стр.

От прав гражданства к праву колоната.
Формирование крепостного права в поздней Римской империи.

Коптев А. В. От прав гражданства к праву колоната. Формирование крепостного права в поздней Римской империи.
Вологда: Изд-во «Ардвисура», 1995, 264 с.

с.18

Глава 1

ЭДИКТ КАРАКАЛЛЫ И ПРАВОВОЕ ПОЛОЖЕНИЕ СЕЛЬСКОГО НАСЕЛЕНИЯ РИМСКИХ ПРОВИНЦИЙ В III В.

Поздняя империя была закономерным этапом в развитии римской гражданской общины, выступавшей в виде социально-политического организма. Поэтому формальным началом эпохи поздней античности может считаться 212 г. — год распространения Каракаллой гражданских прав на большую часть жителей римских провинций. Римская гражданская община достигла высшей точки своего расширения. Как писал Аврелий Виктор, «оно [государство], начиная с Ромула и до времени Септимия, непрерывно возрастало в своей силе, благодаря замыслам Бассиана как бы остановилось в своем высшем положении…» (De Caes. XXIV, 8). Но для того, чтобы этот важный формально-юридический акт проник в плоть общественных отношений, а затем пришедшие в движение общественные нормы выработали адекватную себе политическую форму, потребовалось по меньшей мере три поколения. Поэтому наблюдается хронологический разрыв между революционизирующими изменениями в социально-правовой (212—235 гг.) и политико-административной (284—305 гг.) сферах, приведшими к возникновению позднеантичного общества. Наличие этого временного разрыва объясняет, почему исследователи, не привыкшие рассматривать связь политических и социальных институтов общества в диалектическом, а не буквальном единстве, не видят важных организационных (структурообразующих) последствий эдикта Каракаллы. Ведь фактически третий этап в развитии римской гражданской общины начался с правления Диоклетиана. Только к этому времени система римского гражданского права стала активно проникать в плоть провинциального общества¹. Аврелий Виктор, правда, несколько туманно связывал с этим процессом движение багаудов в Галлии (De Caes. XXXIX, 17). В его передаче, «…ради укрепления и распространения римского права обладание им было предоставлено многим чужеземцам» в эпоху Диоклетиана. Однако оно было подготовлено длительным предшествующим развитием. Распространение римского гражданства в провинциях было постоянно действовавшим фактором в жизни первых трех веков империи. Независимо от субъективной оценки и отношения к правам римского гражданства среди различных слоев провинциального населения, они были важнейшим социальным ориентиром, организовывавшим весь строй общественной жизни империи. Уже во второй половине II в. их распространение достигло таких размеров, что авторы поздних веков приписывали эдикт о даровании римского гражданства провинциалам Марку Аврелию или Антонину Пию исходя, видимо, из сходства их имен (Aur. Vict. De Caes. XVI, 10; Nov. Just. 78, 5 — 539). Иоанн Хрисостом указывал даже на Адриана (Acta apost. Hom. 48, 1). И это, видимо, было не случайно. Э. Шенбауэр полагал, что уже известный «Панегирик Риму» Элия Аристида знаменовал собой осмысление и подготовку этого акта².

В литературе высказываются различные мнения по поводу причин издания эдикта Каракаллы. Какими бы субъективными побуждениями ни руководствовались сам Каракалла, Юлия Домна или их окружение, дарование провинциалам римского гражданства было запрограммировано закономерностями развития имперского общества как системы. Распространение римских порядков в империи шло совершенно разными темпами в западных и восточных провинциях. Уже после смерти Септимия Севера возник вопрос по крайней мере о политическом разделе империи между Каракаллой и Гетой. Создание единой административной и фискальной организации империи в период от Северов до Диоклетиана выглядит предпосылкой усиленной с.19 романизации восточных провинций, начавшейся с Константина³. Очевидно, что распространение гражданских прав существенно изменяло лицо общества: провинциалы не становились римлянами автоматически, даже перенимая их обычаи и общественные нормы. Это вело к изменению общественной значимости чуждых для античной Италии провинциальных общественных отношений, они становились частью гражданской жизни. Но инструмент для их учета и регулирования сформировался на почве господства ограниченной в числе гражданской общины над массой союзников и подданных. Классическое римское право было логическим развитием норм, сформировавшихся под влиянием взгляда на мир сквозь призму гражданской общины. Для него все граждане были юридически равны в правах и обязанностях, а основным делением людей было деление на свободных и рабов⁴. «Право народов», регулировавшее отношения граждан и перегринов, строилось на той же античной основе противопоставления граждан внешнему миру. Сталкиваясь в среде новых граждан с отношениями, необычными и мало распространенными среди жителей античной Италии, такое право было вынуждено искать возможности (внутренние ресурсы) для оформления их в соответствии с римскими юридическими нормами. Поэтому в римской юриспруденции со II в. на первый план начали выходить отношения, которые прежде не привлекали столько внимания юристов.

1. 1. Эдикт Каракаллы и колоны в III в. н. э.

Примером такого рода может служить изменение значения термина «колон» в комментариях римских юристов I—III вв. Классическое римское право для обозначения отношений землевладельца с обрабатывавшими его землю крестьянами, которым он не хотел передавать никаких прав, связанных с пользованием этой землей, выработало форму договора краткосрочной аренды locatio-conductio. Он основывался на постулате юридического равенства между гражданами, заключавшими сделку аренды земли (локатором-землевладельцем и кондуктором-арендатором)⁵. Отношения с перегринами строились преторским правом по этому же образцу.

Романизация провинций привела к появлению иных многообразных форм поземельных отношений, в которые оказались вовлечены римские граждане и провинциалы. Зачастую местное землевладение и землепользование сложилось до включения провинциалов в орбиту римского влияния. Приход римлян нарушал местные формы отношений, но не ликвидировал их полностью. Следует согласиться с Е. М. Штаерман, утверждавшей, что стимулированная Римом урбанизация была далеко не всеобъемлющей. Приписка земли к городам не приводила к полному исчезновению местных институтов. При распределении земли различались possessiones и vici. Имения образовывались в результате проведенного по римским правилам межевания. Села же получали землю, отмеренную суммарно⁶. Образовывавшиеся имения иногда сохраняли связь с жившими на их территории туземным населением. К тому же при основании городов не вся земля изымалась у местного населения (SRF I, 118, 119, 160, 164). Местное население, особенно в отдельных районах, не только продолжало жить в своих пагах и селах, но и управлялось своими старейшинами-принцепсами, получавшими со временем римское гражданство и звание префектов⁷. В течение достаточно длительного периода от римского завоевания до включения провинциалов в круг римских граждан, зачастую охватывавшего три и более столетия, складывались достаточно сложные формы отношений между местным населением и городскими гражданами. Предоставление прав гражданства лишь узаконивало уже имевшиеся отношения собственности, владения или пользования. Провинциальные земледельцы на чужой или оказавшейся чужой с приходом римлян земле имели разное положение: мелкие арендаторы земли у общин или частных лиц, как, например, мистоты Малой Азии, Сирии и Египта, африканские cultores lege Mancianae, обрабатывавшие ранее невозделанную землю, находившуюся в чужой собственности, потомственные земледельцы, оказавшиеся на земле муниципия с.20 и его граждан после проведения лимитации или включенные в орбиту императорских либо фискальных владений, «клиенты» местной знати, пришлые поселенцы, переселенные варвары, сельские отпущенники, малоазийские паройки и прочие⁸. Связь с землей у многих из них была традиционной, основанной на пользовании ею их предков. В этом отношении интересен большой отрывок надписи начала III в. из селения Ага Бей близ Филадельфии в Лидии, в которой императорские колоны говорят о том, что их связывают с обрабатываемой землей, на которой они родились и выросли, отчие очаги и могилы предков⁹. В Египте «царская земля» обрабатывалась крестьянами, жившими на ней несколько веков и фактически передававшими свои участки по наследству¹⁰. При этом «царская» и «общественная» земля сдавалась в аренду общинам (P. Hamb. 12 — 209/210 г.). Договор от имени жителей села заключали старейшины. Как отмечал А. Б. Ранович, по древневосточному обычаю этих крестьян следовало бы рассматривать как старинных владельцев, платящих дань верховному собственнику. Эти владельцы имели давние права на землю, которой владели их предки с незапамятных времен¹¹.

Но в формах римского права они могли рассматриваться только как арендаторы¹². В комментариях римских юристов, объем которых особенно вырос во II—III вв., это влекло за собой распространение на провинциальных земледельцев норм краткосрочной аренды и единообразного, как бы нивелирующего разнообразие их реальных статусов, обозначения в качестве колонов¹³. Эта особенность восприятия реальных поземельных отношений юридическими источниками наложила существенный отпечаток на современные представления о римском колонате. Со времен Фюстель де Куланжа в литературе распространена идея колоната-аренды, в настоящее время поддержанная столь крупными авторитетами как А. Джоунз и М. Финли¹⁴. В соответствии с нею источником колоната считаются прежде всего мелкие свободные арендаторы по договору, а также колоны-клиенты, сельские отпущенники и рабы-квазиколоны. Со временем сокращение притока рабов, распространение латифундий и рост потребностей в рабочей силе повышали значение держателей земли свободного статуса по сравнению с ранее преобладавшими рабами. Однако экономическая неустойчивость их хозяйства приводила к росту задолженности одной их части и переходу на издольную аренду другой. Отношения с ними утрачивали характер договора равных юридических сторон и колоны оказывались в реальной экономической зависимости от землевладельца, превращавшегося в их патрона. В последнее время исследователи все более настойчиво отмечают, что такая логика развития колоната подходит преимущественно для рано муниципализированного общества античной Италии. Тогда как провинциальные отношения в сельском хозяйстве ею не учитываются. Ориентирующиеся на эту концепцию авторы отмечают лишь особое положение проживавших на римских территориях варваров, расселение которых в качестве земледельцев приняло широкие масштабы после Марка Аврелия. В то же время влияние на арендные отношения и формирование института колоната, появившегося только в позднеантичную эпоху, местных общественных отношений эта концепция как бы игнорирует. При этом, правда, отмечается отличие хорошо изученных африканских колонов от италийских арендаторов. Уже давно подмечено, что колоны африканских сальтусов не могли быть арендаторами кондукторов, так как колоны были долговечнее кондуктора. Они продолжали сидеть на земле в то время как кондуктор менялся каждые пять лет. Но на общую концепцию это не влияет.

В свое время реакцией на работу Фюстель де Куланжа стали исследования М. Вебера, сосредоточившего внимание на традиционном положении земледельцев западных провинций, и М. И. Ростовцева — соответственно, восточных. Однако при общем уважительном отношении к их работам, они не вписываются в общую картину с.21 современных представлений о колонате. Лишь в последнее время с выходом работ Ж.-М. Каррие появилась тенденция к пересмотру ставших традиционными представлений о колонате. Во многом они обусловлены тем, что для того, чтобы состыковать материал, лежащий в основе работы Фюстель де Куланжа, с одной стороны, и М. Вебера и М. И. Ростовцева, с другой, необходимо осознание разной его методологической ценности. Все понимают, что в рамках империи италийское, малоазийское, африканское или египетское крестьянство несло в себе заряд местной специфики. Однако колонат не был арифметической равнодействующей всех видов местных особенностей. Колонат был правом, внедрявшемся на государственном уровне. И это право происходило из римской Италии. Поэтому в социально-экономическом плане италийские и разнообразные провинциальные отношения были отношениями одного таксономического уровня. Но в социально-юридическом плане римское право и стоявшие за ним социальные отношения были на порядок выше провинциальных, так как за ними стояло римское господство в империи. Поэтому они выступали структурообразующей формой, в которую облекались общеимперские общественные отношения. Представляется, что недостаток современных концепций позднеримского колоната состоит в смешении обоих таксономических уровней. В социально-юридическом плане значение провинциальных норм невозможно поднять до уровня римских. В то же время неверно хозяйственные отношения муниципализированных районов античной Италии принимать в качестве ведущего образца экономической системы империи.

Хотя при рассмотрении отношений землевладельца с земледельцем на его земле римские юристы исходили из ставшего аксиомой положения об аренде¹⁵, в юридических источниках стороны этих арендных отношений именуются не локатор и кондуктор, а господин и колон¹⁶. Поскольку оба понятия не были изначальными юридическими обозначениями, а относились к сфере реальных отношений, то использование их юристами показывает, что реальные отношения в какой-то степени выходили за рамки юридического договора¹⁷. Понятие dominus подразумевало власть (dominium) собственника над участком земли, которая и позволяла ему выступать в качестве локатора. Посессор формально не мог быть локатором, так как не имел соответствующих прав. Поэтому в некоторых текстах землевладелец прямо назван dominus fundi (Dig. 19, 2, 24, 4; ср. 41, 2, 40, 2), а колон выступает арендатором fundi¹⁸, villae¹⁹, praedium²⁰. Разумеется, это не следует рассматривать как свидетельство аренды целого крупного имения. Буквальному чтению источника противоречит то, что колоны никогда не рассматривались юристами в качестве арендаторов участков земли в имении, каковыми, как известно из других источников, многие из них были. В то же время, когда в юридических текстах о колонах упоминалось не в прямой связи с их отношениями с землевладельцем, то явно с одним имением связывалось множество колонов. Например, при передаче имения по легату вместе с ним передавались задолженности платежей (reliqua) многих колонов²¹. Понятие fundus, как и другие, использовавшиеся римскими юристами, было частью особой юридической лексики, имевшей свою собственную логику употребления²². В ее контексте следует рассматривать и основополагающее римское понятие для обозначения земледельцев нерабского статуса — колон.

В современной литературе слово colonus считается производным от colo — возделывать, обрабатывать, со значением «земледелец» вначале свободного, а затем зависимого статуса²³. Однако colo имело и другое значение «жить, проживать», отсюда происходили «колония» и «колон» — местный житель²⁴. В латинском языке исторической эпохи оба значения редко пересекались, но этимологически, по-видимому, они были производны друг от друга. Августин даже в начале V в., проводя с.22 этимологические изыскания на этот счет, считал, что первоначальное значение слова «колон» происходило от «проживать», а не от «обрабатывать поле»²⁵. Д. Кроуфорд обратила внимание на надписи, в которых колоны фигурируют как жители определенной местности, например, апериенские или крустизионские колоны из Белгики или лемеллефенские колоны из Мавретании²⁶. Поэтому представляется более точным считать колона не арендатором, а поселенцем на чьей-либо земле, местным или пришлым. Арендатором (кондуктором) этой земли он становился как бы по совместительству, поскольку был вынужден вступать с землевладельцем в юридические отношения. Исследование К.-П. Йоне этимологии слова «колон» привело его к заключению о полисемантичности этого понятия²⁷. По его мнению, в античных текстах можно проследить по крайней мере семь его значений. Но при внимательном рассмотрении все они вполне вписываются в две обозначавшиеся термином «колон» категории лиц: «жители» и «земледельцы»²⁸. Поэтому фактически под обозначением «колон» скрывались (если не учитывать местные различия) две большие категории землевладельцев: местные, постоянно живущие на земле, собственность на которую им не принадлежала, крестьяне, вынужденные оформлять свои отношения с собственником земли как арендаторы, и пришлые поселенцы на этой земле, отношение к которой было обусловлено предварительно заключенным договором аренды с землевладельцем²⁹. Такое различие в среде колонов было очевидным для неюридической литературы. Например, тот же Августин определял, что «колонами являются работники, призванные для обработки полей как пришедшие откуда-нибудь и держащие арендованную землю, так и обязанные родившей их земле положением для обработки полей под властью посессора» (De civ. Dei X, 1, 7).

В юридических текстах также прослеживаются обе категории колонов. Разбирая отношение к инвентарю имения рабов, находившихся на положении колонов (servi quasi coloni), римские юристы отмечали две возможные ситуации. В одной находились земледельцы, работавшие «по доверию господина» (fide dominica), а в другой те, которые «обрабатывали имение, внося плату подобно посторонним колонам»³⁰. Образцом для таких рабов выступали две различные категории колонов. Одни были арендаторами по договору на срок, платившими арендную плату³¹. Колумелла называл их coloni, id est conductores (Colum. de r. r. I, 7, 2). Для имения они были чужими (extranei) и в состав его инвентаря не включались. Другие постоянно жили в имении, т. е. были на его земле не «посторонними», а местными уроженцами. Колумелла называл таких колонов местными уроженцами (coloni indigenae)³². Позднее они определялись как coloni originales (CTh. XI, 1, 14 = CJ. XI, 48, 4 — 366), поскольку земля имения была для них родной (genitali solo) (Augustin. De civ. Dei X, 1). Отношения с ними землевладельца фактически определялись не договором, а его «доверием» (fide dominica)³³. Именно такие колоны могли перемещаться хозяином из одного имения в другое (Paul. Sent. III, 6, 47—48). Рассматривая взаимные обязательства колона и хозяина при аренде, в частности в случае стихийных бедствий, Гай отмечал, что все это относится лишь к колонам, которые «арендуют за определенную сумму денег»³⁴. А были еще колоны-дольщики (partiarii), которые «разделяют ущерб и прибыль с хозяином имения по праву как бы товарищества». В другом сочинении Гай указывал, что «если плата не будет точно определена, договор локатио-кондуктио не признается заключенным» (Instit. III, 142). Очевидно, что колоны-дольщики не были обычными арендаторами³⁵. Сцевола, цитируя отрывок из реального завещания II в., дает представление, что практически доход от колонов регулировался обычаем имения (consuetudo)³⁶. Вероятно, «обычаи» определяли не только платежи колонов, но и весь круг отношений владельца имения с землевладельцами. В римской Африке образцом такого поместного устава выступал знаменитый Манциев закон, сохранявший свое значение, судя по «Табличкам с.23 Альбертини», со II до конца V в. Наличие таких «обычаев» свидетельствует об устоявшихся связях имения с колонами. В этих отношениях, ставших традиционными, «обычай» заменял формальный юридический договор. Такие отношения были распространены в тех романизированных областях, где были представлены хозяйства, издавна использовавшие труд колонов. Но еще большее значение они имели в тех провинциях, куда нивелирующее воздействие римского права проникло сравнительно поздно, и где большую роль играли местные институты. В эллинизированных регионах роль «обычаев» при римлянах стало играть местное право на греческой основе. Понятно, что обозначение местных земледельцев термином «колоны» и включение их таким образом в сферу действия римских правовых институтов, отнюдь не означало, что на практике они превращались в колонов-арендаторов. По сравнению с последними они были более тесно связаны с имением и, вероятно, были теми, кто делил превратности судьбы с землевладельцем «по праву как бы товарищества».

Под влиянием провинциальных, но включавшихся в орбиту римских правовых норм идея краткосрочной аренды претерпела некоторые, допустимые ее юридической формой, изменения. В дополнение к аренде за плату деньгами появляется плата натурой из части урожая по образцу дольщиков (Dig. 19, 2, 19, 3). Наряду с обычным пятилетним сроком аренда зачастую начинает рассматриваться юристами как долгосрочная³⁷. Практически уже ко времени Гордиана различали временную и «вечную» аренду: «Не знаешь путей истины, если не оставляешь арендатором наследника арендатора, так как или аренда вечная, то она также переходит к наследнику, или она временная, то во время аренды обязанность по контракту также ложится на наследника»³⁸. Эволюция арендных отношений в этом направлении получила завершение в разработке Ульпианом норм молчаливого продления арендного договора: «Не только тот, кто сохраняет состояние аренды после окончания срока арендного договора, будет считаться вновь арендующим, но также и те, кто станет терпеть обязательный залог. Но это верно в том случае, если в первый арендный срок никто не отдаст за него вещи; ведь для этого будет необходим новый договор. Тот же смысл будет и в случае аренды земель государства. С другой стороны, то, что говорили в отношении того колона, который молчаливо продляет аренду, то он принимается так, что в тот год, когда они молчаливо договариваются, их арендные обязательства оказываются возобновлены, но также и в последующие годы, даже если люструм был бы назначен только до начала аренды. Но если и в следующий после окончания люструма год не будет произведено ничего противоречащего [арендным отношениям], то та же самая аренда сохраняется на этот год также по молчаливому соглашению. И так подряд соблюдается каждый год. На городских землях, однако, мы используем другое право, так что в зависимости от того, кто будет обитать [там], тот пусть и будет ответственным, если не прижился в предписанное сроком аренды время» (Dig. 19, 2, 13, 11). Вследствие этого письменный договор стал ненужным. Видимо, в III в. с изданием эдикта Каракаллы нетрадиционные для римского права отношения особенно активно стали вторгаться в него. Именно к этому времени относится единственное сохранившееся юридическое определение колона, данное Ульпианом: «Колон — это тот, кто арендует на определенное время, а по окончании его остается, молчаливо продляя договор, ибо считается, что если хозяин разрешит ему оставаться в имении, то он сдает [землю] на тех же условиях, и такого рода договоры не должны оформляться ни словесно, ни документами, а действительны при простом согласии»³⁹. Определение Ульпиана носит явно компромиссный и оттого условный характер. Формально колон считается арендатором. Но если строго следовать тексту, то колоном арендатор становился только по окончании формального срока аренды. Между колоном и землевладельцем был договор. Но договор не оформлялся ни словесно, ни письменно, то есть он более похож на «обычай» и не мог считаться чисто с.24 юридическим. И тем не менее он приравнивался Ульпианом к формальному договору аренды⁴⁰. Представляется, что именно так нетрадиционные отношения землевладельца и земледельца были включены в сферу юридических и на них распространились нормы договорных отношений.

Видимо, следствием этого стало распространение в юридических источниках II—III вв. представления о длительной аренде⁴¹. В современной литературе изменения в договорных отношениях колона и землевладельца зачастую трактуются в качестве показателя укрепления связи колона-арендатора с имением уже к III в.⁴². При этом акцентируется внимание на стремлении землевладельцев удержать колонов в имении, для объяснения которого выставляются те или иные причины⁴³. В качестве примера обычно указывают на выдержку из рескрипта императора Филиппа: «Часто предписывается, чтобы кондукторы или их наследники не удерживались против их желания после полного окончания срока аренды» (CJ. IV, 65, 11 — 244). К этому добавляют сведения о «принудительной аренде» «царской земли» в Египте II—III вв. Однако принудительное задержание на земле практиковалось обычно тогда, когда крестьяне оказывались должны казне. Они и не могли уйти с земли пока не расплатились. Поэтому по окончании срока их аренды диойкет был вынужден вновь вносить их в списки арендаторов, хотели они того или нет. Не желая или не умея отдать долг, некоторые земледельцы бежали. С их стороны это могло быть и следствием обнищания, и нежелания платить (которое они облекали в форму жалоб на нищету). Со стороны администрации, распоряжавшейся государственной землей, очевидно формальное отношение к вопросу. Чиновникам было нужно, чтобы указанному в описях числу участков соответствовало определенное число земледельцев. Проще было настоять на возобновлении аренды, чем искать реального нового хозяина земле. Такие «арендаторы» и не собирались оставаться на земле, не приносившей им дохода. В том же титуле Кодекса Юстиниана (IV, 65, 9) помещены и тексты противоположного содержания. Например, взятый из конституции Александра Севера 234 г. отрывок: «Нет необходимости, чтобы покупатель какого-либо имения оставил его колону, которому прежний собственник сдавал в аренду, если только он не осуществил покупку в соответствии с таким законом. Однако если будет признано, что имел место такой договор, чтобы сохранялись прежние арендные отношения, даже если и без записи, то, поскольку известно, считается, что суд должен верить этому»⁴⁴. В постановлении эпохи Валериана и Галлиена говорится, что если локатор выгнал тебя из имения, ты можешь предъявить иск ex conducto и можешь взыскать и удержать штраф, который согласно договору надлежит внести за нарушение соглашения (CJ. IV, 65, 15 — 259). Ко II в. относится включенное в Дигесты Юстиниана (19, 2, 32), разъяснение Юлиана, который, ссылаясь на Кассия, писал, что если умерло лицо, сдавшее в аренду имение, то колона нельзя заставить работать на наследника, но если колон хочет оставаться обрабатывать имение, а наследник не согласен, колон может предъявить к нему иск⁴⁵. Наличие текстов, которые при формальном их рассмотрении приводят к прямо противоположным результатам, показывает, что они имели в виду не конкретно историческую, а юридическую ситуацию. Очевидно, что авторы постановлений III в. стремились лишь к одному: обеспечить юридические права обеих сторон в договорных или квазидоговорных отношениях. Сами по себе юридические источники не дают оснований считать землевладельцев более заинтересованными в удержании колонов на своей земле, чем последних там остаться. У колонов, соответственно, в таком случае следовало бы подозревать неуемное желание менять место своего жительства по окончании каждого пятилетнего срока аренды (видимо, ради абстрактного подтверждения собственной свободы). А ведь, как специально отмечал еще И. М. Гревс, «чтобы у земледельца развился “беспокойный дух”, нужно, чтобы ему очень плохо жилось, так с.25 как земледелие приучает к оседлости и развивает скорее консервативные чувства»⁴⁶. Хотя А. Джоунз отмечал, что в Египте обычным делом была краткосрочная аренда на один-четыре года, он также согласен с тем, что все же большая часть называвшихся колонами земледельцев римских провинций была оседлыми, постоянно жившими на земле своих предков крестьянами. Показателен пример, приведенный со ссылкой на Помпония Ульпианом: «Когда у моего пастуха волки украли свиней, колон соседней виллы с крепкими и сильными собаками, с которыми пас свой скот, их [то есть свиней], догнав волков, отбил, или собаки вырвали, и когда мой пастух потребовал свиней, спросил: чьи же теперь свиньи — того, кто отбил, или прежнего хозяина?» (Dig. 41, 1, 44). Очевидно, такой колон был типичной фигурой аграрного пейзажа. Он пас скот sui gratia, то есть для себя. По манере обращаться с пастухом соседнего землевладельца он явно крепкий хозяин. К этому примеру можно добавить еще одно разъяснение Юлиана, которое показывает, что в своем хозяйстве колон мог иметь рабов и выступать в качестве ростовщика, уводящего в залог чужих рабов (Dig. 43, 33, 1 pr.). Не менее показательна надпись из Италии: «Посвящается богам Манам. Титу Алфену Аттику, севиру Августалу, колону Тиронианского имения, которое он обрабатывал 50 лет. Т. Алфен Секунд патрону достойному поставил»⁴⁷. Местные колоны из известного Бурунитанского сальтуса, представлявшие себя беззащитными перед произволом императорских прокураторов и кондукторов, были представлены дефенсором Флавием Геминием и своим магистром Лурием Виктором⁴⁸. По всей видимости, постоянно обыгрывающаяся в литературе мысль о перманентном ухудшении хозяйственного и социального положения колонов является следствием определенной ориентации сознания исследователей, подбирающих только такой материал. Точно так же и распространенное представление о постоянной задолженности колонов, извечно неспособных вовремя выплачивать арендную плату, кажется рецидивом перенесения представлений о современном товарном производстве на античное хозяйство⁴⁹.

Своего рода «узурпация» постоянно жившими на земле местными земледельцами термина «колон» должна была повести к закреплению и за временными арендаторами более специфического обозначения, чем общий термин «кондуктор»⁵⁰. Таким обозначением стал часто встречающийся в комментариях юристов II—III вв. термин «инквилин». Формально в юридических текстах инквилин считался арендатором жилья, дома или его части, в противовес колону — арендатору земли⁵¹. В этом смысле он применялся как к городским, так и к сельским жителям. В последнем случае контекст многих юридических казусов постоянно сопоставляет инквилинов с колонами⁵². Этимологически термин «инквилин» очевидно производен от «инкола», обозначавшего пришлых поселенцев в противовес местным жителям. Следовательно, если колоны были местными земледельцами, то инквилины — пришлыми арендаторами (= incola fundi)⁵³. Э. Корнеманн и Д. Флах видят в этих инквилинах колонов, которые жили на сальтусах в противовес тем, которые наряду со своими участками, арендованными в имении, обрабатывали также землю вне поместья, обычно собственную⁵⁴. Возможно, инквилины могли быть земледельцами не только в имении, но и в селе. В некоторых надписях инквилины противостоят vicani, то есть местным (originales) жителям села (vicus)⁵⁵. Вероятно в этом же значении термин присутствует в надписи из Хенхир Меттих 116—117 гг., где coloni inquilini eius fundi выделены в качестве особой категории земледельцев императорских владений⁵⁶. В «Этимологиях» Исидора Севильского «инквилинами называются обрабатывающие землю как чужую, которые к тому же не имеют собственного места, но проживают на чужой земле; инквилинами являются те, которые переселяются и не остаются» (Isidor. Hisp. Etym. IX, 4, 37—38). Ульпиан передает преторский эдикт, устанавливавший с.26 интердикт против владельца, который насильно задерживал бывшее у него в залоге имущество съемщика, если последний с ним расплатился (Dig. 43, 32, 1 pr.). Современные исследователи особое внимание обращают на разъяснение к этому интердикту: «Этот интердикт предлагается инквилину, который уплатив арендную плату, хочет выехать; на колона он не распространяется». В использующих юридические источники сочинениях современных историков последняя часть этого разъяснения воспринимается как свидетельство несвободы колона по сравнению с инквилином, правовой необеспеченности его имущества, которое поэтому вскоре стало восприниматься как пекулий. В отличие от колона инквилин, естественно, должен рассматриваться как свободный съемщик помещения за плату, который, расплатившись, волен менять место жительства»⁵⁷. Правовое противопоставление колона и инквилина в отрыве от контекста и буквально переносится на социальные отношения. Из разъяснения Ульпиана применительно к интердикту делается вывод, что в противовес инквилину колон, даже уплатив арендную плату, не мог выехать.

На самом же деле в тексте Ульпиана проблема стоит совсем в иной плоскости. Интердикт, о котором идет речь, относится к взаимоотношениям владельца жилья и его арендатора, поэтому разъяснение и относит его к инквилину. Колон же считался арендатором земли, а не помещения, поэтому Ульпиан и отрицал его связь с этим интердиктом. В центре внимания здесь сам интердикт, а не право инквилина или колона покидать имение. Поэтому противопоставления их юридических статусов в этом тексте не было. Сопоставление инквилина и колона имело здесь иную основу. Разъяснение Ульпиана потребовалось, видимо, потому, что колона и инквилина, как разновидности земледельческого населения, путали в практических отношениях. Юридическое же различие в данном случае имело немаловажное значение. Поскольку колоны были местными земледельцами, у собственника земли и его актора не было необходимости обеспечивать себя гарантией в виде залога имущества, а именно залог и послужил причиной появления интердикта. Поэтому к колону интердикт не имел отношения.

Наиболее популярно в современной литературе упоминание инквилинов в отрывке из постановления Марка Аврелия и Коммода, упомянутом Марцианом: «если кто-нибудь передаст по легату инквилинов без имения, к которому они относятся, легат является недействительным. В этом случае, как предписали божественный Марк и Коммод, пусть прибегнут к оценке, установленной для освобождения из-под воли»⁵⁸. Буквально воспринимающие текст исследователи считают упомянутых здесь инквилинов прикрепленными к имению: поскольку их нельзя передавать без имения, то кажется, что имение может передаваться только с инквилинами⁵⁹. Зависимость инквилинов в этом тексте кажется настолько очевидной, что некоторые исследователи считают их даже рабами. Некогда К. Родбертус рассматривал его в качестве одного из основных аргументов в подтверждение теории о рабах, ставших колонами. А О. Зеек видел в этих инквилинах варварских поселенцев на римских землях, которые как раз со времен Марка Аврелия явили собой зависимый инквилинитет в качестве прообраза будущего зависимого колоната. Вслед за ним и многие современные исследователи, затрудняющиеся обозначить этих инквилинов рабами или свободными, склоняются в пользу трактовки их как варварских поселенцев. Другие, рассматривая этих инквилинов в качестве категории колонов, по-разному оценивают причину установления их кажущейся очевидной связи с имением. Одни видят ее в задолженности. Другие полагают, что дело здесь в давлении землевладельцев на находившихся у них в подчинении мелких арендаторов, желании не отпускать их из имения. Такая практика, по их мнению, уже устоялось фактически, хотя еще и не стала законом во II в. Но в любом случае большинство сходится на том, что во второй половине II в. уже сложилось «убеждение, что инквилины, эти свободные по сословию люди, составляют как бы собственность господ — по образцу рабов»⁶⁰.

с.27 Однако для всех очевидно, что в III в. колоны, частью которых считаются инквилины, были юридически свободными людьми⁶¹. Фюстель де Куланж высказал мнение, к которому из современных исследователей присоединился Ж.-М. Каррие, что автор этого текста Марциан имел в виду передачу имения, а инквилины лишь сохраняли к нему свое первоначальное отношение аренды. Незаконной рассматривалась лишь передача инквилинов без имения, поскольку владелец имения на них лично не имел никаких прав. Поэтому использование здесь термина «инквилин» указывало не на статус лиц, а на правовую ситуацию⁶². При этом, правда, можно подумать, что фактически инквилины сплошь и рядом передавались даже без имения. И запрет прозвучал лишь потому, что такая уже вполне реальная зависимость инквилинов еще не была санкционирована юридически. Е. М. Штаерман считала даже, что завещанные инквилины, тесно связанные с имением, имели определенную цену, определявшуюся «оценкой» (aestimatio), установленной Марком Аврелием и Коммодом⁶³. В. Хельд в русле представлений о задолженности арендаторов видел в «оценке» сумму, которую был должен инквилин⁶⁴. Фюстель де Куланж считал, что оценивалась не личность инквилина, а платежи, которые он вносил⁶⁵.

Впечатление, производимое на современных исследователей этим фрагментом из текста Марциана, во многом обусловлено тем, что он сохранился в Дигестах Юстиниана. Очевидно, что юристы Юстиниана вкладывали в него тот же смысл, что и современные. Ведь для них инквилины были только разновидностью прикрепленных к земле колонов (CJ. XI, 48, 13 — 400). Именно в Кодексе Юстиниана (XI, 48, 7 — 371) сохранилось несколько императорских конституций, запрещавших разделять землю и обрабатывавших ее земледельцев. В их ряду указание Марциана смотрится вполне уместно⁶⁶. Однако для III в. такая его трактовка была преждевременной. Представляется, что Марциан исходил здесь из следующей логики. Завещалось имение, в котором имелись арендаторы-инквилины, рассматривавшиеся в этом случае, как это всегда делалось, в качестве инвентаря имения. Инвентарь можно было передавать без имения. Поэтому завещатель предполагал передать имение и инквилинов разным наследникам. Однако он не учел двух обстоятельств. Во-первых, в инвентарь имения обычно включались постоянно там жившие земледельцы-колоны, а не арендаторы-инквилины. А во-вторых, инквилины как свободные люди не могли завещаться, хотя в случае передачи с имением это вполне было возможно, так как в этом случае, строго говоря, завещались не инквилины, а имение. Поэтому такой легат и объявляется недействительным. Если завещатель все же хотел передать имение и инвентарь разным наследникам, требовалась оценка (aestimatio) хозяйственных возможностей этих инквилинов. Они сами, естественно, оставались в имении. Оцененную же сумму новый владелец имения выплачивал тому наследнику, которому был завещан инвентарь⁶⁷.

Также никакой зависимости колонов и инквилинов не влекло за собой их включение в цензовую опись имения: «Если кто-либо не внесет [в ценз] инквилина или колона, тот сам будет нести бремя налога»⁶⁸. Смысл этого параграфа описи в том, что государство защищалось от утайки налогов посредством подачи неверных данных о налогоплательщиках. По мнению Фюстель де Куланжа, Ульпиан здесь предлагал землевладельцу на выбор два порядка: если он заносит арендатора в писцовую книгу имения, подать платил арендатор, если нет, платил он сам. Однако в эпоху записи этого правила Ульпианом здесь, вероятно, имелась в виду не подушная подать, а поземельный налог. В отношении же последнего Модестин указывал, что за поставки налогов ответственны не арендаторы, а хозяева имений (Dig. 26, 7, 32, 6). Это кажется очевидным, поскольку собственниками облагавшихся налогами имений были они, а не колоны. Поэтому в III в. ответственность землевладельца за невключение земледельцев в ценз имения, вероятно, означала не то, что он должен платить причитавшиеся с них платежи, с.28 а то, что с него взимался налог с обработанных земель, которые он хотел представить как необработанные и лишенные земледельцев⁶⁹. Столетием позднее действительно ставшая актуальной проблема ответственности за подати скрывшегося в чужом имении колона решалась в соответствии с логикой описи имения. «Чужой» арендатор по договору платил подушную подать сам, за «своего» колона bonae fidei платил хозяин (CJ. XI, 48, 8 — 371). Вероятно, такое чтение текста Ульпиана было само собой разумеющимся для юристов Юстиниана, включивших его в Дигесты. Если хозяин не включал земледельца в опись имения, последний рассматривался как независимый арендатор, сам отвечавший перед фиском. Для нашей темы важно, что и колоны, и инквилины, судя по стандартной описи имения, считались привычной его принадлежностью. В контексте такой описи была неважна юридическая характеристика тех и других, как впрочем и рабов. Поэтому можно заключить, что колоны и инквилины были реальными социальными типами⁷⁰. Колоны обобщали в себе статус местных потомственных земледельцев различного положения, а инквилины — пришлых в данном имении лиц, о неместном происхождении которых (каково бы оно ни было) еще помнили. Так, не прямо, а опосредованно, в течение раннеимператорской эпохи правовые формы гражданского общества налаживали связь с реальной провинциальной действительностью.

В Дигестах Юстиниана собран целый комплекс текстов, указывающих, что хозяин земли владеет через колона и инквилина⁷¹. Формально это не влекло за собой какого-то ущемления статуса земледельцев, поскольку имелось в виду, что земля, которую они обрабатывали, принадлежала землевладельцу. В одном месте Ульпиан разъяснял, что «хозяин владеет» (dominus possidet), а «колоны держат» (coloni tenent) (Dig. 43, 16, 1, 22). Это объяснялось тем, что юридически «фруктуарий, инквилин, колон находятся в имении, однако не владеют [им или в нем]»⁷². Но в то же время исследователи обращают внимание, что выражение — «мы владеем через наших колонов и инквилинов или рабов»⁷³ — не делает разницы между колоном и рабом⁷⁴. Хотя раб фактически мог выступать в роли подобного колону квазиарендатора, однако, строго говоря, его юридическое отношение с землей и хозяином было иным, чем у колона. Казалось бы, это нисколько не сближает рабов и колонов. Павел так разъяснял смысл владения через колона: «Если я тебе предоставлю, ты — Титу, который думает, что это твое, тем не менее этим владею я. Точно также будет, если мой колон сдает в аренду имение или [= то есть] то, что получил от меня, в свою очередь передаст другому. И так будет сохраняться, какому бы большому числу лиц оно не пересдавалось» (Dig. 41, 2, 30, 5). Держание колона здесь лишь формально напоминает пекулий раба⁷⁵. Но если отвлечься от представляемых правом идеальных типов отношений, то в реальности такая правовая ситуация могла существенно сказываться на общественном статусе колона. Как неоднократно отмечала Е. М. Штаерман, римляне недаром сближали человека, работавшего на другого, с рабом. Их социальная ментальность определялась структурой их гражданской общины. В идеале (а право ведь ориентируется на идеальные типы) предполагалось, что в основном она состояла из фамильных ячеек, главы которых были лицами sui iuris и полностью полноправными со статусами libertatis, civitatis, familiae. Остальные граждане, не бывшие patres familiarum, находились на положении подвластного сына (in potestate). Этим они сближались с рабами, так же подвластными домовладыке. Поэтому в другом тексте Павел говорил, что «через колона и инквилина мы владеем, как владеем через неотделившегося сына» (Dig. 41, 3, 31, 3). Из этого можно заключить, что достаточно долго находившийся на положении колона человек фактически рассматривался как находящийся под такой же властью, что и сын или раб либо домочадец. Но поскольку юридически колон не входил в состав фамилии, его положение больше напоминало положение эмансипированного сына, с.29 вольноотпущенника или клиента, то есть человека под покровительством (патронатом). Патронат был догосударственной общественной формой, вошедшей в социальную плоть римского общества и ставший частью римского права. Патроны были не только у частных лиц, но и у общин, пагов, сел, городов, корпораций и т. п. В отношениях клиента с третьими лицами патрон был всегда на стороне своих покровительствуемых. Обычно связь патрона с клиентом не была экономической. Но у постоянно живущих на земле имения колонов патроном обычно считался их землевладелец, который нес ответственность за обработку колонами земли. Это давало ему большую, но не оформленную правом, власть над колонами, как, впрочем, и инквилинами. Они находились в его подчинении до тех пор, пока жили на его земле. Это служило постоянно действовавшей предпосылкой для наращивания землевладельцем прав по отношению к колону и ответственности за него перед государством. Но превращение предпосылки в реальность могло быть вызвано только с помощью внешнего, государственного вмешательства, санкционирующего переход обычая в право. Только установление формальной связи колонов с местом проживания могло перевести их подчинение землевладельцу из ранга обычая в юридически фиксированную норму. И только наличие такой нормы могло повести к формированию института колоната и особого сословия римского общества — крепостных колонов.

1. 2. Эдикт Каракаллы и негородское население Империи

Сдвиг в этом направлении должен был произойти в III в. с включение Каракаллой большей части провинциального населения в состав римского гражданства. Это сделало гражданское право достоянием прежних перегринов, что должно было значительно повысить «натиск» непривычных для римлян местных правовых отношений. Право приобрело огромную интегрирующую роль. Как известно, резко повысилась роль профессиональных юристов в управлении, что особенно стало заметно в эпоху Северов, хотя в качестве тенденции наметилось уже при Адриане. Масса интересов новых граждан захлестнула общественно-политическую жизнь империи, во многом обусловив кризис III в. Глубинная основа кризиса состояла в существенном изменении отношений собственности на основное средство производства — землю. Р. П. Дункан-Джонс выделяет шесть типов земель в Римской империи: ager publicus, императорские земли, городские земли, храмовые земли, распределенные государством земли (ager assignatus) и иные земли, находившиеся в частном владении⁷⁶. Исследователи постоянно обращают внимание на рост крупного землевладения как в Италии, так и в провинциях. В литературе общим местом является положение, что крупное землевладение постоянно теснило иные его формы. При этом подразумевается, что по крайней мере крупные землевладельцы были собственниками (domini) своей земли, независимыми от городского или государственного контроля⁷⁷. Однако, по определению Гая, земля в провинциях считалась собственностью римского народа или представлявшего его императора⁷⁸. Даже отведенная городским общинам земля находилась под верховным контролем государства. Поэтому собственность на нее была достаточно условна. Она, видимо, ограничивалась рамками гражданского коллектива города. Продажа за его пределы даже и римским гражданам была ограничена. Сохранилось свидетельство о предписании Севера о возвращении городу проданных владевшим по фидеикомиссу городских земель после смерти покупателя (Dig. 31, 1, 78, 1—2). Однако по крайней мере в восточных провинциях продажа городской земли осуществлялась достаточно свободно. Некоторые исследователи полагают, что к III в. уже исчезали ограничения на ее продажу членством в городском гражданстве⁷⁹. В Египте по зафиксированному в частноправовых документах юридическому статуса земля делилась с.30 на «царскую», «частную» и «бесхозную»⁸⁰. Все три ее вида подлежали свободному отчуждению, что как будто указывает на развитость частнособственнических отношений.

Но римскими юристами даже собственники «частной» земли именовались лишь посессорами. По определению Гая, даже имевшие гражданский статус провинциальные землевладельцы могли быть не более, чем посессорами, а земледельцы, соответственно, посессорами или колонами. Распространяясь в западных провинциях, римское право собственности и владения фактически отменяло и заменяло все местные формы. Но в странах эллинистического мира уже существовала своя развитая система частнособственнических и владельческих отношений. Римляне были вынуждены признать ее сосуществование со своей собственной. Господствующее положение римского права с течением времени приводило к синтезу обеих систем, развивавшемуся по пути поглощения римской правовой формой местных правовых реалий. Проведенное при Юстиниане стирание различий между собственностью и владением на землю, видимо, отражало завершение этого процесса, занявшего всю позднеантичную эпоху и составлявшего его суть. Элий Аристид рассказывал о том, как в 142 г., когда этот процесс только начинался, его семья приобрела имение в Мисии. «Некоторые мисийцы попытались присвоить его… собрав сколько могли рабов и мистотов, они явились, вооруженные, чем попало» (Ael. Arist. Or. 50, 105—108). А. Б. Ранович считал, что в данном случае мелкие землевладельцы пытались отстоять свои права на землю⁸¹. Однако положение соперников семьи Элия Аристида неясно. Но несомненно, что местные жители не желали признать законность этой покупки, совершенной, видимо, в римских формах. Лишь вмешательство проконсула позволило Аристиду вступить во владение землей.

Преторское право ввело в оборот и расширило сферу применения таких форм пользования землей как локатио-кондуктио, узуфрукт, эмфитевзис, аренда по «вечному праву», которые в принципе могли распространяться и на провинциалов. Общинные и племенные территории находились в фактическом пользовании их населения в силу давности проживания. Далеко не все отношения по поводу использования земли в провинциях были урегулированы римским правом. Даже в начале IV в. императорскому правительству приходилось вмешиваться в поземельные отношения между земледельцами-колонами и владельцами либо арендаторами этой земли. Непосредственно использовавшие землю колоны неохотно считались с представленными в римских формах правами на нее неполных собственников, рассматривавшихся как эмфитевты или посессоры. Показательна конституция императора Константина: «Эмфитевтов притесняют колоны, занимающие вопреки обычаю поля, которые они не засеяли никакими культурами, хотя обычай разрешает им присваивать только то, что их трудом засажено или оливами, или виноградом. Но они пытаются захватить и источники воды для полива, предназначенные только для пользования эмфитевтов. И поэтому следует, чтобы право и власть на воду впредь была сохранены в руках эмфитевтов, и колонам от них пусть передается столько, сколько заявлено достаточным для обработки их полей, которые они сами возделывают. Что же касается правил в отношении лишнего полива, который сверх своей потребности они захватили, то пусть приносят плату и доплату посессорам-эмфитевтам»⁸². Те лица, которые римским правом рассматривались как колоны или эмфитевты государственной или императорской земли, сами себя часто считали прочными владельцами, если не собственниками, своей земли. Даже в IV в. они пытались продавать ее так, как привыкли это делать в соответствии с местным правом (CJ. VII, 38, 2 — 387).

Римская лимитация касалась лишь земель, входившим в состав территорий муниципиев и колоний. Но и при этом на их территории сохранялись сельские доримские с.31 организации в виде пагов и селений (вики, комы), соотношение которых с городской общиной не вполне ясно⁸³. На изъятых из ведения городов императорских, фискальных и прочих землях их положение, по-видимому, определялось наличием по соседству крупных имений, находившихся в руках прокураторов, посессоров, эмфитевтов или кондукторов. Изменение гражданского статуса значительных масс провинциального населения создало предпосылку для изменения их прав на используемую землю, оформления их в нормах римского права, унификации этих прав и самих норм. Зачастую это было сложно осуществить практически, так как на землю провинциалов уже сложилась система прав, включая доминий и посессий, со стороны муниципиев, экзимированных собственников, фиска или императора. Да и там, где препятствий не было, урегулировать по-новому часто запутанные местные отношения, совместить их с нормами римского права было невозможно в одночасье. Далеко не все новые граждане стремились сразу же порвать со ставшей привычной системой отношений. Но появление хотя бы немногих, желавших реально повысить свой статус, нарушало систему сложившихся отношений, кладя начало ее переорганизации. При этом за каждым лицом, ориентировавшимся на новые римские или прежние общественные нормы, стоял конкретный интерес собственника, стремившегося к более полному сохранению или обеспечению своих прав. В то же время существовавшая власть вековых традиций часто заставляла и новых граждан пользоваться привычными правовыми формами. Пример Египта, папирусы которого наиболее сохранили частноправовые документы, показывает, что своего рода «притирка» местных и римских правовых порядков продолжалась на протяжении всей поздней античности. Римская империя эпохи принципата не имела отлаженного механизма учета интересов столь большого числа новых граждан. Требовалась целая эпоха для того, чтобы установился какой-то, нарушенный появившейся возможностью массового изменения общественного статуса, общественный порядок, способный стать основой для утверждения порядка правового.

Проведенная Диоклетианом административная реформа, приведшая к разукрупнению провинций и положившая начало созданию иерархии административных округов (префектура — диоцез — провинция — городская община), отвечала именно этой общественной потребности. В исторических исследованиях социальным последствиям распространения гражданских прав на провинциалов уделяется небольшое внимание, хотя существует значительная литература, рассматривающая правовые последствия⁸⁴. Однако и правоведы-романисты полагают, что после издания эдикта Каракаллы civitas Romana перестала быть условием приобретения гражданской правоспособности. Комплекс прав, который раньше был связан с принадлежностью к гражданской общине, стал независимой формальной характеристикой отдельного лица. Римское гражданское право потому полностью утратило свою функцию, что каждый житель империи в качестве римлянина владел тем правом, которое определялось принадлежностью к гражданской общине, и чужеземец мог получить отдельные или все права римлянина и без принадлежности к гражданской общине непосредственно от императора⁸⁵. Поэтому исследователи в основном исходят из общего постулата о девальвации римского гражданства, об утрате гражданскими правами своего былого значения в эпоху поздней античности, растворения граждан в среде подданных⁸⁶.

На первый взгляд, это находит себе подтверждение в источниках. Нарративные тексты почти не уделяют внимания распространению гражданских прав (хотя это положение можно отнести в целом к социальным вопросам, скупо и неадекватно отражаемым источниками)⁸⁷. Надписи, в особенности из сельской местности, указывают на относительно малое распространение там в III в. Аврелиев, то есть получивших гражданство по эдикту Каракаллы⁸⁸. Наряду с этим в надписях более распространено указание на местное происхождение, воспринимаемое исследователями с.32 в качестве альтернативы римскому имперскому гражданству⁸⁹. В юриспруденции эдикт Каракаллы не стал эпохальным документом, к которому возводили бы свои мнения позднейшие юристы. Все это в совокупности рассматривается как показатель невысокого интереса к римскому гражданству со стороны провинциалов и, следовательно, малого значения постановления Каракаллы в общественной жизни поздней империи. Со времен Т. Моммзена в литературе немалый вес имеет взгляд, согласно которому в 212 г. гражданские права были даны далеко не всем жителям империи⁹⁰. По мнению Т. Моммзена, из числа их получивших могли быть исключены все лица, не входившие на этот момент в состав провинциальных городских общин. А таковым могла оказаться значительная часть провинциального сельского населения, жившая сельскими общинами. Другая часть исследователей, начиная с У. Вилькена и Ж. Лефранка, исходит из положения о распространении действия эдикта Каракаллы на всех свободных провинциальных перегринов, исключая дедитициев⁹¹. К сожалению, текст самого эдикта, дошедшего во фрагментированной передаче Гиссенского папируса, не позволяет с полной определенностью решить эту проблему. Это обстоятельство породило немалую специальную литературу, посвященную выяснению содержания эдикта Каракаллы⁹². При этом и сейчас вопрос далек от своего окончательного разрешения. В то же время имеющееся в нашем распоряжении не столь уж малое количество античных свидетельств об эдикте Каракаллы прямо указывают на широкомасштабность, всеобщий для империи характер этого акта⁹³. Как подчеркивает Х. Вольф, одного только предположения, что способ наделения гражданскими правами определялся принадлежностью к городской общине, недостаточно, чтобы поколебать данные источников о том, что гражданство было дано всем свободным жителям империи⁹⁴. Правда, большая часть этих свидетельств не принадлежит современникам Каракаллы, а относится к позднеантичной эпохе. Поэтому наиболее проницательные исследователи считают распространение римского гражданства на провинциалов важной реформой, которая по неизвестным причинам мало привлекла внимание современников⁹⁵. По-видимому, существовало определенное, неуясненное еще различие между юридической теорией и социальной практикой распространения римского гражданства.

Перестройка социальной структуры империи, к которой оно вело, не могла быть скоротечной и гладкой. Даже после установления политического порядка при Диоклетиане и Константине внутриимперские законы социального развития не нашли полного урегулирования. Римское гражданское право было рассчитано на граждан городских общин (муниципии, колонии). Поэтому практически гражданин империи имел двойное гражданство — имперское и городской общины, в которой он мог конкретно осуществлять свои гражданские права⁹⁶. Это был город, где гражданами были его предки, где гражданин имел собственность, проживал, участвовал в общественной жизни и имел обязанности в пользу общества. Это была официальная родина (origo) римского гражданина, с которой был связан полный объем гражданских прав⁹⁷. Первоначально большинство граждан (cives) были потомками местных жителей (originales) (CJ. X, 40, 5). В условиях империи понятие civis приобретало двойной смысл: civis Romanus и civis originalis. В юридической литературе понятие cives чаще использовалось в смысле принадлежности к римскому гражданству, а граждане городских общин чаще именовались просто originales. Поэтому в юридических текстах часто встречается оппозиция originales — incolae⁹⁸. Наличие связанных с origo гражданских прав отличало ее от простого места жительства или пребывания, называвшегося domicilium. В посвятительных, надгробных и прочих надписях, отражавших уровень практического, бытового восприятия провинциальных римлян, их авторы часто указывали на свою принадлежность к гражданству того или иного города (а зачастую и пага, деревни или села), опуская при этом наличие или отсутствие у них гражданства римского. с.33 Е. М. Штаерман на этом основании пришла к заключению об отсутствии у таких провинциалов римского гражданства, вследствие чего они были вынуждены указывать местное⁹⁹. На деле же, вероятно, во многих случаях, если не всегда, для провинциалов указание на местное гражданство имело практическое значение, тогда как на римское — символическое, престижное.

Поэтому не случайно в сохранившейся части текста Constiutio Antoniniana центральное место занимает разъяснение о «сохранении всех прежних прав граждан»¹⁰⁰. В politeumata можно видеть как исконные права гражданства прежних перегринов, так и провинциальные общины городского типа¹⁰¹. В последнем случае все они как будто были должны получить права римского гражданства и, следовательно, статус, приравненный к муниципальному. Однако на практике и в поздней империи, кроме не получивших римского гражданства дедитициев, продолжали существовать граждане латинского права и перегрины. Поэтому некоторые исследователи считают, что слова эдикта о «сохранении всех прежних политических установлений» следует понимать в том смысле, что ими консервировались социальные и правовые порядки различных категорий городских общин перегринского права с местной автономией, которые не должны были смешиваться с установлениями римских (или латинских) колоний и муниципиев¹⁰². К тому же граждане городов бывшего эллинистического Востока, имевших сходный с римским тип организации, практически мало нуждались в римском гражданском праве. И много после Каракаллы сделки, браки, завещания совершались здесь в соответствии с греческим правом¹⁰³. Поэтому, видимо, значительная часть бывшего эллинистического мира воспринимала дарование гражданства лишь как стремление римского правительства увеличить бремя налогов и повинностей (Cass. Dio. 77, 9). Аналогичным образом и современные исследователи трактуют известную реформу Септимия Севера в Египте, который, как считается, и «при римлянах оставался страной без городов в античном смысле слова»¹⁰⁴. В то же время реформа Севера может рассматриваться как необходимая подготовка социального поля Египта к изданию эдикта Каракаллы¹⁰⁵.

Наличие фиксированного в origo городского гражданства предполагало существование городских жителей, не имевших гражданских прав по месту жительства. Это часто были переселенцы из других городских общин, перегрины и не имевшие гражданства местные жители. Они обозначались общим понятием «инколы» (incolae). По определению юриста эпохи Сальвия Юлиана Помпония «инкола — это тот, кто заводит себе дом в другой области, кого греки называют паройк»¹⁰⁶. Уже в эпоху ранней империи инколы принимали участие в общественной жизни города, могли посещать зрелища, пользоваться городскими банями¹⁰⁷. Согласно надписи из африканской Сикки, дети проживавших в городе инкол пользовались алиментарным фондом, учрежденным императорским прокуратором М. Аврелия Публием Лицинием Папирианом (CIL VIII, 1641 = Dessau 6818). Инколы несли муниципальные повинности (munera)¹⁰⁸. Причем одновременно за ними сохранялись их повинности в родном городе, где была их origo. Инколы, имевшие права римского гражданства, допускались к голосованию при выборах в городскую курию¹⁰⁹. Прием в число граждан города часто производился просто по постановлению совета декурионов¹¹⁰. Инколы могли стать декурионами, видимо, предварительно получив гражданство¹¹¹. Привлечение инкол к munera городов, в которых они жили, видимо, с течением времени вело к фактическому стиранию грани между гражданами и инколами. Однако при этом юридическая грань между ними строго соблюдались. Особое внимание ей было уделено законодательством Диоклетиана, в одном из постановлений которого подчеркивалось: «Общеизвестно, что инкола не может менять свое происхождение по собственному произволу»¹¹². В Кодексе Юстиниана частично сохранилось и другое постановление эпохи с.34 Диоклетиана и Максимиана, разделявшее граждан и инкол: «Если гражданами делает origo, отпуск на свободу, избрание или усыновление, то инколами — домицилий, что и установил яснейшим образом своим эдиктом божественный Адриан. И пусть никто не сомневается, что имеет домицилий в том месте, где установил лара и совокупность своих дел и имущества, откуда пусть не будут удален обратно, если его ничто не отзывает. [Ведь] когда он оттуда удаляется, то выглядит перегрином, а если возвращается туда, то как бы перестает бродяжничать»¹¹³.

Среди инкол городских общин были не только переселенцы из других городов, но и потомственные местные (туземные) жители, не включенные в состав городского гражданства при образовании колонии или муниципия. Как отмечает Е. М. Штаерман, эти инколы совершенно обходятся молчанием в юридических источниках, поскольку лица, не принадлежавшие к городскому гражданству, правом вообще не учитывались¹¹⁴. Получив имперские гражданские права в начале III в., такие инколы имели формальные основания претендовать на признание их в качестве городских граждан (originales). Ведь их гражданская origo не находилась в другой общине. Издавна они сами и их предки несли городские повинности. Уже в I—II вв. такие туземцы приобщались к городскому гражданству. Известен декрет Клавдия об анаунах, тулиассах и синдунах, часть которых была приписана к гражданам Тридента, а часть, не будучи формально приписана, фактически пользовались правами граждан, смешавшись с их обладателями (CIL V, 5050). Надпись из Тергесты была поставлена в честь Л. Фабия Севера, добившегося у Антонина Пия в городскую курию приписанных к городу карпов и каталов (CIL V, 534 = Dessau 6680). Императорским постановлением наиболее богатым и знатным из местных уроженцев, лояльным в отношении римской администрации, было позволено занимать должность городского эдила, что давало им права гражданства и место среди куриалов города. Может быть, такие инколы становились декурионами¹¹⁵. Вероятно, постепенно такие инколы растворялись в среде городских граждан (CJ. X, 40, 1).

Однако на территории городских общин проживала еще и другая категория местного провинциального населения — сельские жители (rustici). Многие из них, будучи местными (originales), оказались на земле муниципия при образовании последнего¹¹⁶. Они проживали в селах и на пагах¹¹⁷. К городскому гражданству они не имели никакого отношения. Не живя в городе, они не принимали участия в его общественной жизни и не несли городских гражданских повинностей. Однако иного статуса для определения их отношения к городу римское право не знало. Поэтому уже у Фронтина говорится, что «инколы, даже если они являются чужеземцами, это те, кто обрабатывает [землю] внутри городской территории»¹¹⁸. Судя по надписям, обозначение «инкола» прочно закрепилось во II—III вв. за теми, кто владел землей на городской территории, не будучи гражданином города¹¹⁹. Поэтому для юриста II в. Помпония было очевидно, что «инколами являются не только те, кто проживает в городе, но также и те, кто в пределах каких-либо городов так владеют полями, что рассматривают себя в них как в каком-либо месте жительства»¹²⁰. Это могли быть и граждане других городов, но частью были местными жителями. Будучи туземцами, до начала III в. они в большинстве своем не имели римского гражданства и поэтому их присутствие слабо ощущается в письменных источниках по истории ранней империи. Наиболее массовый источник по социальным отношениям в империи — римское право — не принимало в расчет местные формы общинных отношений. Римское право смотрело на мир сквозь призму представлений, сформировавшихся в условиях гражданской общины с присущей ей индивидуализацией прав. В отличие от восточных провинций на западе империи не сохранилось крупных частноправовых документов. В разработках римских юристов термины и понятия, свойственные местной провинциальной среде, лишь косвенно могли с.35 проникнуть в представления римского права. Е. М. Штаерман собрала такие данные, могущие трактовать как показатель наличия своеобразной социальной действительности, скрывающейся за правовым фасадом римской юриспруденции¹²¹. Лишь военная служба и получавшийся за нее статус ветерана были для них относительно устойчивым каналом приобретения римского гражданства. Общение с городской гражданской средой, на земле которой находились их села, кастеллы и общины, способствовало распространению среди таких провинциалов квазимуниципальных форм общежития. В надписях из западных провинций, Фракии и Подунавья часты упоминания о магистратах, советах, общественных зданиях, праздниках пагов и сел¹²². Их жители, говоря о своем происхождении, указывали на свою принадлежность не к гражданству соседнего города, которого они, по-видимому, не имели, а к жителям села пага или гентильного сообщества¹²³. Вероятно, формальным образцом для этого служило гражданство городской общины. Но оно было не только образцом для подражания в силу своей престижности. Жизнь местных общин, размещавшихся на пагах, центуриях и в селах постепенно приобретала черты, сходные с жизнью античной гражданской общины еще и потому, что типологически они были близки друг другу.

Эдикт Каракаллы формально повысил имперский статус таких сельских жителей, но в отношении к городу их положение не изменилось. Для юристов III в. определение гражданского статуса по-прежнему было связано с городской origo граждан. По-видимому, здесь и сыграло важную роль обладание такими инколами-гражданами собственной землей. Ее наличие давало им статус посессора и включало как землевладельцев в орбиту городской жизни либо в качестве инкол, либо даже городских граждан. Посессоры, бывшие гражданами села или пага, неоднократно упоминаются надписями¹²⁴. Но, как верно заметила Е. М. Штаерман, посессорами сельчане становились лишь в том случае, когда их наделы официально за ними записывались¹²⁵. Таковыми, по ее мнению, были possessores vici Lucret. scamno primo надписи из Верхней Германии (Dessau 7076). Scamnum был мерой земли, применявшейся агрименсорами наряду с центурией при лимитации земли. Видимо, по той причине, что лимитация имела здесь место, vicani превратились в посессоров. В других случаях, посессоры составляли только одну группу жителей села, а vicani оставались в прежнем положении. Вслед за А. Шультеном Е. М. Штаерман считает, что общинники местного происхождения в юридическом плане относились к категории не посессоров, а фруктуариев. Они могли быть лишены своих земель императором или переселены в другое место¹²⁶. Однако имеются тексты, которые и она трактует как указание на посессоров-общинников. Возможно, именно к таким посессорам относилось определение Ульпиана, которое, правда, составителями Дигест Юстиниана было оторвано от контекста (и, быть может, отредактировано): «кто происходит из села, у того родиной считается гражданская община, к которой относится то село»¹²⁷. Возможно, однако, что в столь четкой форме это положение стало соблюдаться только с начала IV в.

На территории городов были и другие сельские жители, которые обрабатывали чужую землю, платя за нее посессорам. Они были потомками свободного и несвободного туземного населения. Предки многих из них находились в различных формах зависимости по отношению к предкам землевладельцев III в. П. Паничек ссылается на пример зависимого положения земледельцев у галлов времени Цезаря, которое римляне трактовали подобным рабскому¹²⁸. Можно думать, что и в III в. правовой взгляд римским юристов на таких подвластных местной аристократии был подобен взгляду Цезаря¹²⁹. Чаще всего они жили в селениях на этой земле, будучи мало связаны с городом как центром общественной жизни. Села таких земледельцев городских территорий упоминал Папиниан (Dig. 31, 77, 33). Е. М. Штаерман полагала, что они всей общиной попали в зависимость к крупным собственникам в результате залога с.36 общинной земли и находились на положении прекаристов и клиентов¹³⁰. Частное лицо, выступающее у Папиниана в роли завещателя, оставляло такие села городу по фидеикомиссу, предварительно очертив их границы (или сориентировавшись на их собственные границы). Однако способ установления контроля над этими селами мог быть иной, нежели залог земли. Местные сельчане, первоначально не имея римских прав гражданства, не могли быть собственниками своей земли, на которой их предки, возможно, жили до прихода римлян. Поэтому они изначально были держателями или колонами римских собственников, которые таким образом имели дело не с отдельными арендаторами, а с целым селом. По мнению бывшего при Максимине префектом претория Модестина, «следует знать, что тот, кто обитает в поле, не считается инколой; ведь кто не пользуется преимуществами городской жизни, не должен считаться инколой»¹³¹. Сохранившийся в Кодексе Юстиниана (X, 40, 3) фрагмент постановления времени Диоклетиана также утверждает,»…что те, кто проживает на территории какой-либо городской общины, подобно инколам не привлекаются к несению повинностей или выполнению почетных обязанностей». Поскольку в соседствующих с этим текстом в Кодексе постановлениях инкол предписывается привлекать к городским повинностям, вероятно, выражение «подобно инколам» (velut incolas) не уподобляло рустиков городских территорий инколам, а наоборот, противопоставляло им. До Диоклетиана инкол, напротив, старались как можно более нагрузить городскими munera.

Вероятно, в течение III в. те, кто мог претендовать на роль городских инкол, явно разделились на две группы: переселенцы из других городов и местные сельские жители. Последние практически утрачивали претензии на статус инкол в связи с тем, что не участвовали в городской общественной жизни, и потому были освобождены от городских повинностей. Другой фрагмент из постановления Диоклетиана в Кодексе Юстиниана (XI, 55, 1) называет их «сельским плебсом, живущим вне городских стен». Согласно этому тексту, эти плебеи как граждане империи платили подушную подать и аннону, но должны были освобождаться от служб (ministeria) в пользу города. Е. М. Штаерман считала, что это нанесло чувствительный удар городам, так как сокращало число лиц, обязанных податями и повинностями¹³². Но, по-видимому, по крайней мере на Западе, большинство из этих сельских плебеев никогда и не участвовали в городских литургиях. Даже формально их нелогично было называть инколами, поскольку они были местными (originales). Это объясняет, почему определение Ульпиана оказалось наиболее уместным, когда социальная ситуация на городских землях уже приобрела новое оформление. А в период поисков новых социальных и правовых форм в III — начале IV вв. антитеза «граждане — инколы» была определяющим ориентиром гражданского статуса. И сельские жители оказывались вытесняемы за пределы этой оппозиции, то есть гражданского общества. Е. М. Штаерман верно подметила, что отделение жителей сельских местностей от инкол означало начало отделения сельского плебса от городского¹³³. Однако вряд ли это было преимуществом сельчан по сравнению с гражданами городов. Освобождение сельских жителей от всех обязанностей, кроме занятия земледелием и несения связанных с ним повинностей, вовсе не было «облегчением» положения сельчан. Со временем такая узкая специализация превращалась в традицию, которая значительно суживала горизонт общественных возможностей жителей села.

Несколько иное положение складывалось в III в. на землях восточносредиземноморских городов, продолжавших пользоваться местным или греческим правом. Здесь еще в эллинистическую эпоху для свободного сельского населения поры полисов оформился статус паройков, сравнимых с инколами. Паройки «имели отношение к земле полисов на основании обычного права, связанного с существованием на земле полисов с.37 различных местных поселений»¹³⁴. Они были тесно связаны с жизнью города, могли и даже были обязаны принимать участие в официальных городских торжествах. Право селиться на земле, окружающей город, было существенным признаком принадлежности к категории паройков. Именно поэтому этот термин впоследствии стал применяться к зависимым земледельцам вообще. Вероятно, в эллинистический период обработка земли на городской территории была правом паройков, а не обязанностью. Начиная с III в., «паройк» целиком соответствовал латинскому слову «колон»¹³⁵. В таких условиях, видимо, лишь те сельские жители, которые желали обособить свою собственность от общинного и городского контроля или приобрести престижное имперское покровительство, соблазнялись статусом Аврелиев. По-видимому, разработанность в эллинистическую и раннеимператорскую эпохи взаимоотношений населения комы и полиса с центральной властью позволила им в IV в. достаточно легко войти в систему новых римских форм. Источники не зафиксировали особых качественных перемен в полисной жизни. Но вот инспекционная поездка Септимия Севера в Египет, находившийся на особом положении, закончилась предоставлением самоуправления метрополиям номов. Унаследованный римлянами от Птолемеев бюрократический аппарат долгое время избавлял римлян от необходимости искать опору в местных муниципальных учреждениях, как это было в других провинциях¹³⁶. Даже крупнейшие города — Навкратида, Птолемаида и Александрия — до III в. не имели муниципального совета¹³⁷. Греческие полисы в Египте не только не имели самоуправления, они не имели также внегородской территории, находившейся под их управлением. Номы находились в управлении стратега. Сельские общины (комы), как и на Западе, выносили решения об установке статуй, имели собственные праздники, должностных лиц и т. п.¹³⁸. Жители села в качестве литургии, подобно инколам, несли общественные обязанности, например, выполняли функции сборщиков налогов¹³⁹. В 202 г. Септимий Север даровал Александрии и метрополиям советы (буле) и муниципальную организацию. Реформа Севера шла в том же направлении, что и постановление Каракаллы, даровавшего римское гражданство всему населению империи. В литературе иногда оцениваются эти мероприятия как попытку романизовать восточную часть империи при Северах¹⁴⁰. Но наличие в Египте мощного административного аппарата привело к тому, что муниципальный строй египетских метрополий мало напоминал строй греческих полисов или италийских муниципиев. У. Вилькен отмечал, что «эти автономные по видимости общины не были изъяты из ведения администрации нома, а скорее подчинены ей»¹⁴¹. Уравнение их с муниципиями и полисами, доминировавшими в социальном поле империи, должно было стимулировать оживление здесь гражданской жизни. Но фактически этот акт лишь подстегнул принятие норм более развитого римского права. Может быть, в этой связи в начале IV в. в Египте отмечалось оживление частнособственнических тенденций, хотя это никак не связывалось современниками с переорганизацией имперского общества¹⁴².

В силу неразвитости в Египте муниципально-полисных структур многие села со времен Птолемеев выполняли сходную роль в системе административной организации населения. И после муниципальной реформы Севера сохранилась внутренняя автономия ком на территориях номов, административно возглавлявшихся полисами. Земля полиса и комы была разделена, что позволяло сельским общинам Египта сохранять относительную автономию от города в отличие от общин западных и, видимо, части восточных провинций. Для римской администрации Египта подобную муниципию роль опорного пункта, видимо, играла метрокомия, объединявшая под своей юрисдикцией несколько деревенских общин (komai-vici)¹⁴³. В роли метрокомии выступала кома, служившая административным центром определенного земледельческого округа. При Диоклетиане с.38 такая кома была сделана ответственной за сбор налогов, которые распределялись в порядке литургий на кометов¹⁴⁴. В папирусе 250 г. сохранилась жалоба сельских жителей на то, что город Арсиноя привлекал их к городским литургиям вопреки распоряжению Севера (JEA, 1935, 244—245). На это представители метрокомии возражали, что «кометы всегда привлекаются у нас на должности косметов». Видимо, после эдикта Каракаллы римские правовые воззрения наложились на местную реальность и оказалось, что сформировавшиеся на Западе принципы отношений муниципия с его сельской округой не совсем подходят для Египта. Жители египетских сел в качестве литургии, например, выполняли функции сборщиков налогов, которые на Западе отводились куриалам. Административная ситуация в Египте была такова, что наиболее разорительные фискальные литургии были переложены с полисов на комы¹⁴⁵. Здесь уместно вспомнить «речь Мецената», сочиненную Дионом Кассием (52, 14—40). Он предлагал сделать всех жителей империи римскими гражданами, чтобы они только Рим считали городом, а свою родину — селом. Хотя такая ситуация напоминала бы устройство египетского нома в римскую эпоху, все же следует помнить, что кома только потому стала частью административной системы, что ее организация напоминала античную городскую. Поэтому реальное развитие империи пошло в противоположном намеченному Дионом Кассием направлении: получившие гражданство провинциалы захотели приобрести статус города для своей родины¹⁴⁶.

Активное стремление мелких поселений и сельских общин конституироваться в форме гражданской общины проявлялось в различных провинциях еще со II в. В Малой Азии этот процесс был явно связан с распространением там римской общественной практики: римляне дали статус полиса множеству селений, не имевших его в эллинистическую эпоху¹⁴⁷. Еще в IV в. писидийское село Тимандус и фригийское Орцистус испрашивали у императоров статус городской общины, мотивируя тем, что имеют и советы, и инфраструктуру, и общественные здания, статуи, достаточно населения и т. п.¹⁴⁸. В дунайских провинциях с III в. резко возросло число городов, получивших статус колонии и муниципия. В африканских провинциях представители местных общин осаждали императора просьбами даровать им статус муниципия и получали его¹⁴⁹. Надписей, увековечивших такого рода акты, известно достаточно много¹⁵⁰. Разделить составленные до эдикта Каракаллы и после него практически невозможно. По-видимому, стремление обрести городское гражданство, которое в римском праве только и давало реальное гражданское полноправие, начало проявляться еще до правления Каракаллы.

Ко времени Диоклетиана имевшие двойное гражданство уже выделились из среды прочих граждан в качестве носителей особого status ingenuitates¹⁵¹. Видимо, в течение III в. новый оттенок приобрело понятие ingenuitas. В классическом праве оно обозначало свободнорожденность, происхождение от свободных родителей, отличие от вольноотпущенных. Но этимологически оно связано и с местным, туземным происхождением. С обострением проблемы местного городского гражданства в качестве ingenui часто стали обозначаться те горожане, предки которых имели гражданство, или те, кто узаконил его другим способом. Этим их, видимо, отличали от получивших римское гражданство по эдикту Каракаллы, но не сумевших приобрести местного городского. Такие новые граждане в правовом отношении могли рассматриваться как отпущенники императора — Аврелии. Поэтому встречающиеся в надписях Аврелии, часто акцентировавшие внимание на том, что они римские граждане, вовсе не обязательно были «настоящими» гражданами, имевшими двойное гражданство. Сознание собственной социальной ущербности, видимо, заставляло их подчеркивать свое правовое полноправие. Особенно это, вероятно, можно отнести к египетским крестьянам, которые, как показал Бикерман, именовались Аврелиями. В одном папирусе 276 г., например, речь с.39 идет о найме 56 коз одним сельским жителем у другого — оба они Аврелии с египетскими именами¹⁵². Как показал А. Сегрэ, в IV в. nomen Аврелии был характерен для низших слоев населения, тогда как местная знать и просто значительные люди предпочитали именоваться Флавиями¹⁵³. Отделение таких Аврелиев от имевших двойное гражданство повело к формированию у последних особого status ingenuitatis. Практически он был тождественен с местным гражданством (status civitatis) и фигурирует уже в юридических текстах конца III в.¹⁵⁴.

Лишенные же городского гражданства постоянные жители городских земель тем не менее получали общеимперский гражданский статус. Ведь по утверждению Ульпиана, «конституцией императора Антонина римскими гражданами были сделаны [все], кто находился in orbe Romano» (Dig. 1, 5, 17). Следовательно, они должны были рассматриваться в качестве местных (originales) там, где фактически проживали. Но для многих провинциальных жителей, поколениями не имевших другого места жительства кроме родного селения, вопрос о гражданской принадлежности определялся внешними обстоятельствами. В их числе немаловажное значение имел статус обрабатывавшихся ими земель. Часть из них составляла территорию городских общин, другая находилась в руках экзимированных собственников, крупнейшим из которых были фиск и император. Провинциальные земледельцы, сидевшие на городских землях, были связаны с государством через муниципальную организацию, на фискальных же и императорских землях — напрямую. В обоих случаях они не могли претендовать на земельную собственность, но пользование (detentio) ею могло оформляться различно. Римские формы владения — посессий, узуфрукт, эмфитевзис — давали лицу определенные права в распоряжении его землей, ограничивая при этом формального собственника. Поэтому они могли быть применимы к лицам, представлявшим общественный и деловой интерес для собственника, города или государства, или к общинникам крупных общин, специфика положения которых не позволяла представить их арендаторами. Такие лица могли быть допущены к римской собственности, а точнее владению (possessio)¹⁵⁵. Это давало перспективу получить гражданство в местной городской общине. С теми же, кого не хотели допускать к праву на землю, оформляли договор аренды, и они становились не посессорами, а кондукторами. Сдача земли кондукторам, как известно, еще в первые века империи была распространена на императорских и фискальных территориях. В эпоху поздней империи, напротив, здесь распространились поссессий и эмфитевзис, а также владение по ius perpetuum. По-видимому, именно такие права на невозделанные государственные земли даровал римским гражданам Пертинакс¹⁵⁶. При нем, видимо, увеличилось число посессоров как крупных, так и крестьянского типа¹⁵⁷. Наделение полями, в частности в Нумидии, происходило и в начале III в. при Септимии Севере (AE 1946 № 38).

Сельские земледельцы, самостоятельно ведшие хозяйство на земле, бывшей в собственности города, императора или государства, часто могли рассчитывать не на владение, а только на приравнивание своего держания к аренде. При этом они не получали никаких правовых гарантий на свою землю и должны были рассматриваться правом как колоны¹⁵⁸. Колоны такого рода фигурируют в одной надписи из Мавритании времени Александра Севера: «В правление нашего господина императора Цезаря Марка Аврелия Севера Александра Пия счастливого Августа наделены (adsignantur) участками земли из владений Матидии кастурренские колоны по приказу превосходного мужа Аксия Элиана, прокуратора Августа для императорского имущества, при посредстве Целия Марциала, землемера» (CIL VIII, 8812). Другим примером такого рода императорских колонов, которые фактически были поколениями жившими на земле своих предков крестьянами, могут быть земледельцы из лидийской надписи начала III в.: «…Мы молим ваше божественное непревзойденное величество, о с.40 божественнейший из бывших когда-либо императоров, обратить внимание на страдания крестьянства, так как нам чинят препятствия сборщики налогов и их представители, угрожающие нам, оставшимся, смертельной опасностью, и из-за чинимых препятствий мы не сможем впредь ни землю обрабатывать, ни вносить платежи и повинности. Мы просим вас милостиво внять нашей мольбе и предписать управителю народа и вашим превосходительным прокураторам учинить суд за содеянное преступление, запретить им доступ в императорские имения и притеснения, чинимые нам сборщиками и теми, кто под предлогом выполнения должности и литургий притесняют и терзают нас; ведь все унаследованное нами от предков подлежит контролю и ведению священного фиска по земельному уставу. Истинно говорим вашей божественности: если от вашей небесной десницы не будет возмездия за наглые деяния и помощи на будущее, мы, оставшиеся, не будучи в силах снести алчность сборщиков под вышеуказанными предлогами, будем вынуждены бросить отчие очаги и могилы предков и ради спасения жизни переселиться на частновладельческую землю: они, эти злодеи, больше щадят живущих там, чем ваших крестьян; [придется нам] стать беглецами с императорских земель, на которых мы родились и выросли, и, оставаясь земледельцами со времен предков, верой служили под покровительством [нашего] владыки»¹⁵⁹. Живя в селе, такие крестьяне могли считаться арендаторами, совместно (in solidum) снимающими землю у собственника. Согласно одному постановлению, владелец земли мог востребовать всю плату с одного из членов коллектива с тем, чтобы тот потом мог взыскать затраченное с остальных (CJ. IV, 65, 13 — 259). Как показывает практика взимания податей, это создавало почву для злоупотреблений. Вероятно, такие же земледельцы из североафриканского Бурунитанского сальтуса обращались в 180—183 гг. к императору Коммоду с жалобой на лихоимство прокуратора¹⁶⁰. Длительность обитания в имении, видимо, позволила им именовать себя «твоими сельскими рабишками и питомцами твоих имений» (rustici tui vernulae et alumni saltuum tuorum)¹⁶¹. Обозначение alumni указывает на то, что они жили в имении не одно поколение¹⁶². А выражение rustici tui vernulae перекликается с позднейшим servi terrae ipsius (CJ. XI, 52, 1—3⁷⁶?). Видимо, и лидийские крестьяне из Ага Бей не случайно называли себя «твоими земледельцами» hoi humeteroi geōrgoi. Судя по италийской Liber Coloniarum, понятия coloni vel familia imperatoris, coloni et familia были достаточно устойчивой формулой для обозначения императорских земледельцев¹⁶³.

Формально и посессоры, фруктуарии, эмфитевты, с одной стороны, и колоны, с другой, одинаково должны были платить собственнику за пользование землей. Но фактически посессий, эмфитевзис и узуфрукт уже по сроку давности давали землевладельцам определенные правовые гарантии, означавшие их приобщение к римской собственности. Посессоры императорских владений могли продавать и покупать землю, не будучи ее собственниками. Частноправовые документы такого рода сохранились для Египта и Сирии. Вероятно, на этой основе в позднюю эпоху оформился особый тип владения по «вечному праву» (possessio iure perpetuum), который с точки зрения классического права не мог строго считаться ни владением, ни собственностью. Со временем различия в формах владения и собственности стерлись настолько, что юристы Юстиниана почти безболезненно уравняли их. Но для этого потребовалась целая эпоха, имеющая своеобразное позднеантичное «лицо». Укрепление в правах собственности одновременно повышало качество гражданского статуса. Посессоры обретали origo в тех общинах, куда была приписана их земля. Иное дело земледельцы-колоны, с правовой точки зрения выглядевшие только арендаторами чужой земли. Отсутствие собственности или владения на землю не оставляло им шансов на признание в качестве городских граждан на муниципальной территории и отдавало под полный контроль администрации на экзимированных сальтусах. Для них складывалась парадоксальная с.41 по форме юридическая ситуация. По линии имперского гражданства земледельцы-колоны получили гражданский статус и, следовательно, формально должны были рассматриваться как cives originales там, где фактически жили. Но на практике они были лишены городского гражданства, в среде которого только и было возможно классическое определение origo. Поэтому в течение III в. происходило формирование нового представления об origo¹⁶⁴. К началу IV в. вызрела возможность считать в качестве origo не только определенный город, но и село или имение, в котором по факту проживания на его земле осуществлялась регистрация граждан. В теоретическом плане на это вполне мог оказать влияние эллинистический правовой принцип idia, как считал еще М. И. Ростовцев¹⁶⁵. При этом он подчеркивал, что юридически население не было прикреплено к своим комам или полисам, но наличие там обязанностей заставляло их там оставаться¹⁶⁶. И этим, видимо, руководствовалась администрация в своей практической деятельности. Правом такие граждане-сельчане рассматривались как coloni originales. Они-то и появляются в императорских постановлениях начала IV в. в качестве объекта колонатного законодательства, стремившегося удержать их по месту проживания и регистрации их origo¹⁶⁷. В ней регистрировались учитывавшиеся цензом их обязанности по отношению к обществу и государству. Поэтому для таких колонов ius census и ius originis было одним и тем же.

Одновременно в течение III в. формировалось новое представление об обязанностях граждан. В отличие от классической эпохи античной городской жизни, где каждый гражданин нес на себе весь набор гражданских прав и обязанностей, в поздней античности каждое сословие и профессиональная группа несли свою часть общественных обязанностей на основе общественного разделения труда. Для земледельцев основной обязанностью становятся налоги, повинности и обработка земли. Поэтому в законодательстве появляются настойчиво повторявшиеся запреты отвлекать крестьян от их хозяйственных занятий¹⁶⁸. Такая специализация приводила к тому, что с определенными сословными и профессиональными группами и корпорациями оказывались связаны совершенно определенные государственные обязанности, фиксировавшиеся на недвижимости, в основном на земле, указывавшей на origo. С землей навикуляриев были связаны функции и повинности навикуляриев (CJ. XI, 32, 2—3). Купивший ее становился навикулярием. Купивший землю куриала должен был нести соответствующие повинности в курии города (CJ. XI, 59, 6 — 383). Соответственно, купивший землю колон становился крестьянином-посессором. Вероятно, в позднеантичную эпоху консорцием или корпорацией именовался коллектив лиц, имевших одинаковые обязанности или несущих одинаковую повинность (а не владевших общим имуществом или землей). Конституция Диоклетиана называет группу лиц, назначенных для исполнения гужевой повинности (ангарии), consortes muneris (CJ. XI, 38, 1). Их имущество не было их общей собственностью. Поэтому выполнение повинностей было связано с обладанием определенным участком, который можно было продать с передачей покупателю соответствующей повинности. Поэтому для III в. исследовавший эволюцию института origo в Империи Д. Нерр отмечает тождественность ее с такими понятиями как status, condicio, corporum, gentilitas¹⁶⁹.

В современной литературе неоднократно обращалось внимание на различие между сохранившимися юридическими источниками для раннеимператорской и позднеантичной эпох. Это различие во многом предопределяет взгляд современной науки на общественное устройство при принципате и доминате. Для I—III вв. источниками являются в основном остатки теоретических сочинений, разъяснений, комментариев и ответов юристов, составляющие в совокупности то, что называется догмой римского права. Для IV—VI вв. это только императорское законодательство, в переработанном виде сохранившееся по преимуществу в Кодексах Феодосия и Юстиниана. с.42 Законодательство императоров II—III вв. в результате утраты Кодексов Грегория и Гермогениана сохранилось лишь в небольшой части в Кодексе Юстиниана. В этом законодательстве нет и намека на наличие в обществе прикрепленных к origo колонов. В течение III в., после издания эдикта Каракаллы и вплоть до Константина, законодательство развивалось в традиционном русле, проложенном классической юриспруденцией. Эпоха Диоклетиана в этом смысле не была исключением и не вносила радикальных правовых новшеств. Это позволяет заключить, что до завершения стабилизации общественной системы империи в начале IV в. государство не имело возможности по-настоящему вмешаться в радикальную переорганизацию общества, связанную с наделением его граждан правами и обязанностями римлян. Колонатное законодательство IV в. было одним из проявлений этого вмешательства. По-видимому, уже для III в. можно говорить о формировании, наряду со status ingenuitatis для граждан-собственников, особого status originarium для колонов. Первоначально его появление было намечено разделением плебса на городской и сельский, которое, как считается, начало учитываться римскими юристами как раз в III в.¹⁷⁰. Но сельский плебс также оказался не един в своем отношении к земле. В течение III в. одна его часть смогла обосновать право владения (possessio) на свою землю. Она рассматривается современными исследователями в качестве так называемого свободного крестьянства. Другая часть сельского плебса оказалась лишь держателями чужой земли — колонами различного местного статуса. Поэтому становление ius originarium для колонов в качестве части правовой системы началось позднее, только в начале IV в. Начало ему было положено переориентацией социально-правовой системы империи с реставраторской политики Диоклетиана на конъюнктурно-прагматическую при Константине. Таким образом, Августин не случайно отделил от всех провинциалов, получивших римское гражданство, часть плебса, которая не имела земли в собственности: «…все принадлежащие к римской власти приобрели городское гражданство и стали римскими гражданами: только тот плебс, который не имел собственных полей, жил вне общества»¹⁷¹.

Но имело место еще одно обстоятельство, определяющееся различием социально-правового положения земледельцев на городских и фискально-императорских землях. Теоретические поиски римских юристов определения гражданской origo для новых граждан-крестьян относились к земледельцам муниципальных территорий. Для них проблема стояла в правовой плоскости в гораздо большей степени, чем для земледельцев на императорских и фискальных землях. Для последних гражданский статус как будто не зависел от городской origo, поскольку они вообще были изъяты из ведения муниципиев. Исследование Е. С. Голубцовой общинных отношений в Малой Азии по надписям выявило сравнительно небольшой процент Аврелиев на государственных землях по сравнению с городскими. Это привело ее к выводу о том, что эдикт Каракаллы не распространялся на общины на государственных землях, хотя и на городских сельское население не получило римского гражданства поголовно¹⁷². В целом такой вывод распространен в отечественной литературе и для западных провинций. Его логичность можно скорректировать, если принять во внимание объективно разное отношение земледельцев городских и государственных земель к обретению гражданства. Для императорских колонов двойной гражданский статус с точки зрения классического права был невозможен. Может быть, потому, что его много сложнее было оформить юридически, для земледельцев внегородских территорий восточных областей он был менее привлекателен. Находясь под непосредственным покровительством государства и императора, императорские земледельцы были в относительно меньшей степени заинтересованы в статусе Аврелиев. Но государство, озабоченное проблемой организации провинциального населения в гражданских формах и распространения на него единых норм римского права, было вынуждено использовать для этой цели с.43 представление об origo. Ведь его полное отсутствие было невозможно для граждан, поскольку именно с ней было связано пользование гражданскими правами и отправление обязанностей (munera), носивших во многом литургический характер. Риторика императорских конституций показывает, что любые прямые обязанности лиц, не связанных чиновной субординацией, стремились оформить как род обязанностей перед обществом. Поэтому можно предположить, что для императорских земледельцев после получения ими гражданских прав стала оформляться правовая фикция городской origo. Как уже отмечалось, в западных провинциях многие vici, pagi, gentilitates, будучи общинными коллективами, имели квазимуниципальную организацию, общественные здания, культовые сооружения, собственных магистратов и деление на членов общины и поселенцев-инкол¹⁷³. Со второй половины II в. значительно возросло количество надписей из таких сел, которые в это же время получили право владеть, подобно городам, имуществом, оставленным по легату¹⁷⁴. Они располагались на agri non limitati (Dig. 41, 1, 16). Последние частью входили в городские земли, а частью в императорские владения. Другая часть императорских и фискальных земель подвергались лимитации, более распространенной, видимо, в западных провинциях. Эти земли распределялись среди посессоров (Dig. 41, 2, 52), а также находились в ведении прокураторов или сдавались кондукторам. Их имения, будучи центрами организации общественной жизни сельчан, также могли претендовать на подобный муниципальному статус. Уже агрименсоры отмечали, что особенно в Африке крупные имения служили центрами притяжения окрестного населения сальтусов и соперничали в правах с городами, принимая на себя часть гражданских munera¹⁷⁵. В восточных провинциях земледельцы императорских доменов имели сходную организацию и потребности¹⁷⁶. На городских территориях отдельные богатые семьи иногда поколениями владели земельной собственностью. Фактически сходное значение в обществе римского Египта имели крупные имения местных землевладельцев, а также комы, изъятые из фискального подчинения городам. Таким образом, в роли городской origo могли выступать села и имения, на территории которых проживали земледельцы и с которой было связано их участие в общественной и экономической жизни. А. Шультен вслед за М. Вебером называл правовой основой подчинения колонов экстерриториальность крупных земельных владений. Часто считается, что она была присуща только имениям императора и сенаторов¹⁷⁷. Для государства они же были опорными пунктами по сбору податей и организации населения для несения повинностей. Поэтому села и имения посессоров императорских и фискальных владений выступали (так же, как в других случаях городские общины) центрами регистрации гражданских обязанностей земледельцев, живших на их земле. Уже во времена Фронтина было распространено положение, когда «частные лица имеют на сальтусах немалое число простого народа и села вокруг виллы наподобие укреплений. Города имели обыкновение возбуждать споры по вопросу о том, кому подчиняется население территории, так как они считали необходимым наложить либо повинности на эту часть земли, либо набирать рекрутов из села, либо предписать транспортную перевозку продовольствия тем землям, на которые города предъявляют претензии» (SRF, I, 53). Прославляемый Немезианом землевладелец, который любил разбирать тяжбы сельчан (ruricolum lites), вероятно, был одним из владельцев таких поместий (Nemes. I, 52—55). При Диоклетиане с их имениями официально стал связываться набор в армию. Проведение при Диоклетиане комплекса административных реформ, по-видимому, служит основанием современным исследователям относить введение автопрагии именно к его правлению¹⁷⁸. По крайней мере, имеются свидетельства источников, указывающие на ее существование в первой половине IV в.¹⁷⁹. Возможно, именно таким образом в течение III в. крупные имения и села на внегородских землях приобретали подобный муниципальному характер, становясь с.44 центрами общественного притяжения окрестного населения и приобретая статус квазигражданской origo.

Идея квазимуниципального характера крупного землевладения не нова в современной литературе. Ее высказывали еще П. Г. Виноградов, Т. Моммзен, М. Вебер, А. Шультен, Э. Бодуэн, Д. Хис¹⁸⁰. В этой связи становятся очевидными истоки той части императорского законодательства, которая была направлена на освобождение колонов императорских и фискальных владений от муниципальных обязанностей в городах. При Марке Аврелии, как передает Папирий, колонов фискальных имений еще разрешалось привлекать к городским повинностям при условии, что это не нанесет ущерба фиску (Dig. 50, 1, 38, 1). Но уже в начале III в. Каллистрат сообщал, что «колоны Цезаря освобождены от городских повинностей, чтобы успешнее занимались фискальными имениями» (Dig. 50, 6, 5, 11). Видимо, ориентируясь на такую практику, императорские колоны из малоазийской Лидии просили императора Севера освободить их от городских обязанностей¹⁸¹. В то же время Ульпиан отмечал, что декурионы, которые опасались привлечения их к отправлению почетных должностей (honores), «желая избежать больших тягот и предпочитая им меньшие, переходят в число колонов имений, не должны надеяться, что это дает им освобождение» (Dig. 50, 5, 1, 2). Е. М. Штаерман считала, что поскольку Ульпиан в этом контексте не говорил прямо, что имения были императорскими, можно думать, что крупные частные собственники умели избавить своих колонов от городских повинностей и почестей¹⁸². Однако не следует забывать, что вопрос о частной собственности на землю для III в. не может считаться окончательно проясненным. Ведь провинциальные земли считались собственностью римского народа и императора. Поэтому в провинциях владельцы экзимированных имений и сальтусов юридически должны были считаться посессорами или эмфитевтами, если не кондукторами, императорской или государственной земли. Ведь, согласно Гигину, excepti sunt fundi bone meritorum ut in totum privati iuris essent, nec ullam coloniae munificentiam deberent, et essent in solo populi Romani (SRF I, 197). Свидетельством такого отношения к земле может служить конституция императора Константина 319 г., пытавшаяся разграничить права колонов и эмфитевтов (CJ. XI, 63, 1). Колоны, которые согласно конституции «притесняли» (gravant) эмфитевтов, были земледельцами — держателями, а эмфитевты — хозяевами от имени императора на одной и той же земле¹⁸³. Вряд ли прав Д. Айбах, считающий этих колонов самостоятельными хозяевами¹⁸⁴. Ведь текст конституции следует понимать как разграничение прав, а не как упоминание о реальном судебном процессе. В таком случае эмфитевты, которые в конце конституции названы посессорами-эмфитевтами, были не соседями чересчур активных самостоятельных мелких земледельцев, а владельцами той земли, собственником которой считался император, а держателями — земледельцы-колоны. Иными словами, в конституции имелась в виду двухстепенная аренда. Колоны, сидевшие на земле эмфитевтов, рассматривали угодья в округе как принадлежащие им по естественному праву. Это и вызвало недовольство крупных посессоров-эмфмитевтов, обратившихся к императору как собственнику этих земель¹⁸⁵.

Абсентизм городских декурионов и меры против него императорского правительства берут начало не с IV в., а восходят чуть ли не к эпохе Августа¹⁸⁶. После эдикта Каракаллы началось жесткое фиксирование ius originis для куриалов. Ульпиану принадлежат слова: «Декурионов, о которых будет доказано, что они, оставив место жительства в городе, к которому они относятся, переселяются в другое место, правитель провинции пусть позаботится вернуть в родное место и заставит выполнять соответствующие повинности» (Dig. 50, 2, 1). Постановлениями Константина императорских колонов запрещалось привлекать к городским honores et munera, чтобы не отвлекать от с.45 их собственных земледельческих занятий (CJ. XI, 68, 1 — 325; 2 — 313/337). Судя по одной из конституций Констанция, куриалы, как и при Ульпиане, использовали право колоната на частных императорских землях, чтобы освободиться от своих городских обязанностей (CTh. XII, 1, 33 — 342). Видимо, законы такого рода проходили рефреном через каждое поколение вплоть до V в., повторяя одни и те же нормы. В литературе эти постановления довольно логично считаются свидетельством привилегированного положения императорских земледельцев по сравнению с колонами на частных землях¹⁸⁷. С другой стороны, в таком отстранении императорских колонов от городских munera et honores видится следствие ухудшения их экономического и общественного положения, лишения их гражданских прав, причем, прогрессировавшего быстрее, чем на частных землях. Однако представляется, что города утрачивали и право, и возможность привлекать таких колонов к несению своих повинностей и отправлению выборных должностей потому, что гражданские обязанности земледельцев на землях императора и фиска переносились на их origo в имениях посессоров этих земель. Имения, управлявшиеся непосредственно императорской администрацией в лице прокураторов или сдававшиеся кондукторам, оказывались более беззащитными перед сборщиками податей. Жалоба императорских колонов азиатской Филадельфии показывает, что сбор налогов с императорских колонов осуществлялся более жестко, чем с частновладельческих. Эти колоны даже намеревались бежать с императорских земель. Подобного же рода жалобы представлены в надписях из северной Африки¹⁸⁸. Многочисленными были случаи бегства египетских «арендаторов» «царской» и «общественной» земли. Видимо, патронат конкретного землевладельца, а на городских землях патронов города и магистратов несколько умеряли произвол чиновников. Поэтому передача императорской земли во владение и длительную аренду по «вечному» или эмфитевтическому праву была определенным, хотя и временным, выходом, облегчавшим положение императорских земледельцев¹⁸⁹. Между землевладельцем и его колонами устанавливались отношения покровительства-клиентелы, позволявшие посессору выступать патроном своих земледельцев даже в делах, далеких от сельского хозяйства. Например, как сообщает Киприан, в северной Африке землевладельцы приносили жертвы за своих колонов и инквилинов во время гонений Деция на христиан в 250—251 гг.¹⁹⁰. Это свидетельство вряд ли следует считать аргументом в пользу какой-либо прочной зависимости колонов от своего патрона. Конечно, это не означает, что их отношения с колонами были гладкими. Для IV в. сохранилось достаточно данных о superexactiones, поземельных спорах и судебных процессах между колонами и землевладельцами¹⁹¹. Однако для III в. все же вероятно, что процесс превращения крупных имений в квазимуниципальные организации, входившие составной частью в общественно-административную структуру империи, начался не на городских, а на экзимированных землях, первоначально императорских¹⁹².

Юридическое закрепление origo земледельцев в имении осуществлялось во время фиксации их в цензовой описи имения и его инвентаря (Dig. 50, 15, 4, 8). При этом сама по себе запись в цензовые книги не являлась актом прикрепления к месту жительства и не имела принудительного значения. Она лишь констатировала связь колона с данным пунктом, который обретал статус origo, где он получал право отправлять свои гражданские права и обязанности. Но фиксация origo с точки зрения гражданского права означала, что при переселении земледельца из имения к другому землевладельцу, в город или иное место, там он мог приобрести только статус инколы. Переселение означало лишь факт переноса домицилия, но не origo, и в другом месте или имении земледелец становился инквилином. Его гражданско-правовая связь с origo должна была сохраняться, а соответственно, сохранялись и обязанности земледельца по отношению к прежнему имению. Хотя при этом очевидно, что переселение происходило с.46 после прекращения арендных или квазиарендных отношений земледельца с хозяином земли и полного расчета их друг с другом. Но с точки зрения государственного права, представлявшего здесь коллективный интерес общества, они не могли уже так свободно разойтись. В течение III в. такой подход к взаимоотношениям земледельца и имения, на земле которого он работал, лишь завоевывал себе позиции в общественном сознании. Слишком быстро сменявшие друг друга правительства вплоть до Диоклетиана не могли выработать системного подхода к общественным процессам и уж тем более последовательно его проводить в жизнь. На практике, по-видимому, существовали определенные различия между местными земледельцами и теми, которые не имели на земле села или имения прочных корней, то есть не были местными. Только часть из последних, origo которых была известна, но находилась в другом месте, либо которые на момент его установления считались неместными, получали статус инквилина. Как отмечалось, понятие «инквилин» в отношении к понятию «колон» составляло параллель гражданской оппозиции «инкола — гражданин». Греческий эквивалент инколы — паройк обычно понимался в смысле «переселившийся сосед». Другие пришлые земледельцы были чужаками, переселенцами издалека, origo которых была неопределенна. Они именовались адвенами, по-гречески апойками, то есть переселившимися издалека¹⁹³. В Малой Азии аналогичное положение имели арендаторы-мистоты, которые позднее также стали ассоциироваться с колонами¹⁹⁴.

Эдиктом Каракаллы гражданские права были предоставлены не всем провинциалам. Какая-то часть из них до III в. имела статус дедитициев. На них действие Constitutio Antoniniana не распространялось (P. Giss. 40, I, 9). При этом еще М. И. Ростовцев, подводя в свое время определенный итог изучению провинциального общества, отмечал, что нет ясности по поводу того, какие конкретно группы населения были дедитициями¹⁹⁵. Юридически к числу дедитициев можно отнести отпущенников по закону Элия Сентия, перегринов дедитициев, некогда побежденных римлянами силой оружия, варваров-дедитициев, поселенных на римской территории, и тех, кто не был гражданином никакой городской общиной (nullius certae civitatis cives)¹⁹⁶. Основным вопросом, дебатирующимся в достаточно общирной современной литературе, является проблема соотношения получивших гражданство перегринов и оставшегося дедитициями исконного населения провинций¹⁹⁷. К настоящему времени почти оставлено идущее от Ф. Савиньи, Т. Моммзена и П. Мейера представление о равенстве с дедитициями всего провинциального сельского населения, долгое время дискутировавшееся в науке. В исследованиях наиболее авторитетных авторов — Э. Шенбауэра, А. Сегрэ, А. Д’Орса, А. Джоунза — доминирует мнение о приобретении гражданства большей частью жителей империи¹⁹⁸. Долгое время, даже после выхода работы Э. Бикермана, преобладавшее мнение о сохранении статуса peregrini dediticii у негородского населения Египта и после 212 г. сейчас почти оставлено исследователями. Тем не менее, приобретение римского гражданства полностью очевидно лишь для лиц, тем или иным образом связанных с признанным римлянами городским гражданством. В свое время А. Сегрэ высказал предположение о двух способах предоставления римского гражданства. Первым могло быть гражданство в городских общинах римского типа (politeumata), а вторым — гражданство Аврелиев, сопоставимое с италийским правом¹⁹⁹. Впоследствии Э. Шенбауэр пришел к заключению об отсутствии четкости и непреодолимости границы в отношении к гражданским правам городского и сельского населения²⁰⁰. Вероятно, основная масса последнего тоже получила гражданство. Но то ли его качество, то ли возможность его реального использования у сельских жителей была иной, чем у горожан. Х. Вольф подчеркивает, что римское гражданство было распространено на те категории перегринов, которые им уже фактически пользовались с.47 через институт преторского права²⁰¹. И хотя он считает, что практически все прежние перегрины получили гражданство, теми, кто мог обращаться к претору, в основном до III в. были, конечно, городские жители. Возможно, это определяло разницу в качестве гражданства горожан и сельчан. Сельские жители, организационно стоявшие вне общин городского типа, были лишены признанного государством гражданского самоуправления, находились в зависимом положении и были культурно отчуждены от горожан. Поэтому столь логичным и естественным кажется их отстранение от гражданства и обозначение в качестве дедитициев. Однако такой логике, имеющей по сути формальный характер, противоречат некоторые обстоятельства. Во-первых, указания источников о превращении в римских граждан всех или почти всех провинциалов, что было бы невозможно, если бы сельчане, составлявшие большую часть жителей провинций, считались дедитициями²⁰². Во-вторых, как показывает эпиграфика, в различных провинциях существовало немало сел, имевших сходную с городской внутреннюю организацию, что позволяло иногда именовать их komapolis²⁰³. В-третьих, значение самого выражения «дедитиции» происходило от латинского «сдаваться, капитулировать». Поэтому исходя из точной этимологии, согласно Гаю, использовавшейся юристами классического периода, дедитиции, не получившие гражданских прав в начале III в., это те общины и целые племена или этнические группы, которые, оказав римлянам ожесточенное сопротивление при покорении или восставая против их власти, были вынуждены сдаться, передавая себя в полную власть победителей²⁰⁴. Грань между такими дедитициями и провинциалами, имевшими статус перегринов, в III в. получившими римское гражданство, как будто была совсем иной, нежели грань между горожанами и сельскими жителями. В таком случае претендентами на роль дедитициев оставались в основном отпущенники по закону Элия Сентия и переселенные варвары. В общей массе населения империи их слой был сравнительно немногочисленным²⁰⁵.

Однако изучение эпиграфических материалов и в особенности военных дипломов дало в руки исследователей материал, одно время трактовавшийся рядом исследователей как свидетельство наличия в обществе империи и после 212 г. не имевших римского гражданства перегринов²⁰⁶. Особенно важное значение имели работы Е. М. Штаерман и Э. Кондураки, рассматривавших наличие в надписях выражения conventus civium Romanorum и указаний многими провинциалами на свое местное гражданство в паге или селе как свидетельство сохранения в провинциях прежней обособленности римских граждан от перегринов. Правда, позднее такая трактовка надписей была достаточно основательно оспорена Х. Вольфом²⁰⁷. По его мнению, указание в надписях на присутствие в селах, канабах и пагах ordo civium Romanorum не свидетельствует об обособленном положении римских граждан в среде прочего провинциального населения. Напротив, эти данные следует трактовать как следствие эдикта Каракаллы. Каждая местность или община имела свое ordo граждан, поскольку римские граждане из других областей по отношению к ним (то есть к местному гражданству) были инколами или перегринами. Надписи не позволяют четко разделить городских и сельских жителей как римских граждан и перегринов. Все же их трактовка достаточно сложна и зачастую спорна. Х. Вольф сам отмечает, что эпиграфические данные могут трактоваться по-разному, а некоторые из них просто ставят исследователя в тупик²⁰⁸. Вполне вероятно, что какая-то часть живших на окраинах империи перегринов сохранила свой статус и после 212 г. Но если какие-то перегрины и сохранялись после издания эдикта Каракаллы, то они могли быть только дедитициями (peregrini dediticii). Е. М. Штаерман приводит в качестве примера дедитициев III в. фракийское племя бессов. Причем они были не новопоселенцами, а проживали на территории Империи несколько веков. В состав населения империи они вошли еще при с.48 Тиберии. В их среде, как и в среде других подобных этносов (бриттоны на Рейне, котины, усдицены, азилы, бои на Дунае), существовали городские поселения, ориентировавшиеся на римский образ жизни²⁰⁹. Однако они, видимо, не были признаны официальным римским правом. Поэтому при наделении гражданскими правами их жители оказались за пределами римского гражданства. Мы не знаем, почему это произошло. Вполне вероятно, что бессы имели статус дедитициев вследствие ожесточенности сопротивления, оказанного ими римлянам при покорении. Дион Кассий сообщает, что римляне выдержали несколько войн с бессами пока замирили их (Cass. Dio 54, 34). Такого же рода общины и гентильные группы, видимо, были повсеместно вкраплены в состав провинциальных перегринов до эдикта Каракаллы. Все они должны были оказаться вне римского гражданства и в III в. Сохранилось любопытное сообщение Августина о том, что иудеи в отличие от других народов были покорены римлянами не так, чтобы включить их в состав гражданства (Enarr. in Ps. LVIII, Serm. 1, 21). Видимо, и в IV в. в эпоху Августина иудеи были исключены из ставшего достаточно однородным гражданства. Представляется, что Августин не имел в виду этническую и конфессиональную принадлежность иудеев, отличавшую их от других народов империи. Иудеи в составе граждан известны с I в. н. э. (Iudaei Romano et communi iuri viventes… — CTh. II, 1, 10). Скорее Августин говорил об иудеях Палестины, насмерть сражавшихся с римскими армиями в I—II вв. и оказавшихся поэтому в числе дедитициев²¹⁰. При этом в среде дедитициев был не меньший (но, вероятно, вряд ли значительно больший) процент земледельцев, чем среди прочих провинциалов.

Оставаясь и после 212 г. негражданами со статусом peregrini dediticii, такие земледельцы в своих отношениях с местными землевладельцами также приравнивались к римским колонам. По всей видимости, римские частноправовые нормы проникли и в их среду, вовсе не изолированную практически от римлян и перегринов. Широко известен рассказ антиохийского ритора Либания об иудеях, которые были потомственными колонами на земле, принадлежавшей его семье. Они не только вели судебный процесс против Либания, но и выиграли его. Правда, для этого им пришлось обратиться за помощью к сторонним покровителям-патронам. Именно так поступали провинциальные перегрины еще с республиканских времен, когда им было необходимо решить какую-либо проблему в гражданском суде Рима. Очевидно, что общественный статус таких земледельцев из среды дедитициев был совсем иным, чем у включенных в круг римского гражданства обитателей городских и экзимированных территорий.

Таким образом, в формировании позднеантичного колоната принимали участие многие группы провинциальных земледельцев самого разного положения, местное содержание которого скрывалось под римской правовой формой арендного договора и общим статусом колона. В государственно-правовом отношении все они разделялись на три основные группы (страты). К первой следует отнести колонов-originales и инквилинов имений на городской земле. Ко второй — колонов императорских и фискальных владений. К третьей — колонов, имевших статус дедитициев.

<<<

ОГЛАВЛЕНИЕ

>>>

ПРИМЕЧАНИЯ

¹Сходную мысль высказывал еще А. Д’Орс (D’Ors 1956, 10).

²Schonbauer 1931, 330.

³Segrè 1966, 9.

⁴Gai. Instit. I, 9. Деление на honestiores et humiliores явно производное от республиканского деления на ordines et plebs, не имело четко установленных и социально очерченных сословных с.49 рубежей и допускало характерную для гражданского общества высокую вертикальную мобильность. См. Rilinger 1988; MacMallen 1964.

⁵О locatio-conductio: Mayer-Maly Th. Locatio-conductio. Wien, 1956. Равенство сторон в арендном договоре основывалось на том, что в римском частном праве со II в. до н. э. доминировала отдельная личность. См.: Kaser 1955, 270—279, 563; Johne, Kohn, Weber 167—180.

⁶Штаерман, ВДИ, 1978, 106—107.

⁷Колосовская Ю. К. Паннония в I—III веках. М., 1967. С. 61 сл.

⁸См., например: Rostovtzeff 1930; Garnsey 1980.

⁹См. Ранович 1951, 58—59.

¹⁰Ранович 1949, 188.

¹¹На автохтонное население как на источник колоната вслед за М. Вебером, А. Шультеном, М. И. Ростовцевым и др. указывали П. Коллинэ и А. Джоунз (Collinet 1959, 114; Jones 1974, 293).

¹²На это различие между реальными экономическими и административными отношениями и их юридической формой обращают внимание Й. Кен и П. Паничек (Johne, Kohn, Weber 168, 174—178, 189—190; Eigentum 148; Panitschek 140 Anm. 23). В рамках locatio-conductio колон всегда рассматривался как свободный контрагент землевладельца, хотя на практике он и не всегда таковым был.

¹³Как отмечает Й. Кен, с распространением гражданства и стиранием границ между римлянами и неримлянами locatio-conductio распространялось и на неримлян, и на отношения римлян с неримлянами. Это привело позднее к причислению locatio-conductio к ius gentium (Dig. 19, 2, 1: Locatio et conductio cum naturalis sit et omnium gentium, non verbis sed consensu contrahitur, sicut emptio et venditio). Поэтому стало возможным распространение locatio-conductio на все отношения, связанные с арендой земли, а все свободные земледельцы стали в юридическом смысле колонами (Johne, Kohn, Weber 184).

¹⁴Fustel de Coulanges 15—24; Finley 1977, 74 f.; Jones 1974, 293 ff.; Backhaus 1987, 144 f.

¹⁵Во многих текстах II—III вв. взаимоотношения колона и землевладельца прямо рассматривались как аренда (Dig. 19, 1, 13, 30; 33, 7, 20, 3; 43, 16, 20; 47, 2, 69, 5) по договору на пять лет (Dig. 19, 2, 24, 2 et 4; 45, 1, 89; 50, 8, 3, 2) за плату деньгами (Dig. 19, 2, 54, 1; 19, 2, 26, 1—6; 46, 1, 52, 2; 47, 2, 26, 1).

¹⁶Dig. 19, 2, 15, 2; 19, 2, 19, 2—3; 19, 2, 24, 1—2; 19, 2, 25, 6; 19, 2, 35; 19, 2, 60, 1 et 5; 19, 2, 61; 20, 2, 7; 33, 2, 30, 1; 39, 3, 4, 2; 39, 3, 5; 43, 16, 1, 22; 43, 24, 13, 7.

¹⁷Johne. Kohn, Weber 168 f.; Panitschek 140; Johne 1993, 82.

¹⁸Dig. 7, 1, 34, 1; 19, 2, 3; 19, 2, 19, 2; 19, 2, 24, 1—2—4; 19, 2, 25, 1—5; 19, 2, 32; 19, 2, 33; 19, 2, 35; 19, 2, 61; 26, 7, 46 pr.; 33, 2, 30, 1; 33, 7, 24; 39, 3, 4, 2; 43, 16, 12.

¹⁹Dig. 9, 2, 27, 9 et 11; 19, 2, 30, 4.

²⁰Dig. 19, 2, 9, 3; 19, 2, 30, 4.

²¹Dig. 32, 1, 91 pr.; 32, 1, 97; 32, 1, 101, 1; 33, 2, 32, 7; 33, 7, 20 pr., 1, 3; 33, 7, 27 pr., 1—2; 34, 7, 17.

²²В Дигестах Юстиниана сохранилось два определения fundus: «поле со строениями» (50, 16, 211) и «то, что находится в руках одного [лица]» (50, 16, 115). Логически оба они могли применяться к различным реальным объектам, как к крупному поместью, так и к находившемуся на его земле хутору.

²³Johne 1988, 308 f.

²⁴Понятие colonia в текстах, в том числе и юридического характера, имело значение «поселение». Не представляется удачной попытка К-П. Йоне сблизить понятия colonia и colonus-арендатор, установив таким образом связь между понятиями colonia и аренда, арендованное хозяйство (Johne 1988, 317—318). Для этого он сначала заключил, что в тексте Колумеллы слово colonia имело значение «крестьянское хозяйство, крестьянский двор», хотя это можно принять только как результат интерпретации (см.: Neque enim coloniae suae terminos egredi debet, nec absentia sua familiae cessandi aut delinquendi spatium dare — Colum. de r. r. 11, 1, 23). Затем, ссылаясь на тексты Павла и Сцеволы, он посчитал неоспоримыми заключение о синонимичности colonia c conductio (Dig. 19, 2, 24, 4: qui expulsus a conductione in aliam se coloniam contulit; 33, 7, 20, 3: qui finita conductione interposita cautione de colonia discesserant). Однако в этих текстах говорится лишь об уходе колона по окончании срока аренды (сonductione) из одного места жительства в другое поселение (colonia).

²⁵Augustin. De civ. Dei X, 1: Dicimur enim colere etiam homines, quos honorifica vel recordatione с.50 vel praesentia frequentamus. Nec solum ea, quibus nos religiosa humanitate subicimus, sed quaedam etiam, quae subiecta sunt nobis, perhibentur coli. Nam ex hoc verbo et agricolae et coloni et incolae vocantur, et ipsos deos non ob aliud appellant caelicolas, nisi quod caelum colant, non utique venerando, sed inhabitando, tamquam caeli quosdam colonos; non sicut appellantur coloni, qui condicionem debent genitali solo, propter agriculturam sub dominio possessorum, sed sicut ait quidam Latini eloquii magnus auctor: Urbs antiqua fuit, Tyrii tenuere coloni (Verg. Aen. I, 12). Ab incolendo enim colonos vocavit, non agricultura. Hinc et civitates a maioribus civitatibus velut populorum examinibus conditae coloniae nuncupantur.

²⁶Crawford D. J. Imperial estates // Studies in Roman Property. Ed. by M. Finley. Cambridge, 1976. P. 46—47.

²⁷Johne 1988, 316 f.

²⁸В литературе часто встречается утверждение, что слово colonus во многих текстах имело значение «крестьянин» (см.: Eibach 104—131; de Neeve 1984, 31—62; Johne 1988, 316). При этом имеется в виду, что такой крестьянин-колон в отличие от колона-арендатора обрабатывал собственную землю. Однако понятие «колон», как кажется, не было связано с вопросом собственности на землю. Юридические отношения аренды ориентировались на термин «кондуктор». И в позднеантичную эпоху наименование «колон» (coloni appellatio = nomine et titulo colonorum) было связано с проживанием в селе или имении (incolas praediorum) вследствие рождения там (ibi genitos) и обработкой его земли (cultores agrorum). Nov. Just. 162, 2 — 539: …tales homines velle incolas praediorum cultores agrorum manere, utpote ibi genitos: hoc enim sibi vult coloni appellatio. Cp. CJ. XI, 53, 1 — 371. Johne 1988, 309.

²⁹В сохранившемся в Кодексе Юстиниана (VII, 30, 1) фрагменте из конституции Александра Севера 226 г. колон и арендатор (кондуктор) выступают как два разных лица, хотя формально оба считаются арендаторами: «Тот, кто владеет как арендатор, сколько бы объектов владения не имел, тем не менее считается, что владеет не для себя, но для хозяина. Также даже колону или кондуктору не обогатиться под предлогом длительного владения» (Ср. CJ. V, 62, 8 — 225; IV, 65, 27; Dig. 50, 6, 5, 10—11). Кондуктора этой конституции обычно считают, в отличие от колона, крупным арендатором. Но, строго говоря, сам текст не дает оснований для такой трактовки: объем и содержание арендованного им не учитываются. Правда, его можно понять в смысле «колону, то есть кондуктору». При этом наше рассуждение остается в силе, поскольку юристам все же потребовалось объяснять, что колон — это род арендаторов.

³⁰Dig. 33, 7, 20, 1: …mercede, ut extranei coloni solent, fundum coluissent.

³¹Dig. 47, 2, 26, 1: qui nummis colat.

³²Colum. de r. r. 1, 7, 3: felicissimum fundum esse, qui colonos indigenas haberet et tamquam in paterna possessione natos iam inde a cunabulis longa familiaritate retineret.

³³Такого же колона, пользовавшегося доверием хозяина, можно увидеть в известном разъяснении Гермогениана: «Если кто-нибудь с целью обмануть покупателя по сговору подставил мнимого колона, пусть будет привлечен на основании сделки о купле, и не будет защищен даже если, чтобы легче было скрыть изобретенный обман, возьмет под свою ответственность (in fidem suam recipiat) колона и плату за пятилетие» (Dig. 19, 1, 49 pr.). Историки и юристы по-разному понимают значение выражения in fidem suam recipiat. По мнению первых, оно означало, что колоны превращались в клиентов (Штаерман 1957, 108—109; Штаерман, Трофимова 55—56; Held 1971, 248). Юристы же относят это выражение не к колонам, а к отношениям продавца и покупателя (Johne, Kohn, Weber 186).

³⁴Dig. 19, 2, 25, 6: Apparet autem, de eo nos colono dicere, qui ad pecuniam numeratam conduxit; alioquin partiarius colonus quasi societatis iure et damnum et lucrum cum domino fundi partitur.

³⁵Головачев 1961, 125.

³⁶Dig. 33, 1, 21. Ср. CJ. IV, 65, 19 — 293: «В отношении locatio — conductio следует тщательно соблюдать контракт, если в нем не выражено ничего специально против обычаев страны и если кто-нибудь вопреки условиям контракта и местному обычаю снизал арендную плату, это не может служить прецедентом для других».

³⁷Dig. 19, 2, 32; 19, 2, 26, 7; 19, 2, 46 pr.; 41, 2, 40, 1; cp. 50, 8, 3, 2. Еще А. Шультен высказывал идею, что, хотя теоретически аренда была пятилетней, фактически она была пожизненной и наследственной. В этом он видел причину появления позднейшего зависимого колоната. См.: Schulten 1896, 94; cp. Brockmeyer 15.

³⁸CJ. IV, 65, 10 — 239. Cp. Gai. Instit. III, 145; Brockmeyer 1968, 273. См. надпись из Брундизия с.51 (Италия), в которой говорится об аренде общественного поля на сто лет (CIL IX, 136 = Dessau 8238).

³⁹Dig. 19, 2, 14: Qui ad certum tempus conducit, finito quoque tempore colonus est; intelligitur enim dominus, quum patitur colonum in fundo esse, ex integro locare, et huiusmodi contractus neque verba, neque scripturam utique desiderant, sed nudo consensu convalescunt. Et ideo si interim dominus furere coeperit vel decesserit, fieri non posse, Marcellus ait, ut locatio redintegretur; et est hoc verum. Такая аренда больше напоминала прекарий (Paul. Sent. V, 6, 11). Ср. Штаерман 1978, 88.

⁴⁰В литературе указывается, что отношения колона и землевладельца нельзя полностью считать арендными. Но они все же рассматриваются как договорные (Eibach 37; Johne 1993, 66 ff.; Sirks 346; 358). В свое время занимавшийся правовым положением земледельцев в императорских доменах А. Шультен проводил мысль, что юридически колоны должны рассматриваться как фруктуарии (об узуфрукте и аренде см. Eibach 90—91; Штаерман 1978, 86 сл.).

⁴¹Kaser 1955, 455; 468; Eibach 21; Johne, Kohn, Weber 235—240; Panitschek 142.

⁴²Kaser 1959, 308; Johne, Kohn, Weber 186; Alfoldy 1985, 197; 147 Anm. 195.

⁴³Точно так же для IV в., чтобы объяснить данные законодательства о стремлении землевладельцев разделить землю и колонов, подчеркивается прочность их связи.

⁴⁴CJ. IV. 65, 9 — 234; cp. CJ. IV, 65, 16 — 260: «Если же время, на которое имение было сдано в аренду, заканчивалось, а арендатор с молчаливого согласия остается в тех же арендных отношениях, представляется, что эти арендные отношения обновляются вместе с узами заклада (cum vinculo pignoris)».

⁴⁵О желании колонов сохранить за собой арендованную землю и оставаться на ней в течение всей жизни см.: Beaudouin 697 n. 1; Johne, Kohn, Weber 95 f.; Mazza 1979, 471; Krause 177 Anm. 118, 119.

⁴⁶Гревс ЖМНП, 1885, 347; Та же мысль высказывается и в современных работах. См.: Сюзюмов 1951, 86; Krause 177.

⁴⁷CIL IX, 3674 = Dessau 7455; 45 лет (CIL X, 1877), 23 года (CIL X, 1918); cp. также надпись III в. из Мактарис, Нумидия (CIL VIII, 11824 = Dessau 7457).

⁴⁸CIL VIII, 25902. Cp. Crawford 48.

⁴⁹Fustel de Coulanges 15 f.; Finley 1977, 74 f.; de Neeve 1984, 102; Backhaus 144 f.; Johne 1993, 76 f.

⁵⁰Закрепление в обыденной речи обозначения «кондуктор» за крупными арендаторами или субарендаторами целых поместий, видимо, определялось тем, что, в отличие от мелких земледельцев, их арендный договор с землевладельцем строго фиксировался юридическими службами империи.

⁵¹Dig. 7, 8, 2 et 4; 19, 2, 19, 4—5; 19, 2, 58; 20, 2, 2; 20, 4, 13; 43, 17, 3, 3. Bolkestein 39; Krause 269—270.

⁵²Dig. 9, 2, 27, 11; 19, 1, 13, 30; 19, 2, 24, 2; 19, 2, 25, 1—2; 41, 2, 25, 1; 41, 2, 37; 41, 3, 31, 3; 43, 16, 20; 43, 24, 17.

⁵³Dig. 30, 112; 43, 26, 6, 2; 50, 15, 4, 8; CTh. IX, 21, 2 — 321.

⁵⁴Kornemann E. Domanen // RE. Suppl. 4. 1924. Sp. 227, 258, 268; Flach 1988, 442; Противоположное мнение И. Ф. Головачева, который, ссылаясь на О. Зеека и М. И. Ростовцева, полагает, что инквилины жили вне имения и занимали на нем участки, представляется следствием не совсем точного чтения текста африканских надписей (см. Головачев 1961, 125—127).

⁵⁵AE 1890 № 65; Dessau 6323: inquilini vici Lartidiani.

⁵⁶CIL VIII, 25902 (Kol. IV, Z. 27—31). Cp. Flach 1978, 480; Johne, Kohn, Weber 332 f.

⁵⁷Впрочем, и в отношении инквилинов стараются подобрать материал, который бы мог подтвердить тезис об общей деградации свободного населения в III в. Поэтому для Е. М. Штаерман и других исследователей очевидно, что постепенно и инквилины попадали в зависимость.

⁵⁸Dig. 30, 112: Si quis inquilinos sine praediis, quibus adhaerent, legaverit, inutile est legatum. Sed an aestimatio debeatur, ex voluntate defuncti statuendum esse, divi Marcus et Commodus rescripserunt.

⁵⁹Veyne 16 f.; Johne 1993, 84—85.

⁶⁰Jones 1974, 294; Piganiol 307 n. 2; Heitland 360; Held 250; Brockmeyer 274; с.52 Jacota 380; Ste Croix 244—247, 589 f.; Mazza 1979, 472; Welwei 1986, 285 f.; Giliberti 131—134; Veyne 16—18; Johne 1993, 86. Ср. Mazza 1986, 186—188; Коптев 1988, 42 прим. 53.

⁶¹Виноградов 59; Белоруссов 54; Clausing 31.

⁶²Fustel de Coulanges 65 n. 1; Фюстель де Куланж 67 прим. 2.; Carrié 1983, 212.

⁶³Штаерман, Трофимова 56.

⁶⁴Held 1971, 250.

⁶⁵Фюстель де Куланж 67.

⁶⁶Поэтому Ш. Сомань считал sine praediis quibus adhaerent интерполяцией юристов Юстиниана (Saumagne 503 n. 3).

⁶⁷Сходная ситуация может быть рассмотрена на примере заклада имения, часть которого сдана в аренду колонам (Dig. 20, 1, 32). Колоны при этом не утрачивали независимости ни в малой степени, ведь закладывалась земля, которую они обрабатывали, а не они сами.

⁶⁸Dig. 50, 15, 4, 8: Si quis inquilinum vel colonum non fuerit professus, vinculis censualibus tenetur. Vel colonum — иногда считается интерполяцией времени Юстиниана (Seeck 1901, 496; Steinwenter 1942, 65; Seyfarth 1963, 89). Ср. также: Descriptio ingenuorum ex officio fisci inter fiscalem familiam facta ingenuitati non praeiudicat (Paul. Sent. V, 1, 3); Mazza 1986, 185—186.

⁶⁹Правда, А. Б. Ранович окончание фразы — vinculis censualibus tenetur — переводил как «заключается в цензорскую тюрьму». Вслед за ним такой перевод принял А. Г. Гемп, хотя еще Фюстель де Куланж и Р. Клошиг видели здесь лишь указание на уплату землевладельцем налогов В. Зейфарт специально рассмотрел использование выражения vincula censualia и показал, что оно означало здесь «узы ценза». Этим он восстановил прежнее понимание текста: «кто не внесет колона или инквилина, тем не менее подлежит цензовым обязанностям». В юридических источниках выражение vincula представлено достаточно широко и везде со значением «узы, обязанности», а не «тюрьма» (Dig. 4, 6, 1, 52, 2; CTh. X, 20, 14; Nov. Val. 35, 3 — 452; Nov. Maior. 7, 4 — 458). Ср. также Липшиц 1976, 128.

⁷⁰В качестве примера можно привести надпись из Италии: «Авлу Октавию Эрону Старшему колоны и инквилины» (CIL XI, 1346 = ИЛН № 104).

⁷¹Dig. 41, 2, 30, 5; 41, 2, 37; 41, 2, 40, 1; 41, 2, 25, 1; 41, 2, 44, 2; 41, 2, 45; 41, 3, 31, 3; 43, 19, 3, 4.

⁷²Dig. 43, 26, 6, 2: fructuarius, inquilinus, colonus sunt in praedio, et tamen non possident.

⁷³Dig. 41, 2, 25, 1: per colonos, et inquilinos aut servos nostros possidemus.

⁷⁴Saumagne 490; Brockmeyer 1968, 216; MacMallen 1976, 293.

⁷⁵Штаерман 1957, 99; Held 1974, 249. Cp. Dig. 41, 2, 49 et 41, 2, 30 pr.: per servum.

⁷⁶Duncan-Jones R. P. Some Configurations of Landholding in the Roman Empire // Studies in Roman Property. Ed. by M. Finley. Cambridge, 1976. P. 7—12.

⁷⁷Особое внимание обращается на свидетельство Плиния Старшего о шести крупных собственниках, которые в I в. н. э. поделили между собой почти всю Африку. При Нероне они были казнены, а земли их конфискованы. Жестокость Нерона окажется если не оправданной, то имевшей определенный смысл, если окажется, что африканские землевладельцы были не собственниками, а посессорами. См. Plin. N. H. XVIII, 35.

⁷⁸Gai. Instit. II, 7: Sed in provinciali solo… dominium populi Romani est vel Caesaris, nos autem possessionem tantum et usumfructum habere videmur. 26a. In provinciis vero non modo praedium nullum possessorum proprium, sed ne quidem ulla libera civitas est. О различии между доминием и посессием см. Штаерман 1978, 80 сл.

⁷⁹Заблоцка Ю. К вопросу о земельных отношениях в малоазийских городах I—III вв. // ВДИ. 1971. № 1. С. 17—28.

⁸⁰См.: Tomsin A. Basilike ge et demosia ge dans l’Egypte romain // Melanges R. Echall. Gembloux, 1970. P. 271—280; Lo Cascio E. Patrimonium, ratio privata, res privata // Annuario italiana per gli studi storici 1971/72. 1975. P. 55—121; Parassoglou G. M. Imperial Estates in Roman Egypt. Amsterdam, 1978; Павловская 1979, 27—28.

⁸¹Ранович 1949, 61.

⁸²CJ. XI, 63, 1 — 319. Переходящие во владение колонов засеянные ими участки ранее невозделанной земли живо напоминают африканские надписи II в., сообщающие о lex Manciana и lex Hadriana, разрешавших поместным колонам занимать невозделанные в течение десяти лет участки, а также subcesiva, оставшиеся при проведении лимитации. Очевидно, что этот обычай сохранял свою силу и в начале IV в.

⁸³Fest.: Sed ex vicis partim habent rem publicam et ius dicitur, partim nihil eorum et tamen ibi с.53 nundinae aguntur negotii gerendi causa, et magistri vici, item magistri pagi quotannis fiunt (Lpz., 1839. S. 371). См. также: Корсунский 1977, 44—45. По одному определению, паг это «сообщество соседей, пьющих воду из одного источника» (Serv. Georg. II, 388). По другому, объединение крестьян (Gramm. lat. p. 488), или коллегия (Gloss. lat. t. V, p. 313). Паганалии определялись как соседские празднества (Gloss. lat. t. VI, p. 559). По данным Поллукса, соседство (vicinia) — это имеющая границы организация, в которой соседи совместно работали (Pollux. Onomast. VI, 21). О связи между vicinia и vicus см.: Штаерман Еще раз, 101—102; Capogrossi Colognesi L. La struttura de la proprieta e la formazione dei “iura praediorum” nell’eta republicana. Milano, 1976. P. 26.

⁸⁴Sasse 1962, 109 ff.; 1965, 329 ff.; Wolff 28 ff.

⁸⁵Wolff 55—56.

⁸⁶Такой подход обусловлен общей методологической установкой, не принимающей в расчет качественное отличие Римской империи от других «мировых держав» древности, а также модернизирующей античные общественные порядки привнесением современных представлений об эволюции частнособственнических отношений.

⁸⁷Wolff 28—35.

⁸⁸Голубцова 1972, 108.

⁸⁹Штаерман 1946, 86 сл.

⁹⁰См. Sasse 1962, 109 f.; Моммзен полагал, что Constitutio Antoniniana была не основополагающим нововведением нового общественного порядка в империи, а одним из единовременных актов наделения гражданскими правами. Распоряжение Каракаллы касалось только тех, кто на момент его издания входил в состав городских общин. Его целью было укрепление контроля над новыми гражданами, в первую очередь фискального. Это позволяло объяснить обнаруживаемое в источниках существование и в III в. латинских и перегринских общин. См.: Mommsen Th. Gesammelte Schriften. Bd. V. S. 418—419; Idem. Das Römische Staatsrecht. Bd. III. S. 699. Однако в современной литературе данные, трактовавшиеся Моммзеном в пользу существования перегринов в III в., серьезно оспорены. См.: Wolff 50 ff.

⁹¹Sasse 1962, 111—112.

⁹²См. Sasse 1962/1965; Wollf 28 ff.

⁹³P. Giss. 40, I, 8—10: «Надо, чтобы население, одинаково участвующее в тяготах, вкусило также и от победы… Даю поэтому всем живущим на Римской ойкумене римское гражданство, с сохранением всех видов политических статусов, кроме дедитициев» (пер. А. Б. Рановича 1946, 72; 1949, 178). Cass. Dio. 77, 9: «Он сделал римлянами всех своих подданных на словах, чтобы оказать им благодеяние, на деле же, чтобы отсюда притекало к нему больше [налогов], так как перегрины большинства их не платят». Aur. Vict. De Caes. XVI, 10: «Всем вообще было дано право римского гражданства…» SHA: X (Sever.), 1, 2: «…предки его были римскими всадниками раньше, чем право гражданства было дано всем» (пер. С. П. Кондратьева). Gregorius Thaumaturgus Laud. Origines, p. 1 (Migne PG 10, 1052): «восхитительным законом ныне уравнено положение всех находящихся под властью римлян». Prudentius Contra Symm. II, 603—606: …Romanosque omnes fieri, quos Rhenus et Ister, Quos Tagus aurifluus, quos magnus inundat Iberus, Corniger Hesperidum quos interlabitur et quos Ganges alit tepidique lavant septem ostia Nili. Augustin. De civ. Dei V, 17: …praesertim si mox fieret, quod postea gratissime atque humanissime factum est, ut omnes ad Romanum imperium pertinentes societatem acciperent civitatis et Romani cives essent, ac sic esset omnium quod erat ante paucorum; tantum quod plebs illa, quae suos agros non haberet, de publico viveret (после того в высшей степени бескорыстно и человеколюбиво было сделано, чтобы все принадлежащие к Римской власти приобрели городское гражданство и стали римскими гражданами, и что бы так стало для всех, кто прежде был из ничтожных; только тот плебс, который не имел собственных полей, жил вне общества). Sidon. Apoll. Ep. I, 6, 2: Roma domicilium legum, gymnasium litterarum, curia dignitatum, vertex mundi, patria libertatis, in qua unica totius urbis civitate soli barbari et servi peregrinantur. Dig. 1, 5, 17 (Ulpianus): In orbe Romano qui sunt, ex constitutione imperatoris Antonini cives Romani effecti sunt. Nov. Just. 78, 5 — 539: Sicut enim Antoninus cognomine Pius, a quo ad nos etiam haec appellatio pervenit, ius romanae civitatis, quod antea ab unoquoque subditorum petendum erat, atque ita ex iis, qui peregrini vocantur, ad romanam ingenuitatem deducens, in commune omnibus subditis donavit… Еще несколько свидетельств рассмотрены в: Wolff 28—35; Schonbauer 1931, 278—285.

⁹⁴Wolff 51—52.

с.54

⁹⁵Штаерман 1988, 634.

⁹⁶Идея двойного гражданства была выдвинута еще в 1926 г. А. Сегрэ, а затем параллельно разрабатывалась им и Е. Шенбауэром. См.: Segrè 1926, 471 ff.; Schonbauer 1931, 277 ff.

⁹⁷См. Norr 1963; 1965.

⁹⁸Originales: decurioni — CTh. XII, 1, 13 — 326; 82 — 380; 159 (CJ. X, 32, 5) — 398; 147—416; 184 (CJ. VI, 35, 14) — 423; suarii — CTh. XIV, 14, 5 — 389; navicularius — CTh. XIII, 5, 1 — 314.

⁹⁹Штаерман 1946, 87.

¹⁰⁰P. Giss. 40, I, 8—9: menontos pantos genos politeumatoon; cp. salvo iure gentis (tabula Banasitana).

¹⁰¹Segrè 1965, 5 f.

¹⁰²См.: Ельницкий 167 прим. 13.

¹⁰³Ранович 1946, 78; Segrè 1966, 3; 9 ff.

¹⁰⁴Ранович 1949, 109.

¹⁰⁵Cp. D’Ors 1956, 8 ff.

¹⁰⁶Dig. 50, 16, 239, 2: Incola est, qui in aliquam regionem domicilium suum contulit, quem graeci “paroikon” appellant.

¹⁰⁷Dig. 50, 1, 27. Ср. Колосовская Ю. К. Римский провинциальный город, его идеология и культура // Культура древнего Рима. М., 1985. Т. 2. С. 175.

¹⁰⁸CIL V, 875 = Dessau 1374; Dig. 50, 1, 29; CJ. X, 39, 1; CJ. X, 40, 1; CJ. X, 40, 5.

¹⁰⁹Lex Malacitana, cap. LIII: In qua curia incolae suffragia ferant. Quicumque in eo municipio comitia IIviris, item aedilibus, item quaestoribus rogandis habebit, ex curiis sorte ducito unam, in qua incolae, qui cives Romani Latinive cives erunt, suffragium ferant, eisque in ea curia suffragi latio esto (CIL II, 1963—1964 = Dessau 6088—6089).

¹¹⁰CIL VIII, 20682. Cp. Штаерман 1957, 348.

¹¹¹CIL II, 1055; CIL II, 1963—1964 = Dessau 6088—6089; CIL XII, 1585; Dig. 50, 1, 34.

¹¹²CJ. X, 39, 4: Origine propria neminem posse voluntate sua eximi, manifestum est.

¹¹³CJ. X, 40, 7: Cives quidem origo, manumissio, allectio vel adoptio, incolas vero, sicut et divus Hadrianus edicto suo manifestissime declaravit, domicilium facit. Et in eo loco singulos habere domicilium non ambigitur, ubi quis larem, rerumque ac fortunarum suarum summam constituit, unde rursus non sit discessurus, si nihil avocet, unde, cum profectus est, peregrinari videtur, quodsi rediit, peregrinari non destitit.

¹¹⁴Штаерман, ВДИ, 1978, 92; 96.

¹¹⁵Dig. 50, 1, 34: ex incolatu decurio.

¹¹⁶Langhammer 30.

¹¹⁷Sulp. Sever. Vita Beat. Martin. 10—13; Dialog. II, 5; 8; II, 7, 9.

¹¹⁸SRF I, 45: ut incolas, etiamsi essent alienigenae, qui intra territorium colerent.

¹¹⁹CIL II, 1041 = ILS, 6921; CIL IV, 4520; Lex Urso, cap. XLVIII // D’Ors 152.

¹²⁰Dig. 50, 16, 139, 2: …Nec tantum hi, qui in oppido morantur, incolae sunt, sed etiam qui in alicuius oppidi finibus ita agrum habent, ut in eum se quasi in aliquam sedem recipiant. Cp. Lex Urso, cap. XCVIII.

¹²¹Штаерман, ВДИ, 1978, 92 сл.

¹²²AE 1901, № 41; 1905 № 135; 1929, № 61; 1946 № 122; 1957 № 99; CIL III, 12491 = Dessau 7181; CIL V, 4148 = Dessau 6703; CIL VIII, 21452 = Dessau 6884; CIL IX, 1688 = Dessau 6507; CIL XII, 1376 = Dessau 6993; CIL XII, 2558 = Dessau 4848; CIL XII, 2611; 2449; CIL XIII, 1670 = Dessau 7036; CIL XIII, 2609 = Dessau 4631; CIL XIII, 2949 = Dessau 7049; CIL XIII, 6688 = Dessau 7083; CIL XIII, 6776 = Dessau 7087; CIL XIII, 6365; 7250; CTh. VII, 18, 13. См. также: Schulten A. Die Landgemeinden in Römischen Reich // Philologus. 1894. Bd. 53. S. 631; Штаерман 1957, 41; 178—181; ВДИ, 1978, 103 сл.; Голубцова 1972, 142 сл., 172.

¹²³CIL X, 1754 = Dessau 2043: ex origine bessus; CIL II, 1041 = Dessau 6921: incolae pagi.

¹²⁴CIL V, 5878 = Dessau 6735; Dessau 7071.

¹²⁵Штаерман ВДИ, 1978, 109.

¹²⁶CIL II, 104; III, 3626 = Dessau 7127; V, 5878 = Dessau 6735; Dessau 7071; Dig. 21, 2, 11; CJ. X, 1, 4.

¹²⁷Dig. 50, 1, 30: Qui ex vico ortus est, eam patriam intelligitur habere, cui rei publicae vicus ille respondet.

¹²⁸Panitschek 143 Anm. 44.

с.55

¹²⁹О других провинциях см.: Scherwin-White 1973, 389—390.

¹³⁰Штаерман ВДИ, 1978, 94.

¹³¹Dig. 50, 1, 35: Scire oportet, quod qui in agro permanet, incola esse non existimatur; qui enim illius civitatis praecipuis non utitur non existimatur esse incola.

¹³²Штаерман 1952, 103.

¹³³Штаерман ВДИ, 1978, 98.

¹³⁴Свенцицкая 1959, 152.

¹³⁵IG, III, 343; CJ. I, 2, 24; CJ. IV, 34, 1. Ср. Свенцицкая 1959, 153.

¹³⁶Ранович 1949, 167.

¹³⁷Cass. Dio. 41, 13; SHA, X (Sever.), 11; OGIS, 709.

¹³⁸OGIS, 666; IGRR, III, 886; P. Upps. 6—166/7 г.: приводит список должностных лиц деревни. Ср. Павловская 1979, 71.

¹³⁹См.: Ранович 1949, 201—202.

¹⁴⁰См.: Segrè 1966, 2.

¹⁴¹Wilcken 1901, 42.

¹⁴²См.: Павловская 1979, 3—4; 164 сл.

¹⁴³Zulueta 59; Павловская 1979, 199.

¹⁴⁴Павловская 1979, 207.

¹⁴⁵Важным представляется вывод А. И. Павловской: «Владея землей в разных комах и пагах, граждане муниципий не подлежали литургическим повинностям в комах» (1979, 207). С одной стороны, это позволяло им, переселяясь в свои сельские усадьбы, уклоняться от городских литургий. А с другой, создавало потребность и возможность развития патроциниев над селами.

¹⁴⁶О значении речи Мецената у Диона Кассия см.: Millar F. G. B. A Study of Cassius Dio. Oxford, 1964; Norr 1966.

¹⁴⁷Свенцицкая И. С. К проблеме «греческого возрождения» в полисах II в. // Быт и культура в античности. М., 1988. С. 170—171.

¹⁴⁸CIL III, 6866 = Dessau 6090 = FIRA, I (2), 92: ius et dignitatem civitatis; 454: civitatis nomen honestatemque; ILS, 6091 = FIRA, I (2), 5, 462 ff.; Vittinghoff F. Zur Entwicklung der stadtischen Selbstverwaltung. Einige kritische Anmerkungen // Vittinghoff 1994, 241—242.

¹⁴⁹Murphy J. The reign of the emperor L. Septimius Severus from the evidence of the inscriptions. Philadelphia, 1945. P. 46—56. Колосовская 1955, 72; Штаерман 1957, 344—345; 1977, 17—18; 1978, 43.

¹⁵⁰CIL VIII, 4664, 5306, 6041, 7041, 8825, 9680, 9906, 9934, 9936, 10500, 12331, 15721, 22786; Dessau 6805—6808; 9392; An. ep. 1893 № 86; 1898 № 100; 1915 № 15; 1917—18 № 41; 1931 № 65.

¹⁵¹Levi 1961, 154; 170.

¹⁵²Mitteis, Wilcken 364.

¹⁵³Segrè 1966, 8.

¹⁵⁴CJ. IX, 41, 9 — 290; CJ. VI, 8, 2 — 294; CJ. IX, 21, 1 pr. — 300?

¹⁵⁵Dig. 41, 2, 12, 1: nihil commune habet proprietas cum possessione.

¹⁵⁶Herod. Hist. post Marc. II, 4, 6—7; SHA: Pertinax, 9.

¹⁵⁷Штаерман 1957, 351.

¹⁵⁸Ср. Корсунский 1977, 169.

¹⁵⁹Keil, von Premerstein № 55. S. 37—38. (перевод А. Б. Рановича дан в сокращении по книге: Ранович 1949, 58—59).

¹⁶⁰CIL VIII, 10570 = 14464 = Dessau 6870.

¹⁶¹Cp. Keil u. Premerstein № 55. P. 38. ll. 50—52: fugadas… tōn despotikōn hōriōn en ois kai egennēthemen kai etrafēmen kai ek progonōn diamenontes geōrgoi tas pisteis tēroumen tōi despotikō logōi.

¹⁶²Flach 1988, 450.

¹⁶³См. Crawford 50.

¹⁶⁴Norr 1965, 468 f.

¹⁶⁵Rostovtzew 1910, 205 f.

¹⁶⁶Ibid., 211.

с.56

¹⁶⁷Мысль о связи эдикта Каракаллы с позднеантичным колонатом недавно высказал П. Паничек (Panitschek 140; 153). Он считает хронологический разрыв между изданием эдикта и колонатным законодательством IV в. следствием кризисной ситуации в общественно-политических отношениях III в.

¹⁶⁸Dig. 50, 11, 2; CJ. VIII, 16, 7; XI, 55, 1; 2; XI, 48, 1.

¹⁶⁹Norr 1965, 469.

¹⁷⁰Штаерман ВДИ, 1978, 96.

¹⁷¹Augustin. De civ. Dei V, 17: …ut omnes ad Romanam imperium pertinentes societatem acciperent civitatis et Romani cives essent, ac sic esset omnium quod erat ante paucorum; tantum quod plebs illa, quae suos agros non haberet, de publico viveret. Неясно значение выражения de publico viveret. Обычно его переводят как «жить за общественный счет». Это можно понимать по-разному. Например, что имелся в виду городской плебс, кормившийся императорскими раздачами. Но может быть de publico противостоит здесь suos agros. В таком случае не имевшие своей земли плебеи были арендаторами общественной или государственной. Общий контекст может указывать еще на одно противопоставление: не имевший земли плебс противопоставлен тем, кто получил городское гражданство и стал римским гражданином. De publico в таком случае указывает на то, что эти плебеи не были ни городскими гражданами, ни римскими.

¹⁷²Голубцова 1972, 108.

¹⁷³Langhammer 4. Cp. Dig. 9, 3, 6 pr.; 30, 11, 73, 1; 50, 1, 130.

¹⁷⁴Dig. 30, 73, 1. См. Штаерман ВДИ, 1978, 96.

¹⁷⁵Штаерман 1957, 43—44; Duncan-Jones 24.

¹⁷⁶Свенцицкая 1972, 41 сл.

¹⁷⁷Schulten 1896, 99; ср. Carrié 1984, 942.

¹⁷⁸Carrié 1984, 943; 948.

¹⁷⁹Ж.-М. Каррие считает свидетельством существования автопрагии в Египте в первой половине IV в. P. Oxy XLVI, 3307 (Carrié 1984, 944).

¹⁸⁰Виноградов 74; Mommsen 1880, 406; Weber 243—250; Schulten 1896, 98—99; His 18.

¹⁸¹Fischer H. Zu Problemen von Stadt und Stadtentwicklung im Römischen Reich während des 3. Jahrhunderts // Johne 1993, 143.

¹⁸²Штаерман 1957, 95.

¹⁸³Mitteis 1901, 52 f.; 38; Saumagne 579; Pallasse Tabl. Alb., 269 n. 13.

¹⁸⁴Eibach 104 f.

¹⁸⁵Вероятно, крупные арендаторы просто решили увеличить поступления с арендованных ими земель. Так возник спор по поводу необработанной земли. До этого она была им как будто не нужна. Ею и источниками воды пользовались колоны. И никому не приходило в голову ни платить, ни взимать плату. Таким образом, если конституция была результатом реального спора колонов с эмфитевтами, то поводом к нему послужило наступление посессоров на естественные права колонов. Юридически эмфитевты были правы и поэтому император принимает решение целиком в их пользу. При этом он ссылается на обычай (consuetudo, solemnitas). По мнению Э. Леви и других исследователей здесь имелся в виду Манциев закон. Он предполагал, что в тексте конституции Константина вместо coloni, стояло cultores Manciani, замененные в редакции Кодекса Юстиниана. Если это так, то обычаем, регулировавшим отношения колонов с землевладельцами, выступало введенное во II в. государством право. Колоны трактовали его расширительно, поскольку только они фактически имели дело с землей. Их деревни существовали на земле имения столетиями, тогда как владельцы или арендаторы ее менялись. Поэтому для колонов казалось само собой разумеющимся, что все угодья в округе принадлежат им, коль скоро они ими пользуются. Римское право собственности и владения по мере своего внедрения в плоть общественных отношений способствовало все большему подчинению земледельцев посессорам.

¹⁸⁶См. Schubert 1969, 287 f.

¹⁸⁷Kaser 1959, 2, 94 f.; 293 Anm. 17.

¹⁸⁸CIL VIII, 14428; 10570 = 14464 = Dessau 6870.

¹⁸⁹В VI в., как отмечает И. Ф. Фихман, картина была обратной: колоны бежали с частных в императорские владения (Фихман 1976, 53). Вероятно, в этом скрыт глубокий исторический смысл. В условиях сохранения гражданских норм лишенная их часть общества не только с.57 чувствовала себя ущемленной, но и подвергалась большей эксплуатации. По мере же свертывания гражданской жизни обособленность императорских земледельцев стала рассматриваться как привилегированное положение.

¹⁹⁰Cyprian. Epist. 55, 13, 2 (CSEL 3, 2, 633).

¹⁹¹На посессоров уже не было смысла жаловаться императору, так как в отличие от кондукторов или прокураторов они были не посредниками, подчинявшимися собственнику, а самостоятельными хозяевами. Поэтому распространение передачи императорских имений посессорам и эмфитевтам могло вызвать только такие формы протеста против возможных злоупотреблений посессоров как обращение в суд или бегство из имения. Такая картина как раз и разворачивалась в империи с начала IV в.

¹⁹²Папирусы Египта могли зафиксировать автопрагию имений (P. Oxy XLVI, 3307) для первой половины IV в. потому, что, будучи частнособственническими по местному праву, с точки зрения римских отношений собственности эти имения находились на императорской и государственной земле. То же можно сказать и в отношении превращения в пункты фискальной регистрации (idia = origo) сел на внегородских землях.

¹⁹³Dig. 50, 16, 239, 4: Advena est quae Graeci “apoikon” appellant.

¹⁹⁴Голубцова 1972, 124.

¹⁹⁵Rostovtzeff 1930, 2, 342 f.

¹⁹⁶Magie D. Roman Rule in Asia Minor. P., 1950. T. 2. P. 1556.

¹⁹⁷См.: Sasse 1962—1965.

¹⁹⁸Schonbauer 1952, 17—72; D’Ors 1944, 162—204;

¹⁹⁹Segrè A. // JEA. 1944. 30. 69—72.

²⁰⁰Schonbauer 1954, 139—140.

²⁰¹Wolff 1976, 62.

²⁰²См.: Ранович 1946, 74—75; Ельницкий 170—171.

²⁰³См.: Sasse 1965, 355.

²⁰⁴Gai. Instit. I, 14: qui quondam adversus populum Romanum armis susceptis pugnaverunt, deinde victi se dediderunt. Isidor. Hisp. Etym. IX, 9, 49: Dediticii primum a deditione sunt nuncupatur. Deditio enim dicitur, quando se aut victi aut vincendi hostes victoribus tradunt: quibus haec origo nominis fuit. Dum quondam adversus populum Romanum servi armis sumptis dimicassent, victi se dediderunt comprehensique varia turpitudine affecti sunt.

²⁰⁵Например: Ранович 1946, 74—76; Штаерман 1946, 84—85.

²⁰⁶Bickermann 1926, 27—37; Schlumberger D. // BEO. 1942/43. Bd. 9. P. 53—82; Штаерман 1946, 81—88; Condurachi E. La Costituzione Antoniniana e la sua applicazione nell’impero Romano // Dacia. 1958. NS. 2. P. 281—316; Gilliam J. F. Dura Rosters and Constitutio Antoniniana // Historia. 1965. Bd. 14. S. 74—92.

²⁰⁷Wolff 40—46.

²⁰⁸Ibid. 59—60.

²⁰⁹Штаерман 1946, 85—86; ср. ее трактовку CJ. VI, 24, 7 в Штаерман 1978, 46.

²¹⁰Schonbauer 1931, 335.

От прав гражданства к праву колоната.Формирование крепостного права в поздней Римской империи.

Гла­ва 1

ЭДИКТ КАРАКАЛЛЫ И ПРАВОВОЕ ПОЛОЖЕНИЕ СЕЛЬСКОГО НАСЕЛЕНИЯ РИМСКИХ ПРОВИНЦИЙ В III В.

1. 1. Эдикт Кара­кал­лы и коло­ны в III в. н. э.

1. 2. Эдикт Кара­кал­лы и него­род­ское насе­ле­ние Импе­рии

От прав гражданства к праву колоната.
Формирование крепостного права в поздней Римской империи.

Глава 1

1. 1. Эдикт Каракаллы и колоны в III в. н. э.

1. 2. Эдикт Каракаллы и негородское население Империи