стов, рено­ме зна­то­ка гре­че­ско­го искус­ства, при этом едва ли силь­но кри­вя душой.

Как уже отме­ча­лось, Цице­рон был мно­гим обя­зан гре­че­ской куль­ту­ре. Огром­ное вли­я­ние на него как мыс­ли­те­ля и писа­те­ля ока­за­ли Пла­тон, Ари­сто­тель, Фео­фраст, Фео­помп, Дике­арх, Эра­то­сфен, Кли­то­мах, Кар­не­ад, Пане­тий, Посей­до­ний и дру­гие авто­ры, про­из­веде­ни­я­ми кото­рых его снаб­жал Аттик²⁰. Что каса­ет­ся гре­че­ско­го язы­ка, то Цице­рон отме­чал его богат­ство (lin­gua co­pio­sa. Fin. III. 51; ср. Brut. 310; Tusc. II. 35), «изя­ще­ство (sub­ti­li­tas) и утон­чён­ность (ele­gan­tia)» (De orat. II. 28; ср. Flac. 9). Сам он вла­дел гре­че­ским так же хоро­шо, как и латы­нью (doc­tus ser­mo­nes ut­rius­que lin­guae: Brut. 310; ср. Fin. II. 17), в чём нас убеж­да­ет уже та лёг­кость, с кото­рой он пере­хо­дил с одно­го язы­ка на дру­гой (tum Grae­ce, tum La­ti­ne: Att. IX. 4. 3; ср. I. 19. 10; 20. 6; Verr. II. 4. 147). По-види­мо­му, Цице­рон непло­хо писал по-гре­че­ски, при­чём сам был очень высо­ко­го мне­ния о сво­их тво­ре­ни­ях, в част­но­сти об исто­рии памят­но­го кон­суль­ства 63 г. до н. э., и вме­сте с тем очень хотел того, чтобы напи­сан­ное им, в сущ­но­сти, для гре­ков было по досто­ин­ству ими оце­не­но (Att. I. 19. 10; 20. 6; II. 1. 2; XIII. 13. 1). Послед­нее было во мно­гом моти­ви­ро­ва­но тще­сла­ви­ем ора­то­ра, пре­крас­но отда­вав­ше­го себе отчёт в том, что «про­из­веде­ния на гре­че­ском язы­ке чита­ют­ся почти во всех стра­нах, тогда как труды на латы­ни огра­ни­че­ны сво­и­ми, очень тес­ны­ми пре­де­ла­ми (Grae­ca le­gun­tur in om­ni­bus fe­re gen­ti­bus, La­ti­na suis fi­ni­bus, exi­guis sa­ne, con­ti­nen­tur)» (Arch. 23).

с.175 Высо­кую оцен­ку Цице­рон давал так­же гре­че­ско­му крас­но­ре­чию, кото­рое, по его сло­вам, было «тем един­ст­вен­ным, в чём побеж­дён­ная Гре­ция нас пре­вос­хо­ди­ла (quo enim uno vin­ce­ba­mur a vic­ta Grae­cia)» (Brut. 254). И хотя, по его мне­нию, от луч­ших образ­цов ора­тор­ско­го искус­ства гре­ки опу­сти­лись до напы­щен­но­го пусто­сло­вия (De orat. II. 93—95), он всё же счи­тал, что рим­ля­нам сто­ит мно­го­му у них поучить­ся, для чего необ­хо­ди­мо пере­во­дить речи гре­че­ских ора­то­ров на латынь (Opt. gen. orat. 18). Сам он неод­но­крат­но зани­мал­ся пере­во­да­ми с гре­че­ско­го²¹.

Итак, на наш взгляд, не под­ле­жит сомне­нию то, что Цице­рон не толь­ко являл­ся цени­те­лем и глу­бо­ким зна­то­ком гре­че­ской лите­ра­ту­ры (чего нель­зя ска­зать, к при­ме­ру, о скульп­ту­ре и живо­пи­си), но и был самым непо­сред­ст­вен­ным обра­зом к ней при­ча­стен, ибо писал по-гре­че­ски и под­дер­жи­вал тес­ные кон­так­ты с целым рядом гре­че­ских интел­лек­ту­а­лов того вре­ме­ни. На этом осно­ва­нии Цице­ро­на мож­но счи­тать фил­эл­ли­ном в пол­ном смыс­ле сло­ва²². Что же каса­ет­ся его нега­тив­ных и уни­чи­жи­тель­ных отзы­вов о гре­ках и гре­че­ской куль­ту­ре в целом, то их сле­ду­ет отне­сти в зна­чи­тель­ной сте­пе­ни на счёт стрем­ле­ния ора­то­ра побудить сво­их обра­зо­ван­ных сооте­че­ст­вен­ни­ков про­ник­нуть­ся гор­до­стью и ува­же­ни­ем к рим­ским куль­тур­ным тра­ди­ци­ям, отка­зав­шись от сле­по­го пре­кло­не­ния перед куль­ту­рой гре­ков²³. Эта сверх­за­да­ча, сто­яв­шая перед Цице­ро­ном, и с.176 обу­сло­ви­ла его двой­ст­вен­ное и про­ти­во­ре­чи­вое отно­ше­ние odi et amo как к само­му куль­тур­но­му наследию Гре­ции, так и отча­сти к его хра­ни­те­лям-гре­кам.

Необы­чай­но силь­ное пат­рио­ти­че­ское чув­ство Цице­ро­на в конеч­ном счё­те победи­ло в нём лич­ные сим­па­тии к гре­кам, обу­слов­лен­ные его при­вер­жен­но­стью к их куль­ту­ре, и сти­му­ли­ро­ва­ло обрат­ную реак­цию, а имен­но стрем­ле­ние очер­нить и опо­ро­чить гре­ков, этих дав­них настав­ни­ков и вме­сте с тем веч­ных сопер­ни­ков рим­лян на попри­ще нау­ки, лите­ра­ту­ры и искус­ства, дабы путём их уни­же­ния тем вер­нее поста­вить под сомне­ние абсо­лют­ное пре­об­ла­да­ние и авто­ри­тет гре­ков в обла­сти куль­ту­ры и одно­вре­мен­но при­дать сво­им обра­зо­ван­ным сооте­че­ст­вен­ни­кам боль­ше уве­рен­но­сти в соб­ст­вен­ных силах²⁴. Таким обра­зом, пат­рио­тизм Цице­ро­на в дан­ном слу­чае (как, впро­чем, и во мно­гих дру­гих) при­об­ре­та­ет ярко выра­жен­ную «шови­ни­сти­че­скую» окрас­ку, кото­рая про­яв­ля­ет­ся, в част­но­сти, в гро­теск­ном заост­ре­нии неко­то­рых черт «нацио­наль­но­го харак­те­ра» (Volkscha­rac­ter) гре­ков²⁵.

Итак, если Цице­рон-фил­эл­лин рас­це­ни­вал гре­ков как «самый про­све­щён­ный народ» (De orat. II. 18), то Цице­рон-пат­риот рас­смат­ри­вал их как «дан­ни­ков» (vec­ti­ga­les) рим­лян (Qu. fr. I. 1. 33)²⁶. В послед­нем каче­стве они ока­зы­ва­лись удоб­ной мише­нью для все­воз­мож­ных «шови­ни­сти­че­ских» выпа­дов в их адрес²⁷. Гово­ря о гре­ках, Цице­рон исполь­зо­вал нема­ло оскор­би­тель­ных слов и выра­же­ний, одним из кото­рых было уни­чи­жи­тель­ное слов­цо Grae­cu­lus («гре­чиш­ка», или «гре­чо­нок»), с лёг­кой руки ора­то­ра став­шее с тех пор доволь­но употре­би­тель­ным сре­ди латин­ских авто­ров²⁸. Сле­ду­ет отме­тить, что это сло­во встре­ча­ет­ся не толь­ко в сохра­нив­ших­ся речах Цице­ро­на, изна­чаль­но адре­со­ван­ных самой широ­кой и отнюдь не самой обра­зо­ван­ной ауди­то­рии²⁹, но даже в диа­ло­гах и один раз в пере­пис­ке (Sest. с.177 110; 126; Scaur. 4; Flac. 23; Verr. II. 4. 127; Mil. 55; Pis. 70; Red. in sen. 14; Phil. V. 14; XIII. 33; Tusc. I. 86; De orat. I. 47; 102; 221; Fam. VII. 18. 1), что, на наш взгляд, свиде­тель­ст­ву­ет о его непод­дель­ном энту­зи­аз­ме в деле целе­на­прав­лен­но­го опо­ро­чи­ва­ния гре­ков.

Цице­рон отме­ча­ет целый ряд таких осо­бен­но­стей «нацио­наль­но­го харак­те­ра» гре­ков, кото­рые выстав­ля­ют их в крайне невы­год­ном све­те. Так, по его мне­нию, всем им свой­ст­вен­но «врож­дён­ное лег­ко­мыс­лие (in­ge­ni­ta le­vi­tas)» (Flac. fr. 2³⁰; ср. ibid. 24; 37; 57; 61; 66; 71; Lig. 11; Prov. con­s. 15; Fin. II. 80; De orat. II. 21; Qu. fr. I. 2. 4)³¹, кото­ро­му он про­ти­во­по­ла­га­ет рим­скую «силу духа (gra­vi­tas)» (Sest. 141). Гре­ков отли­ча­ют рас­пу­щен­ность (lu­xu­ria: Flac. 71), непо­сто­ян­ство (in­con­stan­tia: ibid. 66; ср. 36; Rep. I. 5), бес­печ­ность (neg­le­gen­tia: Fam. XVI. 4. 2), пош­лость (in­sul­si­tas: Rab. Post. 36) и бес­тол­ко­вость (inep­tia: De orat. I. 221; II. 17—18; 75—76; Tusc. I. 86)³². «Болт­ли­вым» (lo­qua­ces) и «досу­жим» (otio­si) бол­ту­нам-гре­кам (nu­gae) с их учё­ной пустотой (eru­di­ta va­ni­tas: Flac. fr. 2³³; ср. De orat. I. 47; 102; 105; III. 57; 94; 131; Orat. 108; Mil. 55; Sest. 110; Verr. II. 1. 63; Att. VI. 1. 15. Ср. с его поло­жи­тель­ны­ми отзы­ва­ми о куль­тур­ном досу­ге: Arch. 12; Fam. VII. 1. 5) ора­тор про­ти­во­по­став­ля­ет ску­пых на сло­ва и дея­тель­ных рим­лян (ple­na con­si­lio­rum, ina­nia ver­bo­rum. De orat. I. 37; ср. Cael. 40; Mur. 74), счи­тав­ших досуг (oti­um), чаще все­го пони­мав­ший­ся ими как празд­ность, недо­стой­ным граж­да­ни­на вре­мя­пре­про­вож­де­ни­ем (Off. III. 1)³⁴.

Гре­ки склон­ны разде­лять обще­при­ня­тое мне­ние (pub­li­cam opi­nio­nem), вме­сто того чтобы иметь обо всём соб­ст­вен­ное суж­де­ние (Att. VI. 1. 18. Прав­да, ора­тор, как явст­ву­ет из его при­зна­ния, и сам иной с.178 раз этим гре­шил: Cluent. 142). Они быва­ют жесто­ки­ми (Цице­рон отме­ча­ет их cru­de­li­tas: Flac. 24; 61; Rep. I. 5; Off. III. 46; Qu. fr. I. 1. 33), «сла­сто­лю­би­вы­ми (vo­lup­ta­rii)» (Pis. 42) и «нече­сти­вы­ми (sac­ri­le­gi)» (Verr. II. 3. 69). Цице­рон счи­тал, что их поро­ки (в част­но­сти гомо­сек­су­а­лизм. См.: Tusc. IV. 70) раз­ла­гаю­ще вли­я­ли на рим­ские нра­вы³⁵. Впро­чем, и здесь ора­тор необъ­ек­ти­вен и судит пред­взя­то, пори­цая, к при­ме­ру, куте­жи и попой­ки (Pis. 22)³⁶ или рас­то­чи­тель­ство (Att. IV. 7. 1) гре­ков и в то же вре­мя более чем снис­хо­ди­тель­но отно­сясь к ана­ло­гич­ным поро­кам рим­лян (loc. cit.; ср. Flac. 90). Так, Фаль­ци­дий, обви­ни­тель Флак­ка, по мне­нию Цице­ро­на, посту­пил в выс­шей сте­пе­ни пре­до­суди­тель­но, про­мотав наслед­ство не со сво­и­ми сооте­че­ст­вен­ни­ка­ми, а на пирах у гре­ков (qui pat­ri­mo­nium sa­tis lau­tum, quod hic no­bis­cum con­fi­ce­re po­tuit, Grae­co­rum con­vi­viis ma­luit dis­si­pa­re: Flac. 90; ср. Sest. 110)³⁷.

В каче­стве харак­тер­ных осо­бен­но­стей гре­ков ора­тор назы­ва­ет уго­д­ли­вость и при­спо­соб­лен­че­ство (Qu. fr. I. 2. 4; ср. Qu. fr. I. 1. 16), а так­же «врож­дён­ное уме­ние лгать (in­ge­nia ad fal­len­dum pa­ra­ta)» (Qu. fr. I. 2. 4). По сло­вам Цице­ро­на, «в боль­шин­стве сво­ём они лжи­вы (fal­la­ces)» (Qu. fr. I. 1. 16). Он утвер­жда­ет, что это «народ, самый недоб­ро­со­вест­ный в сво­их свиде­тель­ских пока­за­ни­ях (na­tio mi­ni­me in tes­ti­mo­niis di­cen­dis re­li­gio­sa)» (Flac. 23; ср. ibid. fr. Cus. 2; fr. Me­diol.³⁸; 9—12; 17; 19; 36; 51), а пото­му им нель­зя верить (Scaur. 4; Phil. V. 12. Прав­да, быва­ли и исклю­че­ния из обще­го пра­ви­ла; ср. Balb. 12). Гре­ки нена­дёж­ны в друж­бе (Fam. XIII. 78. 1; Qu. Fr. I. 1. 16), за исклю­че­ни­ем тех, кто «досто­ин древ­ней Гре­ции (qui sunt ve­te­re Grae­cia dig­ni») (Qu. fr. I. 1. 16). По мне­нию Цице­ро­на, Гре­цию погу­би­ли с.179 «раз­нуздан­ность (li­cen­tia)», «без­рас­суд­ство (te­me­ri­tas)» и «неуме­рен­ная сво­бо­да (li­ber­tas im­mo­de­ra­ta)» (Flac. 16; ср. 20). Вза­мен послед­ней рим­ляне дали гре­кам дру­гую, более «уме­рен­ную», сво­бо­ду (ibid. 71), но, как извест­но, пол­ной лояль­но­сти с их сто­ро­ны так и не доби­лись — оче­вид­но, из-за раз­но­го пони­ма­ния ими сво­бо­ды. Ведь для гре­ков это была их auto­no­mia (Att. VI. 1. 15), а для рим­лян — свой «про­тек­то­рат» над под­власт­ны­ми наро­да­ми (pat­ro­ci­nium or­bis ter­ra­rum: Off. II. 27)³⁹, и при­ми­рить эти два пони­ма­ния было совсем не про­сто.

Итак, на осно­ва­нии при­ведён­ных оце­ноч­ных суж­де­ний Цице­ро­на скла­ды­ва­ет­ся рез­ко нега­тив­ный и даже оттал­ки­ваю­щий образ гре­ков как этно­линг­ви­сти­че­ской и куль­тур­ной общ­но­сти. В чис­ле воз­ведён­ных в абсо­лют отри­ца­тель­ных черт их «нацио­наль­но­го харак­те­ра» у ора­то­ра фигу­ри­ру­ют лег­ко­мыс­лие, изне­жен­ность, непо­сто­ян­ство, пош­лость, болт­ли­вость, склон­ность к празд­но­му обра­зу жиз­ни, жесто­кость, лжи­вость и дру­гие поро­ки. Здесь Цице­рон демон­стри­ру­ет непре­клон­ность в сти­ле Като­на Стар­ше­го: «Тако­го рода вещи дол­жен не опро­вер­гать какой-нибудь фило­соф, а карать цен­зор» (Fin. II. 30. Пер. Н. А. Фёдо­ро­ва). Ора­тор неред­ко употреб­ля­ет по отно­ше­нию к гре­кам оскор­би­тель­ные сло­ва и выра­же­ния, в част­но­сти вошед­шее с его лёг­кой руки в обо­рот уни­зи­тель­ное про­зви­ще Grae­cu­li. Таким обра­зом, на при­ме­ре этой харак­те­ри­сти­ки гре­ков в пол­ной мере выяв­ля­ет­ся при­су­щий Цице­ро­ну «шови­низм» — обо­рот­ная сто­ро­на его гума­ни­сти­че­ской фило­со­фии, заме­шан­ной на кос­мо­по­ли­тич­ном фил­эл­лин­стве, — фило­со­фии, кото­рую всё-таки пре­воз­мог­ло уди­ви­тель­но силь­ное пат­рио­ти­че­ское чув­ство это­го «рим­ля­ни­на из муни­ци­пия».

Совре­мен­ную ему Гре­цию Цице­рон рас­смат­ри­вал как стра­ну пери­о­да упад­ка (Flac. 62). Преж­де все­го это был упа­док нра­вов (Cael. 40; ср. Rep. II. 7—9), обу­сло­вив­ший нега­тив­ное отно­ше­ние ора­то­ра к гре­кам-совре­мен­ни­кам, кото­рых он оце­ни­вал гораздо ниже их вели­ких пред­ков эпо­хи Перик­ла (De orat. II. 19)⁴⁰. По его сло­вам, «эти гре­ки, рож­дён­ные в стране наук и горя­чо им пре­дан­ные, так и иссяк­ли в празд­но­сти и не толь­ко ниче­го не при­умно­жи­ли, но даже ниче­го из уна­сле­до­ван­но­го досто­я­ния не сохра­ни­ли» (il­li na­ti in lit­te­ris ar­den­tes­que his stu­diis, otio ve­ro diffluen­tes, non mo­do ni­hil ac­qui­sie­rint. De с.180 orat. III. 131. Пер. Ф. А. Пет­ров­ско­го). Итак, по боль­шо­му счё­ту для Цице­ро­на все гре­ки-совре­мен­ни­ки были «пло­хи­ми». Тем не менее, при бли­жай­шем рас­смот­ре­нии это ока­зы­ва­ет­ся не совсем так.

Цице­рон выст­ра­и­ва­ет свое­об­раз­ную иерар­хию совре­мен­ных ему гре­ков (Orat. 25). Соглас­но этой схе­ме, мало­азий­ских гре­ков (Ca­ria, Phry­gia, My­sia) он счи­та­ет «пло­хи­ми», а бал­кан­ских (Grae­cia) — «хоро­ши­ми», при­чём афи­ня­нам (At­he­nien­ses) сре­ди них при­над­ле­жит совер­шен­но исклю­чи­тель­ное место. Нако­нец, ост­ров­ные гре­ки, в част­но­сти, родо­с­цы (Rho­dii), зани­ма­ют сво­его рода про­ме­жу­точ­ное поло­же­ние меж­ду «пло­хи­ми» гре­ка­ми и «хоро­ши­ми» (loc. cit.; ср. Rep. II. 8).

Итак, «пло­хие» гре­ки жили в Малой Азии (Flac. 100)⁴¹. Побе­ре­жье, кото­рое они насе­ля­ли, по образ­но­му выра­же­нию ора­то­ра, было «как бы при­ши­то к зем­лям вар­ва­ров (ita bar­ba­ro­rum ag­ris qua­si ad­tex­ta quae­dam vi­de­tu­ro­ra es­se Grae­ciae)» (Rep. II. 9). Во вре­ме­на Цице­ро­на эта терри­то­рия вхо­ди­ла в состав рим­ской про­вин­ции Азии (Asia), кото­рую он назы­ва­ет «про­вин­ци­ей-раз­вра­ти­тель­ни­цей (cor­ruptrix pro­vin­cia)» (Qu. fr. I. 1. 19), извест­ной сво­и­ми испор­чен­ны­ми нра­ва­ми (dep­ra­va­tes mo­res: loc. cit.), рас­пу­щен­но­стью (lu­xu­ries. Flac. fr. Schol. Bob. II. 1⁴²; ср. Mur. 12), лег­ко­мыс­ли­ем (le­vi­tas: Flac. 37) и дру­ги­ми поро­ка­ми (fla­gi­tia. Mur. 12). «Мно­го­лет­нее раб­ство» (diu­tur­na ser­vi­tus. Qu. fr. I. 1. 16) и сосед­ство с вар­ва­ра­ми обу­сло­ви­ли худ­шие каче­ства мало­азий­ских гре­ков. По мне­нию Цице­ро­на, они отли­ча­ют­ся рас­пу­щен­но­стью (lu­xu­ria. Flac. 71), непо­сто­ян­ст­вом (in­con­stan­tia: ibid. 66), алч­но­стью (cu­pi­di­tas: loc. cit.), лег­ко­мыс­ли­ем (le­vi­tas. Flac. 71; ср. 9; 19; 24; 66; Qu. fr. I. 1. 16; Fam. III. 10. 7). Эти гре­ки лжи­вы (fal­la­ces: Qu. fr. I. 1. 16), «при­выч­ны к чрез­мер­ной уго­д­ли­во­сти» (ad ni­miam as­sen­ta­tio­nem eru­di­ti)» (loc. cit.; ср. Qu. fr. I. 2. 4) и недо­ста­точ­но надёж­ны в друж­бе (ne­que tam fi­de­les sunt: Qu. fr. I. 1. 16). Мно­гим из них нена­вист­но само имя рим­лян (Flac. 19; 61). Они наг­лы (im­pu­den­tes) и неве­же­ст­вен­ны (in­li­te­ra­ti: Flac. 9), «наи­ме­нее обра­зо­ван­ны и наи­ме­нее раз­бор­чи­вы (mi­ni­me po­li­tae mi­ni­me­que ele­gan­tes sunt)» (Orat. 25). Одним сло­вом, ора­тор даёт мало­азий­ским гре­кам крайне нега­тив­ную харак­те­ри­сти­ку и гово­рит о них с осо­бым пре­не­бре­же­ни­ем (Fam. с.181 XIII. 1. 4—5). Прав­да, он при­зна­ёт, что даже сре­ди этих гре­ков воз­мож­ны счаст­ли­вые исклю­че­ния (Verr. II. 1. 63; Flac. 71; Qu. fr. I. 1. 16), и, кро­ме того, реко­мен­ду­ет со все­ми ними «обхо­дить­ся лас­ко­во (li­be­ra­li­ter), луч­ших же при­вле­кать госте­при­им­ст­вом и дру­же­ским обра­ще­ни­ем (hos­pi­tio ami­ci­tia­que)» (Qu. fr. I. 1. 16; ср. I. 2. 4).

Поми­мо мало­азий­ских гре­ков, Цице­рон под­час доволь­но кри­ти­че­ски выска­зы­ва­ет­ся по адре­су бал­кан­ских и ост­ров­ных гре­ков, а так­же сици­лий­цев и алек­сан­дрий­цев. Так, он выра­жа­ет недо­ве­рие ахей­цам и эпи­ротам (Att. I. 13. 1), пори­ца­ет за непо­сто­ян­ство и жесто­кость афи­нян (Rep. I. 5; Off. III. 46; ср. Rep. I. 43—44; III. 44; Off. I. 85—86; Fam. I. 9. 18), кри­ти­ку­ет недо­стат­ки спар­тан­цев (Off. I. 64; II. 26; 77—80; ср. Mur. 74) и кри­тян (Phil. V. 13—14; ср. Mur. 74). Ора­тор так­же отме­ча­ет жесто­кость родо­с­цев (Qu. fr. I. 1. 33), хит­ро­умие и сутяж­ни­че­ство сици­лий­цев (Brut. 46), наг­лость, лжи­вость и бес­тол­ко­вость алек­сан­дрий­цев (Rab. Post. 34—36)⁴³. Несколь­ко неожи­дан­ным может пока­зать­ся появ­ле­ние в этом ряду афи­нян, спар­тан­цев и сици­лий­цев, к кото­рым, как уже отме­ча­лось, Цице­рон отно­сил­ся на ред­кость доб­ро­же­ла­тель­но⁴⁴.

На наш взгляд, весь­ма пока­за­тель­ны нега­тив­ные оцен­ки, кото­рые ора­тор даёт кон­крет­ным лич­но­стям из чис­ла тех гре­ков, кого он более или менее близ­ко знал. Это Гефе­стий из Апа­меи, «лег­ко­мыс­лен­ней­ший» (le­vis­si­mus) Мега­рист из Антанд­ра и Никий из Смир­ны, кото­рых Цице­рон назы­ва­ет «вели­чай­ши­ми ничто­же­ства­ми (nu­gae ma­xi­mae)» (Qu. fr. I. 2. 4); Герак­лид из Тем­на, «чело­век глу­пый и болт­ли­вый (ho­mo inep­tu­set lo­quax)» (Flac. 42); «самые дрян­ные гре­чиш­ки» (ne­quis­si­mi Grae­cu­li) Пет­рей и Менедем, госте­при­им­цы Цеза­ря (Phil. XIII. 33); нако­нец, воль­ноот­пу­щен­ник Дио­ни­сий, кото­рый пона­ча­лу про­из­вёл на Цице­ро­на бла­го­при­ят­ное впе­чат­ле­ние, а впо­след­ст­вии разо­ча­ро­вал его сво­ей небла­го­дар­но­стью (Att. VII. 18. 3; VIII. 4. 1—2; 10; IX. 12. 2; X. 16. 1).

Таким обра­зом, отно­ше­ние Цице­ро­на к «пло­хим» гре­кам одно­знач­но нега­тив­ное. В то же вре­мя он дале­ко не все­гда после­до­ва­те­лен в том, что каса­ет­ся кри­те­ри­ев деле­ния гре­ков на «пло­хих» и «хоро­ших». Так, с одной сто­ро­ны, ора­тор, чей иде­ал Гре­ции лежит в геро­и­че­ском про­шлом, как буд­то счи­та­ет «пло­хи­ми» всех совре­мен­ных с.182 ему гре­ков. С дру­гой — сре­ди гре­ков-совре­мен­ни­ков он выде­ля­ет и «пло­хих» (мало­азий­ские гре­ки), и «хоро­ших» (афи­няне, спар­тан­цы, сици­лий­цы и др.), но вме­сте с тем нахо­дит счаст­ли­вые исклю­че­ния у пер­вых и пово­ды для пори­ца­ния — у вто­рых. Тем не менее, такая непо­сле­до­ва­тель­ность и в извест­ной сте­пе­ни про­ти­во­ре­чи­вость оце­ноч­ных суж­де­ний Цице­ро­на отнюдь не ста­вят под сомне­ние наш глав­ный вывод, а имен­но: в конеч­ном счё­те для Цице­ро­на все гре­ки были «пло­хи­ми» в сопо­став­ле­нии с рим­ля­на­ми, чьи­ми сопер­ни­ка­ми, в част­но­сти в обла­сти куль­ту­ры, они явля­лись. К тако­му зако­но­мер­но­му ито­гу ора­тор при­шёл в резуль­та­те поис­ка рим­ской «нацио­наль­ной иден­тич­но­сти».

Рим­ляне испы­ты­ва­ли сво­его рода «ком­плекс непол­но­цен­но­сти» по отно­ше­нию к «учё­ным гре­кам» и, созна­вая их пре­вос­ход­ство в обла­сти «нау­ки» (глав­ным обра­зом, в фило­со­фии и фило­ло­гии), лите­ра­ту­ры и искус­ства, под­час доволь­но рез­ко реа­ги­ро­ва­ли на высо­ко­мер­ное поведе­ние (in­so­len­tia) сво­их иску­шён­ных настав­ни­ков⁴⁵, декла­ра­тив­но выра­жая своё пре­зре­ние к их «учё­ной зауми», но втайне вос­хи­ща­ясь и завидуя высо­кой обра­зо­ван­но­сти гре­ков (De orat. II. 60—61; 153). Столь про­ти­во­ре­чи­вые чув­ства испы­ты­ва­ли по отно­ше­нию к гре­кам и их куль­ту­ре пред­ста­ви­те­ли рим­ской интел­лек­ту­аль­ной эли­ты — обра­зо­ван­ные люди, фил­эл­ли­ны вро­де Цице­ро­на, в кото­рых, поми­мо при­стра­стия к гре­че­ской «учё­но­сти», было слиш­ком силь­но раз­ви­то чув­ство соб­ст­вен­ной «нацио­наль­ной исклю­чи­тель­но­сти». Так, пло­хо скры­тые обида и доса­да из-за неве­же­ства сво­их сооте­че­ст­вен­ни­ков наряду с зави­стью и рев­но­стью по отно­ше­нию к обра­зо­ван­ным чужа­кам-гре­кам отчёт­ли­во про­смат­ри­ва­ют­ся в сло­вах Цице­ро­на, выска­зан­ных уста­ми про­слав­лен­но­го ора­то­ра Мар­ка Анто­ния в диа­ло­ге «Об ора­то­ре» (55 г. до н. э.): «Раз­ве кто-нибудь из гре­ков пове­рит, буд­то наш брат и сам спо­со­бен что-то понять? Впро­чем, мне-то, пожа­луй, не в тягость, я их всех доволь­но лег­ко и терп­лю, и пере­но­шу: ведь иной раз их послу­ша­ешь — и услы­шишь что-нибудь занят­ное, а иной раз послу­ша­ешь — и пере­ста­нешь жалеть о соб­ст­вен­ном неве­же­стве» (De orat. II. 77. Пер. Ф. А. Пет­ров­ско­го). Более того, по его сло­вам, вся «нау­ка» (doctri­na) гре­ков про­сто смеш­на (per­ri­di­cu­la: loc. cit.).

с.183 Рим­ляне — совре­мен­ни­ки Цице­ро­на в боль­шин­стве сво­ём крайне нега­тив­но отно­си­лись к гре­кам и их «учё­но­сти» (De orat. II. 4; 153), что выра­жа­лось в насмеш­ках и тре­ти­ро­ва­нии «учё­ных» гре­ков, рав­но как и их после­до­ва­те­лей из чис­ла рим­ских граж­дан (Plut. Cic. 5). Ора­тор, как пра­ви­ло, выска­зы­вал­ся в уни­сон с таки­ми настро­е­ни­я­ми (Red. in sen. 14; Verr. II. 4. 127; Prov. con­s. 14—15; Off. III. 1; Rep. III. 6; Sest. 110; Orat. 108; Mil. 55; Att. VI. 1. 15; Fam. VII. 16. 3), хотя сам неод­но­крат­но при­зна­вал­ся в сво­ей при­вер­жен­но­сти к «учё­ным» заня­ти­ям «всей душой и все­ми помыс­ла­ми (to­to ani­mo at­que om­ni cu­ra)» (Att. II. 5. 2; ср. Att. I. 18. 3; II. 12. 4; Fam. XV. 4. 16; Off. I. 1—3). Про­ти­во­ре­чи­вость выска­зы­ва­ний Цице­ро­на по пово­ду его отно­ше­ния к куль­тур­но­му досу­гу (oti­um) нали­цо: с одной сто­ро­ны, он пори­ца­ет сам факт углуб­ле­ния в науч­ные изыс­ка­ния (De orat. I. 102; Verr. II. 1. 63; Sest. 110), а с дру­гой — хва­лит «образ жиз­ни, пол­ный досу­га» (ra­tio oti), назы­вая это «жить по-чело­ве­че­ски (hu­ma­ni­ter vi­ve­re)» (Fam. VII. 1. 5; ср. Arch. 12).

В одной из веррин ора­тор пре­не­бре­жи­тель­но отзы­ва­ет­ся о гре­че­ском искус­стве, демон­стри­руя ауди­то­рии своё под­лин­ное или мни­мое неве­же­ство в этой обла­сти (Verr. II. 4. 4—5; 13; 33; 132—135). Слов­но забыв о соб­ст­вен­ном соби­ра­тель­стве гре­че­ских книг и пред­ме­тов искус­ства (Att.I. 1. 5; 3. 2; 4. 3; 5. 7; 6. 2; 7; 8. 2; 9. 2; 10. 3; 11. 3; Qu. fr. III. 4. 5; Brut. 70; De orat. III. 26—28), он, подоб­но Като­ну Стар­ше­му, осуж­да­ет тех пред­ста­ви­те­лей рим­ской эли­ты, кото­рые при­вык­ли вос­хи­щать­ся веща­ми тако­го рода (Par. st. 36—38; ср. De imp. Pomp. 40)⁴⁶. По его сло­вам, такой чело­век явля­ет­ся «рабом все­воз­мож­ных пред­рас­суд­ков (inep­tia­rum)» (Par. st. 37; ср. Verr. II. 4. 124). Впро­чем, не сто­ит забы­вать о том, что Цице­ро­ну, по его соб­ст­вен­но­му при­зна­нию, при­хо­ди­лось «под­стра­и­вать­ся» под умо­на­стро­е­ние той пуб­ли­ки, кото­рую ему надо было убедить в сво­ей право­те в дан­ный момент (Fin. II. 17).

Цице­рон кри­ти­че­ски отзы­ва­ет­ся о гре­че­ской комедии (Rep. IV. 11)⁴⁷, а так­же ука­зы­ва­ет на недо­стат­ки гре­че­ско­го вос­пи­та­ния и обра­зо­ва­ния (Rep. IV. 3—4; Off. I. 130; De orat. II. 21; Tusc. I. 4; IV. 70; Prov. с.184 con­s. 15; ср. Arch. 12; Mur. 63). Полу­чив­ших гре­че­ское обра­зо­ва­ние сооте­че­ст­вен­ни­ков, таких как Луций Гел­лий Попли­ко­ла (Sest. 110) или Тит Аль­бу­ций (Prov. con­s. 15; Brut. 131; Tusc. V. 108), он награж­да­ет про­зви­щем «гре­ки» (Grae­ci) или «гре­чон­ки» (Grae­cu­li) — уни­чи­жи­тель­ным ана­ло­гом эвфе­миз­ма «фил­эл­лин» (De orat. I. 221; Fin. I. 8—9)⁴⁸. Это послед­нее поня­тие (phi­lel­len) ора­тор отно­сил на свой счёт (Att. I. 15. 1) и на счёт сво­их близ­ких — бра­та Квин­та, кото­ро­му в одном из писем напо­ми­нал о полу­чен­ном ими обо­и­ми гре­че­ском обра­зо­ва­нии (Qu. fr. I. 1. 28), и Атти­ка, кото­рый в его гла­зах уже совер­шен­но срод­нил­ся с афи­ня­на­ми (Att. I. 16. 4).

О тра­ди­ци­он­но насто­ро­жен­ном, а под­час и враж­деб­ном вос­при­я­тии рим­ля­на­ми гре­ков и их куль­ту­ры свиде­тель­ст­ву­ет, в част­но­сти, пред­убеж­де­ние мно­гих из них в отно­ше­нии гре­че­ско­го язы­ка и одеж­ды. Так, Цице­рон при­во­дит мне­ние сво­его деда о рим­ля­нах, знаю­щих гре­че­ский язык: «Кто луч­ше всех зна­ет по-гре­че­ски, тот и есть вели­чай­ший него­дяй (ut quis­que op­ti­me Grae­ce sci­ret, ita es­se ne­quis­si­mum)» (De orat. II. 265. Пер. Ф. А. Пет­ров­ско­го). У нас есть все осно­ва­ния пола­гать, что это мне­ние разде­ля­лось мно­ги­ми совре­мен­ни­ка­ми стар­ше­го Цице­ро­на. Само­му ора­то­ру при­шлось одна­жды оправ­ды­вать­ся в том, что на Сици­лии он, высту­пая перед мест­ны­ми сена­то­ра­ми, гово­рил по-гре­че­ски — это счи­та­лось недо­стой­ным (in­dig­num fa­ci­nus) рим­ско­го про­ма­ги­ст­ра­та (Verr. II. 4. 147)⁴⁹. Ана­ло­гич­ным обра­зом вызы­ва­ло неодоб­ре­ние появ­ле­ние рим­ско­го граж­да­ни­на на пуб­ли­ке в гре­че­ском пла­ще (pal­lium) вме­сто тоги, осо­бен­но сре­ди гре­ков. На то, что в эпо­ху Цице­ро­на семан­ти­ка одеж­ды на уровне меж­эт­ни­че­ских отно­ше­ний игра­ла весь­ма важ­ную роль, ука­зы­ва­ет, в част­но­сти, упо­ми­на­ние ора­то­ра в одной из филип­пик о демон­стра­тив­ном пере­оде­ва­нии судьи-гре­ка (Grae­cu­li iudi­cis mo­do pal­lia­ti, mo­do to­ga­ti: Phil. V. 14). В своё вре­мя Цице­ро­ну дове­лось оправ­ды­вать Раби­рия Посту­ма за то, что тот в Алек­сан­дрии обла­чил­ся в плащ вме­сто с.185 тоги (pal­lia­tum fuis­se, ali­qua ha­buis­se non Ro­ma­ni ho­mi­nis in­sig­nia: Rab. Post. 25; ср. 25—27)⁵⁰. Сам он, в свою оче­редь, в одной из веррин обви­нил Гая Верре­са в том, что тот, будучи рим­ским пре­то­ром, носил пур­пур­ный плащ и туни­ку до пят (prae­tor po­pu­li Ro­ma­ni cum pal­lio pur­pu­reo tu­ni­ca­que ta­la­ri: Verr. II. 5. 86; ср. 31; 40; 137; 4. 54; In Cat. II. 22), что счи­та­лось поми­мо про­че­го ещё и при­зна­ком изне­жен­но­сти (lu­xu­ria)⁵¹.

Цице­рон про­ти­во­по­став­ля­ет гре­че­ской «учё­но­сти» тра­ди­ци­он­ные рим­ские цен­но­сти, утвер­ждая абсо­лют­ное пре­вос­ход­ство рим­лян над осталь­ны­ми наро­да­ми в обла­сти граж­дан­ских доб­ро­де­те­лей в пику пре­об­ла­да­нию гре­ков в сфе­ре «нау­ки», лите­ра­ту­ры и искус­ства. По его сло­вам, «в том, что даёт­ся людям от при­ро­ды, а не от нау­ки, с нами нель­зя срав­нить ни гре­ков, ни какой-либо дру­гой народ. Была ли в ком такая сила духа (gra­vi­tas), такое посто­ян­ство (con­stan­tia), вели­ко­ду­шие (mag­ni­tu­do ani­mi), бла­го­род­ство (pro­bi­tas), честь (fi­des), такая выдаю­ща­я­ся доб­лесть (vir­tus) во всём, сопо­ста­ви­мая с той, что была у наших пред­ков?» (Tusc. I. 2). Он гово­рит о пре­вос­ход­стве рим­ских нра­вов (mo­res), обы­ча­ев (insti­tu­ta vi­tae), зако­нов и уста­нов­ле­ний (res­que do­mes­ti­cas ac fa­mi­lia­ris: loc. cit.). Имен­но в Риме, по мне­нию ора­то­ра, «заро­ди­лись сила и вели­чие духа (or­ta mi­hi gra­vi­tas et mag­ni­tu­do ani­mi vi­de­tur)», от кото­рых гре­ки с их «лег­ко­мыс­ли­ем» были бес­ко­неч­но дале­ки (Sest. 141)⁵². В том же ряду неоспо­ри­мых пре­иму­ществ рим­лян перед гре­ка­ми сто­ит и тезис Цице­ро­на о пре­вос­ход­стве рим­ско­го государ­ст­вен­но­го устрой­ства над гре­че­ски­ми полис­ны­ми кон­сти­ту­ци­я­ми и рим­ско­го пра­ва — над гре­че­ским (Rep. II. 2; De orat. I. 197; ср. Off. II. 79—80; De orat. II. 154). Прав­да, он при­зна­ёт, что гре­ки сохра­ня­ют свои зако­ны луч­ше, чем рим­ляне (Leg. III. 46).

Здра­вый праг­ма­тизм рим­лян ора­тор про­ти­во­по­став­ля­ет пусто­му тео­ре­ти­зи­ро­ва­нию гре­ков, совер­шен­но ото­рван­но­му от прак­ти­ки (De orat. I. 37; 47; II. 75—76; III. 57—58; Rep. I. 36; Cael. 40; Scaur. 3). По его с.186 мне­нию, этот праг­ма­тизм про­яв­ля­ет­ся и в точ­ных нау­ках, и в заня­ти­ях фило­со­фи­ей (Tusc. I. 5; IV. 5), а осо­бен­но в ора­тор­ском искус­стве, кото­рое Цице­рон имен­но по этой при­чине ста­вит выше гре­че­ско­го (De orat. I. 15; 253; II. 78—84; III. 69; Brut. 118; 254; 289; Off. II. 66). В послед­нем он пори­ца­ет напы­щен­ное пусто­сло­вие и страсть к укра­ша­тель­ству, когда «в иных мыс­лях бла­го­зву­чия и сла­до­сти боль­ше, чем поль­зы или необ­хо­ди­мо­сти» (ma­gis ve­nus­tae dul­ces­que sen­ten­tiae quam aut ne­ces­sa­riae aut in­ter­dum uti­les. Brut. 326; ср. De orat. II. 93—95). Цице­рон вооб­ще (по край­ней мере на сло­вах) отда­вал пред­по­чте­ние «обык­но­вен­но­му здра­во­му смыс­лу» (me­dioc­re in­ge­nium) перед «изыс­кан­ной нау­кой (ars ex­qui­si­ta)» (De orat. II. 175). Поэто­му, в част­но­сти, рим­ский здра­вый смысл (mos Ro­ma­nus: Fam. VII. 5. 3; ср. Fam. VII. 16. 3) как под­лин­ную муд­рость (pru­den­tia: De orat. II. 4; ср. Cael. 40) он ста­вил мно­го выше гре­че­ской «учё­но­сти» (Verr. II. 4. 134—135), что долж­но было, по-види­мо­му, озна­чать пол­ное тор­же­ство «истин­ных» рим­ских цен­но­стей над «лож­ны­ми» гре­че­ски­ми.

Как уже гово­ри­лось, в душе ора­то­ра боро­лись два про­ти­во­ре­чи­вых чув­ства: при­вер­жен­ность к гре­че­ской куль­ту­ре, а так­же лич­ные сим­па­тии к гре­кам, с одной сто­ро­ны, и чрез­вы­чай­но силь­ное пат­рио­ти­че­ское чув­ство, с дру­гой (Orat. 23; Tusc. IV. 1). В конеч­ном счё­те победил пат­рио­тизм. Цице­рон поста­рал­ся скрыть своё увле­че­ние гре­че­ской куль­ту­рой, выдви­нув на пер­вый план про­слав­ле­ние все­го рим­ско­го: «Но что это я всё о гре­ках? Не знаю поче­му, но мне всё же боль­ше нра­вит­ся наше, рим­ское (sed quid ego Grae­co­rum? Nes­cio quo mo­do me ma­gis nostra de­lec­tant)» (Div. I. 55. Пер. М. И. Риж­ско­го).

Ора­тор дерз­нул бро­сить вызов гре­кам даже в той обла­сти, в кото­рой их абсо­лют­ное пре­об­ла­да­ние нико­гда преж­де никем из рим­лян не под­вер­га­лось ни малей­ше­му сомне­нию, а имен­но в обла­сти наук и искусств. Так, Цице­рон утвер­жда­ет, буд­то «все­гда при­дер­жи­вал­ся того мне­ния, что наши сооте­че­ст­вен­ни­ки во всём и сами мог­ли делать откры­тия луч­ше, чем гре­ки, и заим­ст­во­ван­ное от них уме­ли совер­шен­ст­во­вать, если толь­ко нахо­ди­ли это достой­ным сво­их трудов» (Tusc. I. 1; ср. IV. 2; Rep. II. 30). Сам он был убеж­дён в том, что не усту­пит гре­кам «даже в богат­стве слов (ut a Grae­cis ne ver­bo­rum qui­dem co­pia vin­ce­re­mur)» (Nat. deor. I. 8), несмот­ря на то что иде­а­лом Цице­ро­на-ора­то­ра было «изоби­лие мыс­ли при наи­мень­шем коли­че­стве слов (ple­na con­si­lio­rum, ina­nia ver­bo­rum)» (De orat. I. 37).

Более того, он пыта­ет­ся дока­зать, что латин­ский язык сво­им лек­си­че­ским богат­ст­вом пре­вос­хо­дит гре­че­ский (Fin. I. 10; III. 5; 51; ср. Tusc. II. 35; III. 10; IV. 36; Nat. deor. I. 8; Div. I. 1; De orat. II. 18; с.187 Orat. 164; Fam. IX. 24. 3; De sen. 45). При этом ора­тор при­зна­вал, что ино­гда он не мог най­ти под­хо­дя­ще­го латин­ско­го сло­ва для пере­во­да гре­че­ско­го тер­ми­на (Fin. III. 15). Явно увлёк­шись соб­ст­вен­ным анти­гре­че­ским пафо­сом, Цице­рон заяв­ля­ет, что рим­ля­нин дол­жен знать род­ной язык, тогда как гре­че­ский ему знать вовсе не обя­за­тель­но (Off. I. 111). В то же вре­мя ора­тор пре­крас­но отда­вал себе отчёт в том, что имен­но пло­хое зна­ние язы­ка друг дру­га в зна­чи­тель­ной сте­пе­ни пре­пят­ст­во­ва­ло гре­кам и рим­ля­нам достиг­нуть вза­и­мо­по­ни­ма­ния, что при­нес­ло бы их общей куль­ту­ре гораздо боль­ше поль­зы, неже­ли преж­няя глу­хая кон­фрон­та­ция, к сохра­не­нию и даже уси­ле­нию кото­рой при­ло­жил руку и Цице­рон. В резуль­та­те он с сожа­ле­ни­ем кон­ста­ти­ру­ет: «Рим­ляне почти не зна­ют по-гре­че­ски, а гре­ки — по-латы­ни. Поэто­му они глу­хи к речи друг дру­га. Так и все мы совер­шен­но глу­хи к тем бес­чис­лен­ным язы­кам, кото­рых не пони­ма­ем» (Tusc. V. 116). В под­тек­сте этой фра­зы чита­ет­ся под­лин­но гума­ни­сти­че­ский при­зыв ора­то­ра к двум наро­дам рас­ши­рять общее куль­тур­ное про­стран­ство с помо­щью изу­че­ния язы­ка друг дру­га в рам­ках раз­ви­тия диа­ло­га двух куль­тур.

Нако­нец, Цице­рон бро­сил вызов гре­кам в обла­сти фило­со­фии (Fin. I. 5). Свою зада­чу он видел в созда­нии доступ­ных широ­ко­му чита­те­лю посо­бий по фило­со­фии на латин­ском язы­ке, чтобы рим­ляне более не нуж­да­лись в ана­ло­гич­ных кни­гах, напи­сан­ных гре­ка­ми (Div. II. 4—5; Tusc. I. 1—4; II. 5—6; 26; IV. 1—6)⁵³. По мне­нию ора­то­ра, совре­мен­ная ему гре­че­ская фило­со­фия пре­бы­ва­ла в глу­бо­ком упад­ке (Cael. 40—41; Att. V. 10. 5). Кро­ме того, он счи­тал, что мно­гие гре­че­ские фило­со­фы рас­суж­да­ют «о вещах извест­ных и оче­вид­ных» (de re­bus no­tis et il­lustri­bus), при­чём дела­ют это совер­шен­но бес­связ­но и с.188 невра­зу­ми­тель­но (De orat. II. 61). Поэто­му Цице­рон пола­га­ет важ­ным не толь­ко изло­жить на латы­ни нача­ла фило­со­фии (Nat. deor. I. 7; Fin. III. 5; ср. Fin. V. 96) и тем самым позна­ко­мить с нею рим­лян (Off. I. 1; II. 5), но и побудить сооте­че­ст­вен­ни­ков всерь­ёз ею занять­ся (Div. II. 1). В этой свя­зи сле­ду­ет отме­тить, что, пыта­ясь при­ми­рить меж­ду собой «уста­нов­ле­ния пред­ков» и «фило­соф­ские уче­ния», ора­тор тем не менее под­чёр­ки­вал без­услов­ный при­о­ри­тет граж­дан­ско­го дол­га перед «бла­го­род­ней­ши­ми нау­ка­ми и искус­ства­ми» (Rep. III. 5—6; ср. Rep. I. 1—11). Таким обра­зом, стре­мясь пере­хва­тить у гре­ков ини­ци­а­ти­ву в обла­сти заня­тий фило­со­фи­ей и «нау­кой» вооб­ще (phi­lo­sop­hia, doctri­na), Цице­рон в то же вре­мя заяв­ля­ет о сво­ей при­вер­жен­но­сти тра­ди­ци­он­ным рим­ским цен­но­стям и в первую оче­редь — граж­дан­ской доб­ро­де­те­ли (vir­tus).

Итак, отно­ше­ние Цице­ро­на к гре­че­ской куль­ту­ре, как и к её носи­те­лям-гре­кам, было доволь­но слож­ным⁵⁴. С одной сто­ро­ны, он пре­не­бре­жи­тель­но отзы­вал­ся о гре­че­ском искус­стве, недву­смыс­лен­но давая понять сооте­че­ст­вен­ни­кам, что увле­че­ние тво­ре­ни­я­ми гре­че­ских масте­ров недо­стой­но рим­ско­го граж­да­ни­на; пори­цал склон­ность неко­то­рых рим­лян, полу­чив­ших гре­че­ское обра­зо­ва­ние, к науч­ным изыс­ка­ни­ям, за что пре­зри­тель­но име­но­вал их «гре­ка­ми» (Grae­ci), или «гре­чон­ка­ми» (Grae­cu­li); утвер­ждал, что фило­со­фия и ора­тор­ское искус­ство гре­ков пре­бы­ва­ют в состо­я­нии глу­бо­ко­го упад­ка, поте­ряв вся­кую связь с реаль­ной дей­ст­ви­тель­но­стью, и про­ти­во­по­став­лял гре­че­ской «учё­ной пусто­те» (eru­di­ta va­ni­tas) праг­ма­тизм, здра­вый смысл (mos Ro­ma­nus) и тра­ди­ци­он­ные цен­но­сти рим­лян (gra­vi­tas, con­stan­tia, fi­des, vir­tus etc.); нако­нец, заяв­лял, что латин­ский язык сво­им лек­си­че­ским богат­ст­вом пре­вос­хо­дит гре­че­ский, кото­рый, по его мне­нию, рим­ля­ни­ну не сле­до­ва­ло знать вовсе (!).

С дру­гой сто­ро­ны, ора­тор был в извест­ной сте­пе­ни цени­те­лем и соби­ра­те­лем, хотя и зауряд­ным, пред­ме­тов гре­че­ско­го искус­ства (в основ­ном скульп­ту­ры), а так­же книг; полу­чив пре­крас­ное гре­че­ское обра­зо­ва­ние и счи­тая себя фил­эл­ли­ном, он при­зна­вал­ся в сво­ём при­стра­стии к гре­че­ской фило­со­фии и к заня­ти­ям нау­кой вооб­ще; нако­нец, будучи вели­ко­леп­ным зна­то­ком гре­че­ско­го язы­ка и лите­ра­ту­ры, он не мог не осо­зна­вать бед­но­сти сло­вар­но­го запа­са род­ной латы­ни в срав­не­нии с тем бога­тей­шим лек­си­че­ским кла­де­зем, кото­рый пред­став­лял собой язык гре­ков.

с.189 В Цице­роне боро­лись необы­чай­но силь­но раз­ви­тое чув­ство пат­рио­тиз­ма, заме­шан­ное на тра­ди­цио­на­лиз­ме и кон­сер­ва­тиз­ме это­го чело­ве­ка, и фил­эл­ли­низм, питае­мый его орга­ни­че­ской вовле­чён­но­стью в гре­че­скую куль­ту­ру⁵⁵. В конеч­ном счё­те одер­жа­ло верх чув­ство «нацио­наль­ной иден­тич­но­сти», являв­ше­е­ся, по сути, лейт­мо­ти­вом миро­ощу­ще­ния Цице­ро­на-поли­ти­ка на про­тя­же­нии всей его созна­тель­ной жиз­ни. И даже пыта­ясь (в част­но­сти в диа­ло­ге «Об ора­то­ре») при­ми­рить друг с дру­гом «уста­нов­ле­ния пред­ков» и «фило­соф­ские уче­ния», ора­тор заявил о сво­ей без­услов­ной при­вер­жен­но­сти рим­ским тра­ди­ци­он­ным цен­но­стям, кото­рые в его гла­зах обла­да­ли абсо­лют­ным при­о­ри­те­том перед фило­со­фи­ей и дру­ги­ми ком­по­нен­та­ми гре­че­ской куль­ту­ры.