История Рима.

Книга третья
От объединения Италии до покорения Карфагена и греческих государств.

с.669

Рим­ская стро­гость и рим­ская гор­дость

Жизнь рим­ля­ни­на про­те­ка­ла в стро­гом соблюде­нии услов­ных при­ли­чий, и чем более он был зна­тен, тем менее он был сво­бо­ден. Все­мо­гу­щие обы­чаи замы­ка­ли его в узкую сфе­ру помыс­лов и дея­ний, и гор­до­стью его было про­жить жизнь стро­го и серь­ез­но или, по харак­тер­но­му латин­ско­му выра­же­нию, — печаль­но и тяже­ло. Каж­дый дол­жен был делать не боль­ше и не мень­ше, как дер­жать свой дом в поряд­ке, а в обще­ст­вен­ных делах уметь посто­ять за себя и делом и сло­вом. Но так как никто не желал и не мог быть не чем иным, как чле­ном общи­ны, то сла­ва и могу­ще­ство общи­ны счи­та­лись каж­дым из граж­дан за его лич­ное досто­я­ние, кото­рое пере­хо­ди­ло к его потом­кам вме­сте с его име­нем и домо­чад­ца­ми; а по мере того как поко­ле­ния схо­ди­ли в моги­лу одно вслед за дру­гим и каж­дое из них при­бав­ля­ло к преж­не­му ито­гу слав­ных дел новые при­об­ре­те­ния, это кол­лек­тив­ное чув­ство досто­ин­ства в знат­ных рим­ских семьях дорос­ло до той необы­чай­ной граж­дан­ской гор­до­сти, кото­рой уже нико­гда не виде­ла зем­ля и кото­рая во всех остав­ших­ся от нее столь же стран­ных, сколь и вели­че­ст­вен­ных следах кажет­ся нам при­над­леж­но­стью како­го-то дру­го­го мира.

Похо­ро­ны

Свое­об­раз­ной осо­бен­но­стью это­го мощ­но­го граж­дан­ско­го духа было то, что стро­гая граж­дан­ская про­стота и равен­ство не подав­ля­ли его совер­шен­но при жиз­ни, а лишь застав­ля­ли без­молв­но таить­ся в груди, поз­во­ляя обна­ру­жи­вать­ся толь­ко после смер­ти; зато при похо­ро­нах знат­ных людей он высту­пал нару­жу с такой мощью чувств, кото­рая луч­ше всех дру­гих явле­ний рим­ской жиз­ни зна­ко­мит нас с этой уди­ви­тель­ной чер­той рим­ско­го харак­те­ра. То была стран­ная про­цес­сия, к уча­стию в кото­рой при­зы­вал граж­дан клич гла­ша­тая общи­ны: «Смерть похи­ти­ла вои­на; кто может, пусть про­во­дит Луция Эми­лия, его выно­сят из его дома». Шест­вие откры­ва­ли тол­пы пла­каль­щиц, музы­кан­тов и тан­цов­щи­ков; один из этих послед­них, в костю­ме и в мас­ке, изо­бра­жал умер­ше­го; сво­и­ми жеста­ми и тело­дви­же­ни­я­ми он ста­рал­ся напом­нить тол­пе хоро­шо извест­но­го ей чело­ве­ка. За этим сле­до­ва­ла самая вели­че­ст­вен­ная и самая ори­ги­наль­ная часть это­го цере­мо­ни­а­ла — про­цес­сия пред­ков, перед кото­рой до такой сте­пе­ни блед­не­ло все осталь­ное, что насто­я­щие знат­ные рим­ляне при­ка­зы­ва­ли сво­им наслед­ни­кам огра­ни­чить­ся ею одною. Мы уже ранее упо­ми­на­ли о том, что рим­ляне име­ли обык­но­ве­ние хра­нить у себя вос­ко­вые рас­кра­шен­ные лице­вые мас­ки тех пред­ков, кото­рые были куруль­ны­ми эди­ла­ми и зани­ма­ли одну из выс­ших оче­ред­ных с.670 долж­но­стей; эти мас­ки сни­ма­лись по воз­мож­но­сти еще при жиз­ни и неред­ко при­над­ле­жа­ли к пери­о­ду царей или к более древним вре­ме­нам, а выстав­ля­лись они обык­но­вен­но на сте­нах фамиль­но­го зала в дере­вян­ных нишах и счи­та­лись самым луч­шим укра­ше­ни­ем дома. Когда уми­рал один из чле­нов семей­ства, то для похо­рон­ной про­цес­сии наде­ва­ли эти мас­ки и соот­вет­ст­во­вав­шие долж­но­сти костю­мы на людей, при­год­ных к испол­не­нию такой роли, пре­иму­ще­ст­вен­но на акте­ров; таким обра­зом, умер­ше­го сопро­вож­да­ли на колес­ни­цах до моги­лы его пред­ки в самых пыш­ных из оде­я­ний, какие они носи­ли при жиз­ни, — три­ум­фа­тор в выши­той золо­том, цен­зор в пур­пу­ро­вой, кон­сул в окайм­лен­ной пур­пу­ром ман­тии, с лик­то­ра­ми и дру­ги­ми внеш­ни­ми отли­чи­я­ми их долж­но­стей. На погре­баль­ных носил­ках, покры­тых тяже­лы­ми пур­пу­ро­вы­ми и выши­ты­ми золо­том покры­ва­ла­ми и устлан­ных тон­ким полот­ном, лежал сам умер­ший; он был так­же одет в костюм той выс­шей долж­но­сти, какую зани­мал при жиз­ни, а вокруг него лежа­ли доспе­хи уби­тых им вра­гов и вен­ки, кото­рые были ему под­не­се­ны за дей­ст­ви­тель­ные или за мни­мые заслу­ги. За носил­ка­ми шли в чер­ных оде­я­ни­ях без вся­ких укра­ше­ний все носив­шие тра­ур по умер­шем — сыно­вья с заку­тан­ны­ми голо­ва­ми, доче­ри без покры­ва­ла, род­ст­вен­ни­ки и роди­чи, дру­зья, кли­ен­ты и воль­ноот­пу­щен­ни­ки. В таком виде шест­вие направ­ля­лось к тор­го­вой пло­ща­ди. Там ста­ви­ли труп на ноги: пред­ки схо­ди­ли с колес­ниц и сади­лись в куруль­ные крес­ла, а сын или бли­жай­ший род­ст­вен­ник умер­ше­го всхо­ди­ли на ора­тор­скую три­бу­ну, для того чтобы пере­чис­лить перед собрав­шей­ся тол­пой име­на и подви­ги всех вокруг сидя­щих лиц и нако­нец послед­не­го — ново­усоп­ше­го. Такие обы­чаи, пожа­луй, мож­но назвать вар­вар­ски­ми, а нация, ода­рен­ная тон­ким худо­же­ст­вен­ным чутьем, конеч­но не допу­сти­ла бы, чтобы такой стран­ный спо­соб вос­кре­шать умер­ших сохра­нял­ся вплоть до пол­но­го раз­ви­тия циви­ли­за­ции; но гран­ди­оз­ная наив­ность подоб­ной триз­ны по усоп­шем про­из­во­ди­ла глу­бо­кое впе­чат­ле­ние даже на таких хлад­но­кров­ных и очень мало склон­ных к набож­но­сти гре­ков, каким, напри­мер, был Поли­бий. С важ­ной тор­же­ст­вен­но­стью, одно­об­раз­ным стро­ем и гор­дым досто­ин­ст­вом рим­ской жиз­ни вполне согла­со­вы­ва­лось то, что отжив­шие поко­ле­ния как бы про­дол­жа­ли пре­бы­вать во пло­ти сре­ди живых и что, когда пре­сы­щен­ный труда­ми и поче­стя­ми граж­да­нин отхо­дил к сво­им пред­кам, эти пред­ки сами появ­ля­лись на пуб­лич­ной пло­ща­ди, для того чтобы при­нять его в свою среду.

Новый элли­низм

Но рим­ляне уже достиг­ли на сво­ем пути пово­рот­но­го пунк­та. С тех пор как вла­ды­че­ство Рима пере­ста­ло огра­ни­чи­вать­ся Ита­ли­ей и рас­про­стра­ни­лось дале­ко на Восток и на Запад, при­шел конец ста­рин­но­му свое­об­ра­зию ита­ли­ков, и его место засту­пи­ла эллин­ская циви­ли­за­ция. Впро­чем, Ита­лия нахо­ди­лась под гре­че­ским вли­я­ни­ем вооб­ще, с тех пор как ста­ла иметь свою исто­рию. Ранее мы уже опи­сы­ва­ли, как юная Гре­ция и юная Ита­лия с неко­то­рой наив­но­стью и ори­ги­наль­но­стью дава­ли одна дру­гой и полу­ча­ли одна от дру­гой духов­ные сти­му­лы и как в более позд­нюю эпо­ху Рим ста­рал­ся пре­иму­ще­ст­вен­но внеш­ним обра­зом усво­ить язык и изо­бре­те­ния гре­ков для прак­ти­че­ско­го употреб­ле­ния. Но элли­низм рим­лян это­го вре­ме­ни был в сущ­но­сти новым явле­ни­ем как по сво­им моти­вам, так и по сво­им послед­ст­ви­ям. Рим­ляне ста­ли ощу­щать потреб­ность в более бога­той духов­ной жиз­ни и как буд­то ста­ли пугать­ся сво­его соб­ст­вен­но­го духов­но­го ничто­же­ства; а если даже такие худо­же­ст­вен­но ода­рен­ные нации, как англий­ская и немец­кая, не с.671 пре­не­бре­га­ли в мину­ты застоя поль­зо­вать­ся в каче­стве сурро­га­та жал­кой фран­цуз­ской куль­ту­рой, то нас не может удив­лять тот факт, что ита­лий­ская нация с пыл­ким увле­че­ни­ем наки­ну­лась теперь как на дра­го­цен­ные сокро­ви­ща, так и на пусто­цвет умст­вен­но­го раз­ви­тия Элла­ды. Но в этом раз­ви­тии было нечто более глу­бо­кое и интим­ное, что неот­ра­зи­мо влек­ло рим­лян в пучи­ну элли­низ­ма. Хотя эллин­ская циви­ли­за­ция все еще назы­ва­ла себя этим име­нем, но на деле уже не была тако­вой, а ско­рее была гума­ни­сти­че­ской и кос­мо­по­ли­ти­че­ской. Она уже раз­ре­ши­ла — в духов­ной обла­сти вполне, а в поли­ти­че­ской до неко­то­рой сте­пе­ни — зада­чу, как из мас­сы раз­лич­ных нацио­наль­но­стей орга­ни­зо­вать одно целое, а так как Риму при­хо­ди­лось теперь раз­ре­шать ту же зада­чу в более широ­ком объ­е­ме, то он и усво­ил элли­низм вме­сте с осталь­ным, остав­шим­ся от Алек­сандра Вели­ко­го, наследи­ем. Поэто­му с тех пор элли­низм пере­стал быть толь­ко внеш­ним сти­му­лом и еще менее побоч­ным делом, а стал про­ни­кать до моз­га костей ита­лий­ской нации. Пол­ное жиз­нен­ной силы ита­лий­ское свое­об­ра­зие есте­ствен­но про­ти­ви­лось чуж­до­му эле­мен­ту. Толь­ко после самой упор­ной борь­бы ита­лий­ский кре­стья­нин отсту­пил перед сто­лич­ным кос­мо­по­ли­том, и подоб­но тому как у нас фран­цуз­ский фрак вызвал появ­ле­ние немец­кой нацио­наль­ной одеж­ды, так и в Риме реак­ция про­тив элли­низ­ма вызва­ла то направ­ле­ние, кото­рое в прин­ци­пе про­ти­во­дей­ст­во­ва­ло гре­че­ско­му вли­я­нию спо­со­бом, незна­ко­мым пред­ше­ст­во­вав­шим сто­ле­ти­ям, и при этом доволь­но часто впа­да­ло в неле­пые и смеш­ные край­но­сти.

Элли­низм в поли­ти­ке

Не было ни одной сфе­ры чело­ве­че­ской дея­тель­но­сти и чело­ве­че­ско­го мыш­ле­ния, в кото­рой не велась бы эта борь­ба ста­ро­го с новым. Ее вли­я­нию под­чи­ня­лась даже поли­ти­ка. Подоб­но тому как гос­под­ст­ву­ю­щей иде­ей ста­рой шко­лы была боязнь кар­фа­ге­нян, так гос­под­ст­ву­ю­щи­ми иде­я­ми новой шко­лы были фан­та­сти­че­ский про­ект эман­си­па­ции элли­нов, вполне заслу­жен­ный неуспех кото­ро­го уже был ранее опи­сан, и род­ст­вен­ная с этим про­ек­том так­же эллин­ская идея солидар­но­сти рес­пуб­лик про­тив царей и про­па­ган­ды эллин­ской поли­ти­ки про­тив восточ­но­го дес­по­тиз­ма; так, напри­мер, обе эти идеи ока­за­ли решаю­щее вли­я­ние на то, как рас­по­рядил­ся Рим с Македо­ни­ей, и если в про­по­веди послед­ней из этих идей Катон дохо­дил до смеш­но­го, то рим­ляне при слу­чае так же неле­по кокет­ни­ча­ли с элли­но­филь­ст­вом — так, напри­мер, победи­тель царя Антио­ха не толь­ко при­ка­зал поста­вить в Капи­то­лии свою ста­тую в гре­че­ском оде­я­нии, но и при­нял вме­сто пра­виль­но­го на латин­ском язы­ке про­зви­ща Asia­ti­cus бес­смыс­лен­ное и без­гра­мот­ное, но зато пыш­ное и почти гре­че­ское про­зви­ще Asia­ge­nus¹. Еще более важ­ным послед­ст­ви­ем тако­го отно­ше­ния гос­под­ст­во­вав­шей нации к элли­низ­му было то, что лати­ни­за­ция Ита­лии име­ла успех повсюду, но толь­ко не там, где стал­ки­ва­лась с элли­на­ми. Уцелев­шие от вой­ны гре­че­ские горо­да Ита­лии оста­ва­лись гре­че­ски­ми. В Апу­лию, о кото­рой рим­ляне, прав­да, мало забо­ти­лись, элли­низм окон­ча­тель­но про­ник, по-види­мо­му, имен­но в эту эпо­ху, а мест­ная циви­ли­за­ция там ста­ла на один уро­вень с отцве­тав­шей эллин­ской. Хотя пре­да­ния с.672 и умал­чи­ва­ют об этом, но мно­го­чис­лен­ные, сплошь покры­тые гре­че­ски­ми над­пи­ся­ми город­ские моне­ты и про­из­вод­ство рас­кра­шен­ной гли­ня­ной посуды по гре­че­ско­му образ­цу, про­из­во­див­шей­ся во всей Ита­лии толь­ко в этом одном месте ско­рее в пыш­ном и изыс­кан­ном, чем изящ­ном, вку­се дока­зы­ва­ют, что Апу­лия совер­шен­но осво­и­лась с гре­че­ски­ми нра­ва­ми и с гре­че­ским искус­ст­вом. Но насто­я­щей аре­ной борь­бы меж­ду элли­низ­мом и его нацио­наль­ны­ми про­тив­ни­ка­ми слу­жи­ли в рас­смат­ри­вае­мом пери­о­де обла­сти рели­гии, нра­вов, искус­ства и лите­ра­ту­ры, и мы долж­ны попы­тать­ся опи­сать эту вели­кую борь­бу прин­ци­пов, кото­рая велась одно­вре­мен­но в тыся­че направ­ле­ний и кото­рую не лег­ко объ­ять во всей ее слож­но­сти.

Народ­ная рели­гия и без­ве­рие

О том, как еще в то вре­мя была жива в ита­ли­ках их ста­рин­ная безыс­кус­ст­вен­ная вера, свиде­тель­ст­ву­ет то удив­ле­ние или изум­ле­ние, кото­рое воз­буж­да­ла в совре­мен­ных элли­нах эта про­бле­ма ита­лий­ской набож­но­сти. Во вре­мя рас­при с это­лий­ца­ми рим­ско­му глав­но­ко­ман­дую­ще­му при­шлось выслу­шать обви­не­ние в том, что во вре­мя сра­же­ния он ниче­го не делал, кро­ме того что подоб­но попу молил­ся и совер­шал жерт­во­при­но­ше­ния, а Поли­бий со сво­им обыч­ным гру­бо­ва­тым здра­во­мыс­ли­ем ука­зы­ва­ет сво­им сооте­че­ст­вен­ни­кам на поль­зу такой бого­бо­яз­нен­но­сти в поли­ти­че­ском отно­ше­нии и поуча­ет их, что государ­ство не может состо­ять толь­ко из здра­во­мыс­ля­щих людей и что ради чер­ни такие цере­мо­нии очень целе­со­об­раз­ны.

Бла­го­че­сти­вая эко­но­ми­ка

Но хотя в Ита­лии еще суще­ст­во­ва­ла нацио­наль­ная рели­гия, кото­рая в Элла­де уже дав­но при­над­ле­жа­ла к раз­ряду древ­но­стей, она, види­мо, ста­ла пре­вра­щать­ся в бого­сло­вие. Начи­нав­ше­е­ся ока­ме­не­ние веро­ва­ний едва ли обна­ру­жи­ва­лось в чем-либо дру­гом с такой же опре­де­лен­но­стью, как в изме­нив­шем­ся эко­но­ми­че­ском поло­же­нии бого­слу­же­ния и свя­щен­ства. Пуб­лич­ное бого­слу­же­ние не толь­ко все более и более услож­ня­лось, но преж­де все­го ста­но­ви­лось так­же все более и более доро­го­сто­я­щим. Толь­ко для такой важ­ной цели, как над­зор за устрой­ст­вом пир­шеств в честь богов, к трем преж­ним кол­ле­ги­ям авгу­ров, пон­ти­фи­ков и хра­ни­те­лей ора­куль­ских изре­че­ний была при­бав­ле­на в 558 г. [196 г.] чет­вер­тая кол­ле­гия трех «рас­по­ряди­те­лей пир­шеств» (tres vi­ri epu­lo­nes). Пиро­ва­ли как сле­ду­ет не толь­ко боги, но и их слу­жи­те­ли, а в новых учреж­де­ни­ях для это­го не было надоб­но­сти, так как каж­дая кол­ле­гия с усер­ди­ем и бла­го­че­сти­ем забо­ти­лась обо всем, что каса­лось устрой­ства ее пир­шеств. Наряду с кле­ри­каль­ны­ми пируш­ка­ми не было недо­стат­ка и в кле­ри­каль­ных при­ви­ле­ги­ях. Даже во вре­ме­на самых боль­ших финан­со­вых затруд­не­ний жре­цы счи­та­ли себя впра­ве не участ­во­вать в упла­те обще­ст­вен­ных пода­тей, и толь­ко после очень горя­чих спо­ров уда­лось при­нудить их к упла­те чис­лив­ших­ся на них недо­и­мок (558) [196 г.]. Как для всей общи­ны, так и для част­ных людей бла­го­че­стие ста­но­ви­лось все более и более доро­гой ста­тьей рас­хо­дов. Обык­но­ве­ние учреж­дать бого­угод­ные заведе­ния и вооб­ще при­ни­мать на себя на дол­гое вре­мя денеж­ные обя­за­тель­ства для рели­ги­оз­ных целей было рас­про­стра­не­но у рим­лян так же, как и в насто­я­щее вре­мя в като­ли­че­ских стра­нах; эти обя­за­тель­ства ста­ли ложить­ся крайне тяже­лым бре­ме­нем на иму­ще­ства, в осо­бен­но­сти с тех пор как пон­ти­фи­ки, кото­рые были и выс­шим духов­ным и выс­шим юриди­че­ским авто­ри­те­том в общине, ста­ли смот­реть на них как на иму­ще­ст­вен­ную повин­ность, пере­хо­див­шую по зако­ну на каж­до­го, кто полу­чал име­ние по наслед­ству или при­об­ре­тал его каким-либо дру­гим спо­со­бом; поэто­му выра­же­ние «наслед­ство без жерт­вен­ных обя­за­тельств» вошло у рим­лян с.673 в пого­вор­ку, вро­де того как у нас гово­рит­ся: «роза без шипов». Обет жерт­во­вать деся­той долей сво­его иму­ще­ства был таким обык­но­вен­ным делом, что в испол­не­ние его раза два в месяц устра­и­ва­лось в Риме на воло­вьем рын­ке пуб­лич­ное уго­ще­нье. Вме­сте с восточ­ным куль­том мате­ри богов вошел в Риме в обы­чай в чис­ле про­чих бла­го­че­сти­вых без­обра­зий еже­год­но повто­ряв­ший­ся в поло­жен­ные дни сбор по домам копе­еч­ных пода­я­ний (sti­pem co­ge­re). Нако­нец, низ­ший раз­ряд жре­цов и про­ри­ца­те­лей, конеч­но, ниче­го не делал даром, и, без сомне­ния, то было непо­сред­ст­вен­ным заим­ст­во­ва­ни­ем из жиз­ни, когда на рим­ской сцене в интим­ном раз­го­во­ре супру­гов об издерж­ках на кух­ню, на пови­валь­ную баб­ку и на подар­ки появ­ля­лась и сле­дую­щая ста­тья бла­го­че­сти­вых рас­хо­дов: «Мне так­же, муж мой, что-нибудь нуж­но на сле­дую­щий празд­ник для при­врат­ни­цы, для гадал­ки, для тол­ко­ва­тель­ни­цы снов и для про­зор­ли­ви­цы, посмот­ри, как она глядит на меня! Было бы стыд­но ниче­го ей не послать. Но и жри­це я долж­на дать порядоч­ную толи­ку».

Тео­ло­гия

Хотя у рим­лян того вре­ме­ни и не было сотво­ре­но бога зла­та, подоб­но­го ранее сотво­рен­но­му богу сереб­ра, но на самом деле он гос­под­ст­во­вал как в выс­ших, так и в низ­ших сфе­рах их рели­ги­оз­ной жиз­ни. Уме­рен­ность эко­но­ми­че­ских тре­бо­ва­ний, кото­рой издав­на гор­ди­лась латин­ская рели­гия, исчез­ла без­воз­врат­но. Но вме­сте с тем исчез­ла и ее ста­рин­ная про­стота. Помесь разу­ма и веры — тео­ло­гия — уже труди­лась над тем, чтобы вве­сти в ста­рин­ную народ­ную рели­гию свою уто­ми­тель­ную про­стран­ность и свое тор­же­ст­вен­ное бес­смыс­лие и изгнать из нее ее преж­ний дух. Так, напри­мер, пере­чис­ле­ние обя­зан­но­стей и прав юпи­те­ро­ва жре­ца вполне под­хо­ди­ло бы для тал­муда. Вполне понят­ное пра­ви­ло, что богам может быть при­я­тен толь­ко без­оши­боч­но испол­нен­ный рели­ги­оз­ный долг, было доведе­но на прак­ти­ке до такой край­но­сти, что при­не­се­ние толь­ко одной жерт­вы вслед­ст­вие повто­ряв­ших­ся недо­смот­ров воз­об­нов­ля­лось до трид­ца­ти раз сряду, а если во вре­мя пуб­лич­ных игр, тоже быв­ших сво­его рода бого­слу­же­ни­ем, рас­по­ря­жав­ше­е­ся ими долж­ност­ное лицо гово­ри­ло не то, что пола­га­лось, или дела­ло какой-нибудь про­мах, или если музы­ка дела­ла не вовре­мя пау­зу, то игры счи­та­лись несо­сто­яв­ши­ми­ся и начи­на­лись сыз­но­ва ино­гда до семи раз.

Неве­рие

Эти пре­уве­ли­че­ния доб­ро­со­вест­но­сти были дока­за­тель­ст­вом того, что она уже засты­ла, а вызван­ная ими реак­ция, выра­жав­ша­я­ся в рав­но­ду­шии и в неве­рии, не заста­ви­ла себя ждать. Еще во вре­мя пер­вой пуни­че­ской вой­ны (505) [249 г.] был такой слу­чай, когда сам кон­сул пуб­лич­но насме­хал­ся над ауспи­ци­я­ми, к кото­рым сле­до­ва­ло обра­тить­ся за ука­за­ни­я­ми перед бит­вой, прав­да, этот кон­сул при­над­ле­жал к осо­бен­но­му роду Клав­ди­ев, опе­ре­див­ше­му свой век и в доб­ре и в зле. В кон­це это­го пери­о­да уже слы­ша­лись жало­бы на то, что к уче­нию авгу­ров ста­ли отно­сить­ся с пре­не­бре­же­ни­ем и что, по сло­вам Като­на, мно­гое из пти­це­веде­ния и пти­це­виде­ния было пре­да­но забве­нию по небреж­но­сти кол­ле­гии. Такой авгур, как Луций Павел, для кото­ро­го жре­че­ство было нау­кой, а не титу­лом, уже состав­лял ред­кое исклю­че­ние, да и не мог им не быть в такое вре­мя, когда пра­ви­тель­ство все более явно и без­за­стен­чи­во поль­зо­ва­лось ауспи­ци­я­ми для дости­же­ния сво­их поли­ти­че­ских целей, т. е. смот­ре­ло на народ­ную рели­гию соглас­но с воз­зре­ни­я­ми Поли­бия как на суе­ве­рия, с помо­щью кото­рых мож­но моро­чить тол­пу. На столь хоро­шо под­готов­лен­ной поч­ве эллин­ское без­ве­рие нашло для себя путь откры­тым. После того как рим­ляне с.674 нача­ли инте­ре­со­вать­ся вся­ки­ми худо­же­ст­вен­ны­ми про­из­веде­ни­я­ми, свя­щен­ные изо­бра­же­ния богов еще во вре­ме­на Като­на ста­ли слу­жить в поко­ях бога­тых людей укра­ше­ни­я­ми наравне с осталь­ной домаш­ней утва­рью. Еще более опас­ные раны нанес­ла рели­гии зарож­дав­ша­я­ся лите­ра­ту­ра. Впро­чем, она не осме­ли­ва­лась напа­дать откры­то, а то, что ею было при­бав­ле­но к рели­ги­оз­ным пред­став­ле­ни­ям, как напри­мер создан­ный Энни­ем в под­ра­жа­ние гре­че­ско­му Ура­ну отец рим­ско­го Сатур­на Целус, носи­ло на себе эллин­ский отпе­ча­ток, но не име­ло боль­шо­го зна­че­ния. Напро­тив того, важ­ные послед­ст­вия име­ло рас­про­стра­не­ние в Риме уче­ний Эпи­хар­ма и Эвге­ме­ра. Поэ­ти­че­ская фило­со­фия, кото­рую позд­ней­шие пифа­го­рей­цы заим­ст­во­ва­ли из про­из­веде­ний древ­не­го сици­лий­ско­го сочи­ни­те­ля комедий, уро­жен­ца Мега­ры Эпи­хар­ма (око­ло 280 г.) [ок. 470 г.], или, вер­нее, кото­рую они ему в основ­ной части при­пи­сы­ва­ли, виде­ла в гре­че­ских богах оли­це­тво­ре­ние эле­мен­тов при­ро­ды, напри­мер в Зев­се — воздух, в душе — сол­неч­ную пылин­ку и т. д.; посколь­ку эта натур­фи­ло­со­фия подоб­но позд­ней­ше­му уче­нию сто­и­ков была род­ст­вен­на рим­ской рели­гии в самых общих основ­ных чер­тах, она была спо­соб­на совер­шен­но рас­т­во­рить народ­ную рели­гию, обле­кая ее обра­зы в алле­го­ри­че­скую фор­му. Попыт­кой раз­ло­жить рели­гию путем ее исто­ри­че­ско­го осве­ще­ния были «свя­щен­ные мему­а­ры» Эвге­ме­ра Мес­сен­ско­го (око­ло 450 г.) [ок. 300 г.]; в фор­ме опи­са­ния стран­ст­во­ва­ний авто­ра по чудес­ным чужим кра­ям там давал­ся фун­да­мен­таль­ный и доку­мен­таль­ный обзор всех ходя­чих рас­ска­зов о так назы­вае­мых богах, а в ито­ге выхо­ди­ло, что богов и не было и нет. Для харак­те­ри­сти­ки это­го сочи­не­ния доста­точ­но ука­зать на то, что рас­сказ о Кро­но­се, про­гла­ты­вав­шем сво­их детей, оно объ­яс­ня­ет людо­ед­ст­вом, кото­рое суще­ст­во­ва­ло в самые древ­ние вре­ме­на и было уни­что­же­но царем Зев­сом. Несмот­ря на неле­пость и тен­ден­ци­оз­ность или же бла­го­да­ря им, это сочи­не­ние име­ло в Гре­ции неза­слу­жен­ный успех и при содей­ст­вии ходя­чих фило­соф­ских идей окон­ча­тель­но похо­ро­ни­ло там уже мерт­вую рели­гию. Заме­ча­тель­ным при­зна­ком явно­го и ясно созна­вае­мо­го анта­го­низ­ма меж­ду рели­ги­ей и новой лите­ра­ту­рой было то, что Энний пере­вел на латин­ский язык эти заве­до­мо раз­ла­гаю­щие про­из­веде­ния Эпи­хар­ма и Эвге­ме­ра. Пере­вод­чи­ки мог­ли оправ­ды­вать­ся перед рим­ской поли­ци­ей тем, что напа­де­ния были направ­ле­ны толь­ко на гре­че­ских богов, а не на латин­ских, но необос­но­ван­ность такой отго­вор­ки была оче­вид­на. Катон был со сво­ей точ­ки зре­ния совер­шен­но прав, когда со свой­ст­вен­ной ему язви­тель­но­стью пре­сле­до­вал такие тен­ден­ции повсюду, где их усмат­ри­вал, и когда назы­вал Сокра­та раз­вра­ти­те­лем нра­вов и без­бож­ни­ком.

Суе­ве­рия

Таким обра­зом, древ­няя народ­ная рели­гия види­мо при­хо­ди­ла в упа­док, и, когда поч­ва ока­за­лась рас­чи­щен­ной от пней пер­во­быт­ных гиган­тов, она покры­лась быст­ро раз­рас­тав­шим­ся колю­чим кустар­ни­ком и до тех пор еще невидан­ной сор­ной тра­вой. Народ­ное суе­ве­рие и ино­зем­ная лже­муд­рость пере­пле­та­лись и стал­ки­ва­лись одно с дру­гим. Ни одно из ита­лий­ских пле­мен не избе­жа­ло пре­вра­ще­ния ста­рых веро­ва­ний в новые суе­ве­рия.

Тузем­ные суе­ве­рия

У этрус­ков про­цве­та­ло изу­че­ние кишок и мол­ние­веде­ние, а у сабел­лов и в осо­бен­но­сти у мар­сов — сво­бод­ное искус­ство наблюде­ния за поле­том птиц и закли­на­ния змей. Подоб­ные явле­ния встре­ча­ют­ся, хотя и не так часто, даже у латин­ской нации и даже в самом Риме — тако­вы были пре­не­стин­ские изре­че­ния о буду­щей судь­бе и имев­шее место в 573 г. [181 г.] в Риме заме­ча­тель­ное откры­тие гроб­ни­цы царя Нумы и с.675 остав­ших­ся после него сочи­не­ний, где буд­то бы пред­пи­сы­ва­лось совер­ше­ние неслы­хан­ных и стран­ных бого­слу­жеб­ных обрядов. Рев­ни­те­ли веры, к сво­е­му сожа­ле­нию, ниче­го более не узна­ли, они даже не узна­ли того, что эти кни­ги име­ли вид совер­шен­но новых, так как сенат нало­жил руку на это сокро­ви­ще и при­ка­зал бро­сить сверт­ки в огонь. Отсюда вид­но, что мест­ная фаб­ри­ка­ция была в состо­я­нии вполне удо­вле­тво­рять вся­кий уме­рен­ный спрос на неле­по­сти, но этим дале­ко не доволь­ст­во­ва­лись. Элли­низм того вре­ме­ни, уже утра­тив­ший свою нацио­наль­ность и про­пи­тав­ший­ся восточ­ной мисти­кой, зано­сил в Ита­лию как без­ве­рие, так и суе­ве­рие в их самых вред­ных и самых опас­ных видах, а это шар­ла­тан­ство было осо­бен­но при­вле­ка­тель­но имен­но пото­му, что было чуже­зем­ным. Хал­дей­ские аст­ро­ло­ги и соста­ви­те­ли горо­ско­пов еще в VI в. [ок. 250—150 гг.] рас­про­стра­ни­лись по всей Ита­лии; но еще гораздо более важ­ным и даже состав­ля­ю­щим эпо­ху во все­мир­ной исто­рии был тот факт, что в послед­ние тяже­лые годы вой­ны с Ган­ни­ба­лом (550) [204 г.] пра­ви­тель­ство было вынуж­де­но согла­сить­ся на при­ня­тие фри­гий­ской мате­ри богов в чис­ло пуб­лич­но при­знан­ных божеств рим­ской общи­ны.

Культ Кибе­лы

По это­му слу­чаю было отправ­ле­но осо­бое посоль­ство в стра­ну мало­ази­ат­ских кель­тов в город Пес­син, а про­стой булыж­ник, кото­рый был вели­ко­душ­но пре­до­став­лен ино­зем­цам мест­ны­ми жре­ца­ми в каче­стве насто­я­щей мате­ри Кибе­лы, был при­нят рим­ской общи­ной с небы­ва­лой пыш­но­стью; в вос­по­ми­на­ние об этом радост­ном собы­тии даже были устро­е­ны в выс­шем обще­стве клу­бы, в кото­рых чле­ны пооче­ред­но уго­ща­ли друг дру­га, что, по-види­мо­му, нема­ло содей­ст­во­ва­ло начи­нав­ше­му­ся обра­зо­ва­нию клик. С уступ­кой рим­ля­нам это­го куль­та Кибе­лы восточ­ное бого­по­чи­та­ние заня­ло офи­ци­аль­ное поло­же­ние в Риме; хотя пра­ви­тель­ство еще стро­го наблюда­ло за тем, чтобы оскоп­лен­ные жре­цы новой боги­ни, назы­вав­ши­е­ся кель­та­ми (gal­li), дей­ст­ви­тель­но были из кель­тов, и хотя еще никто из рим­ских граж­дан не под­вер­гал себя это­му бла­го­че­сти­во­му оскоп­ле­нию, все-таки пыш­ная обста­нов­ка вели­кой мате­ри с ее оде­ты­ми в восточ­ные наряды жре­ца­ми, кото­рые шест­во­ва­ли с глав­ным евну­хом во гла­ве по город­ским ули­цам под зву­ки чуже­зем­ной музы­ки флейт и литав­ров, оста­нав­ли­ва­ясь у каж­до­го дома для сбо­ра пода­я­ний, и вооб­ще вся чув­ст­вен­но-мона­ше­ская суе­та этих обрядов име­ли боль­шое вли­я­ние на настро­е­ние умов и на воз­зре­ния наро­да. Резуль­та­ты, к кото­рым это при­ве­ло, не заста­ви­ли себя дол­го ждать и ока­за­лись слиш­ком ужас­ны.

Культ Вак­ха

По про­ше­ст­вии несколь­ких лет (568) [186 г.] до рим­ских вла­стей дошли сведе­ния о самых воз­му­ти­тель­ных делах, совер­шав­ших­ся под личи­ной бла­го­че­стия: обы­чай устра­и­вать тай­ные ноч­ные празд­не­ства в честь бога Вак­ха, зане­сен­ный каким-то гре­че­ским попом в Этру­рию, подоб­но рако­вой опу­хо­ли все разъ­едая вокруг себя, быст­ро про­ник в Рим и рас­про­стра­нил­ся по всей Ита­лии, повсюду вно­ся в семьи раз­лад и вызы­вая самые ужас­ные пре­ступ­ле­ния — неслы­хан­ное рас­пут­ство, под­ло­ги заве­ща­ний и отрав­ле­ния. Более 7 тысяч чело­век попа­ли этим путем под уго­лов­ный суд и в боль­шин­стве сво­ем были при­го­во­ре­ны к смерт­ной каз­ни, а на буду­щее вре­мя были обна­ро­до­ва­ны стро­гие пред­пи­са­ния, тем не менее пра­ви­тель­ство не было в состо­я­нии поло­жить конец это­му злу, и по про­ше­ст­вии шести лет (574) [180 г.] заве­до­вав­шее эти­ми дела­ми долж­ност­ное лицо жало­ва­лось, что еще 3 тыся­чи чело­век были под­верг­ну­ты нака­за­нию, а кон­ца все еще не пред­виде­лось.

Репрес­сив­ные меры

Конеч­но все здра­во­мыс­ля­щие люди еди­но­глас­но осуж­да­ли это при­твор­ное бла­го­че­стие, столь же неле­пое, сколь и вред­ное для обще­ства; с.676 при­вер­жен­цы ста­рых веро­ва­ний были заод­но в этом слу­чае со сто­рон­ни­ка­ми эллин­ско­го про­све­ще­ния как в сво­их насмеш­ках, так и в сво­ем него­до­ва­нии. В настав­ле­ни­ях сво­е­му эко­но­му Катон нака­зы­вал «без ведо­ма и без раз­ре­ше­ния вла­дель­ца не при­но­сить ника­ких жертв и не доз­во­лять дру­гим при­но­сить за себя жерт­вы ина­че как на домаш­нем алта­ре, а в поле­вой празд­ник — на поле­вом алта­ре и не обра­щать­ся за сове­та­ми ни к гада­те­лям по внут­рен­но­стям живот­ных, ни к зна­ха­рям, ни к хал­де­ям». И извест­ный вопрос, что дела­ет жрец, чтобы удер­жать­ся от сме­ха при встре­че с това­ри­щем, при­над­ле­жит Като­ну, а отно­сил­ся он пер­во­на­чаль­но к этрус­ским гада­те­лям по внут­рен­но­стям. Почти в том же смыс­ле и в чисто эври­пидов­ском сти­ле Энний пори­ца­ет нищен­ст­ву­ю­щих про­ри­ца­те­лей и их сто­рон­ни­ков: «Эти суе­вер­ные жре­цы и наг­лые про­ри­ца­те­ли, кто лишив­шись рас­суд­ка, кто по лено­сти, кто под гне­том нуж­ды, хотят ука­зы­вать дру­гим путь, на кото­ром сами теря­ют­ся, и сулят сокро­ви­ща тем, у кого сами выпра­ши­ва­ют копей­ку».

Но в такие вре­ме­на рас­суд­ку зара­нее суж­де­но не иметь успе­ха в его борь­бе с без­рас­суд­ст­вом. Пра­ви­тель­ство, конеч­но, при­ни­ма­ло меры пре­до­сто­рож­но­сти: бла­го­че­сти­вые мошен­ни­ки под­вер­га­лись поли­цей­ским нака­за­ни­ям и высы­ла­лись; вся­кое ино­зем­ное бого­по­чи­та­ние, на кото­рое не было дано спе­ци­аль­но­го раз­ре­ше­ния, было запре­ще­но; даже срав­ни­тель­но невин­ное испра­ши­ва­ние ора­куль­ских изре­че­ний в Пре­не­сте было запре­ще­но вла­стя­ми еще в 512 г. [242 г.], а уча­стие в тай­ных сход­ках, как уже было ранее нами заме­че­но, стро­го пре­сле­до­ва­лось. Но когда люди совер­шен­но обе­зу­ме­ли, ника­кие пред­пи­са­ния выс­шей вла­сти уже не в состо­я­нии воз­вра­тить им рас­судок. Впро­чем, из все­го ска­зан­но­го так­же вид­но, до какой сте­пе­ни пра­ви­тель­ство было вынуж­де­но делать уступ­ки или по край­ней мере дей­ст­ви­тель­но их дела­ло. Пожа­луй, еще мож­но отне­сти к чис­лу древ­ней­ших без­вред­ных и срав­ни­тель­но мало инте­рес­ных заим­ст­во­ва­ний от ино­зем­цев и рим­ский обы­чай обра­щать­ся в извест­ных слу­ча­ях к этрус­ским муд­ре­цам за ука­за­ни­я­ми по государ­ст­вен­ным вопро­сам и меры, кото­рые при­ни­ма­лись пра­ви­тель­ст­вом для сохра­не­ния пре­да­ний этрус­ской муд­ро­сти в знат­ных этрус­ских семьях, и допу­ще­ние вовсе небез­нрав­ст­вен­но­го и огра­ни­чи­вав­ше­го­ся одни­ми жен­щи­на­ми тай­но­го слу­же­ния Демет­ре. Но допу­ще­ние куль­та мате­ри богов было при­скорб­ным дока­за­тель­ст­вом того, что пра­ви­тель­ство чув­ст­во­ва­ло себя бес­силь­ным для борь­бы с новым суе­ве­ри­ем, а может быть, и того, что оно само глу­бо­ко в нем погряз­ло; нель­зя не видеть непро­сти­тель­ной небреж­но­сти или чего-нибудь худ­ше­го и в том, что про­тив тако­го явно­го зла, как вак­ха­на­лии, пра­ви­тель­ст­вен­ные вла­сти ста­ли при­ни­мать меры очень не ско­ро и то лишь вслед­ст­вие слу­чай­но­го доно­са.

Стро­гость нра­вов

Дошед­шее до нас опи­са­ние обра­за жиз­ни Като­на Стар­ше­го дает нам в сво­их глав­ных чер­тах поня­тие о том, как, по мне­нию почтен­ных граж­дан того вре­ме­ни, долж­на была скла­ды­вать­ся част­ная жизнь рим­лян. Как ни был Катон дея­те­лен в каче­стве государ­ст­вен­но­го чело­ве­ка, адво­ка­та, писа­те­ля и спе­ку­лян­та, все-таки семей­ная жизнь была глав­ным сре­дото­чи­ем его суще­ст­во­ва­ния — он пола­гал, что луч­ше быть хоро­шим супру­гом, чем вели­ким сена­то­ром. Его домаш­няя дис­ци­пли­на была стро­га. Его при­слу­га не сме­ла без раз­ре­ше­ния выхо­дить из дома и бол­тать с посто­рон­ни­ми людь­ми о домаш­них делах. Тяже­лые нака­за­ния нала­га­лись не по лич­но­му про­из­во­лу, а путем чего-то, похо­же­го на судеб­ное раз­би­ра­тель­ство; о том, как стро­го за все взыс­ки­ва­лось, мож­но соста­вить себе поня­тие с.677 по тому фак­ту, что один из рабов Като­на пове­сил­ся вслед­ст­вие того, что заклю­чил без ведо­ма гос­по­ди­на какую-то тор­го­вую сдел­ку, о кото­рой дошел слух до Като­на. За неболь­шие про­ступ­ки, напри­мер за недо­смотр во вре­мя при­слу­жи­ва­ния за сто­лом, кон­су­ляр обык­но­вен­но соб­ст­вен­но­руч­но давал после обеда про­ви­нив­ше­му­ся заслу­жен­ное чис­ло уда­ров рем­нем. Не в мень­шей стро­го­сти дер­жал он и жену и детей, но дости­гал здесь цели иным спо­со­бом, так как почи­тал за грех нала­гать руки на взрос­лых детей и на жену, как на рабов. В отно­ше­нии выбо­ра жены он не одоб­рял женить­бы из-за денег, а сове­то­вал обра­щать вни­ма­ние на хоро­шее про­ис­хож­де­ние; впро­чем, сам он женил­ся в ста­ро­сти на доче­ри одно­го из сво­их бед­ных кли­ен­тов. На воз­дер­жа­ние со сто­ро­ны мужа он смот­рел так, как на него смот­рят повсюду, где суще­ст­ву­ет раб­ство, а закон­ную жену счи­тал лишь необ­хо­ди­мым злом. Его сочи­не­ния пере­пол­не­ны напад­ка­ми на пре­крас­ный пол, кото­рый болт­лив и жаден до нарядов и кото­рым труд­но управ­лять. «Все жен­щи­ны докуч­ли­вы и тще­слав­ны, — думал ста­рик, — если бы муж­чи­ны мог­ли обхо­дить­ся без жен­щин, наша жизнь, веро­ят­но, была бы менее нече­сти­ва». Вос­пи­та­ние же закон­ных детей он при­ни­мал близ­ко к серд­цу и счи­тал его дол­гом чести, а жена име­ла в его гла­зах зна­че­ние толь­ко ради детей. Она обыч­но сама кор­ми­ла ново­рож­ден­ных детей, а если ино­гда и бра­ла в кор­ми­ли­цы рабынь, то и сама кор­ми­ла соб­ст­вен­ной гру­дью раб­ских детей — один из немно­гих при­ме­ров, обна­ру­жи­ваю­щих жела­ние облег­чить поло­же­ние рабов чело­веч­ным обхож­де­ни­ем, общ­но­стью мате­рин­ских забот и молоч­ным брат­ст­вом. При мытье и пеле­на­нии детей ста­рый пол­ко­во­дец по мере воз­мож­но­сти при­сут­ст­во­вал лич­но. Он тща­тель­но обе­ре­гал душев­ную чистоту сво­их детей; он уве­рял, что как в при­сут­ст­вии веста­лок, так и в при­сут­ст­вии сво­их детей он все­гда ста­рал­ся не про­ро­нить ника­ко­го непри­лич­но­го сло­ва и нико­гда не обни­мал в при­сут­ст­вии доче­ри ее мать кро­ме того слу­чая, когда эта послед­няя испу­га­лась гро­зы. Вос­пи­та­ние сына состав­ля­ет самую пре­крас­ную сто­ро­ну его раз­но­об­раз­ной и во мно­гих отно­ше­ни­ях достой­ной ува­же­ния дея­тель­но­сти. Вер­ный сво­е­му прин­ци­пу, что крас­но­ще­кий маль­чик луч­ше блед­но­ли­це­го, ста­рый сол­дат сам зани­мал­ся с сыном все­ми гим­на­сти­че­ски­ми упраж­не­ни­я­ми, учил его бороть­ся, ездить вер­хом, пла­вать, фех­то­вать, выно­сить жару и сту­жу. Но вме­сте с тем он вполне пра­виль­но пола­гал, что уже про­шло то вре­мя, когда для рим­ля­ни­на было доста­точ­но быть хоро­шим зем­ле­паш­цем и хоро­шим сол­да­том, и пони­мал, как было бы вред­но для ребен­ка, если бы он впо­след­ст­вии рас­по­знал раба в том самом настав­ни­ке, кото­рый журил и нака­зы­вал его и вну­шал ему ува­же­ние. Поэто­му он сам учил маль­чи­ка тому, чему обыч­но учи­ли рим­ляне, — чте­нию, пись­му и оте­че­ст­вен­но­му зако­но­да­тель­ству; в позд­ние годы сво­ей жиз­ни он даже настоль­ко пре­успел в общем обра­зо­ва­нии элли­нов, что был в состо­я­нии пере­дать из него все, что счи­тал полез­ным, сыну на род­ном язы­ке. И все его лите­ра­тур­ные труды пред­на­зна­ча­лись глав­ным обра­зом для сына, а свое исто­ри­че­ское сочи­не­ние он соб­ст­вен­но­руч­но пере­пи­сал для него чет­ки­ми бук­ва­ми. Он вел про­стой и береж­ли­вый образ жиз­ни. Его стро­гая рас­чет­ли­вость не допус­ка­ла ника­ких трат на рос­кошь. Ни один из его рабов не сто­ил ему доро­же 1 500 дина­ри­ев (460 тале­ров) и ни одно пла­тье — доро­же 100 дина­ри­ев (30 тале­ров); в его доме не было ни одно­го ков­ра, а сте­ны ком­нат дол­го оста­ва­лись без шту­ка­тур­ки. Он обыч­но ел и пил то же, что ела и пила его при­слу­га, и не допус­кал, чтобы с.678 рас­ход чисты­ми день­га­ми пре­вы­шал 30 ассов (21 зиль­бер­грош); во вре­мя вой­ны за его сто­лом даже не пода­ва­лось вина, а пил он воду или ино­гда воду с уксу­сом. Наряду с этим он не был вра­гом пиру­шек: и в сто­ли­це со сво­и­ми клуб­ны­ми това­ри­ща­ми и в деревне с соседя­ми он любил подол­гу сидеть за сто­лом, а так как его раз­но­сто­рон­няя опыт­ность и наход­чи­вое ост­ро­умие дела­ли его при­ят­ным собе­сед­ни­ком, то он не отка­зы­вал­ся ни от игры в кости, ни от куб­ка вина и даже в сво­ем сочи­не­нии о сель­ском хозяй­стве сооб­щил в чис­ле дру­гих лекарств одно испы­тан­ное домаш­нее сред­ство на слу­чай, если за обедом было слиш­ком мно­го съе­де­но и выпи­то. Вся его жизнь до самой глу­бо­кой ста­ро­сти про­хо­ди­ла в неуто­ми­мой дея­тель­но­сти. Каж­дая мину­та была у него зара­нее рас­счи­та­на и чем-нибудь напол­не­на, а вече­ром он обык­но­вен­но при­по­ми­нал все, что в тече­ние дня слы­хал, гово­рил и делал. Таким обра­зом у него все­гда было доста­точ­но вре­ме­ни и для сво­их соб­ст­вен­ных дел, и для дел зна­ко­мых, и для дел общи­ны, так же как и для раз­го­во­ров и раз­вле­че­ний; все дела­лось живо и без лиш­них слов, а при его дея­тель­ном харак­те­ре ничто не было для него так невы­но­си­мо, как сует­ли­вость и ста­ра­ние при­да­вать важ­ность мело­чам. Так жил этот чело­век, кото­рый был насто­я­щим образ­цом рим­ско­го граж­да­ни­на и в гла­зах сво­их совре­мен­ни­ков и в гла­зах потом­ства и в кото­ром как буд­то вопло­ти­лись несколь­ко гру­бо­ва­тая рим­ская энер­гия и чест­ность в про­ти­во­по­лож­ность гре­че­ской лено­сти и гре­че­ской без­нрав­ст­вен­но­сти; неда­ром же один из позд­ней­ших рим­ских поэтов ска­зал: «В ино­зем­ных нра­вах нет ниче­го кро­ме сума­сбродств на тыся­чу ладов; никто в мире не ведет себя луч­ше рим­ско­го граж­да­ни­на; для меня один Катон выше сот­ни Сокра­тов».

Новые нра­вы

Исто­рия едва ли согла­сит­ся без­услов­но с этим при­го­во­ром, но кто при­мет в сооб­ра­же­ние рево­лю­цию, про­из­веден­ную выро­див­шим­ся элли­низ­мом того вре­ме­ни в обра­зе жиз­ни и во взглядах рим­лян, тот ско­рее уси­лит, чем смяг­чит этот при­го­вор чуже­зем­ным нра­вам. Семей­ные узы сла­бе­ли с ужа­саю­щей быст­ро­той. Содер­жа­ние гри­зе­ток и маль­чи­ков-фаво­ри­тов рас­про­стра­ня­лось подоб­но моро­вой язве, а при тогдаш­нем поло­же­нии дела нель­зя было при­нять ника­ких дей­ст­ви­тель­ных мер про­тив это­го зла даже зако­но­да­тель­ным путем; высо­кий налог, кото­рым Катон в быт­ность цен­зо­ром (570) [184 г.] обло­жил этот самый гнус­ный раз­ряд рабов, не при­нес сколь­ко-нибудь зна­чи­тель­ных резуль­та­тов, и по про­ше­ст­вии несколь­ких лет его взыс­ка­ние фак­ти­че­ски пре­кра­ти­лось вме­сте с взыс­ка­ни­ем иму­ще­ст­вен­ных нало­гов. Вме­сте с этим есте­ствен­но умень­ши­лось чис­ло бра­ков (на что силь­но жало­ва­лись еще в 520 г. [234 г.]) и уве­ли­чи­лось чис­ло бра­ко­раз­вод­ных дел. В самых знат­ных семей­ствах совер­ша­лись ужас­ные пре­ступ­ле­ния; так, напри­мер, кон­сул Гай Каль­пур­ний Пизон был отрав­лен сво­ей женой и пасын­ком с целью вызвать необ­хо­ди­мость новых выбо­ров и доста­вить выс­шую долж­ность это­му пасын­ку, что и уда­лось (574) [180 г.]. Кро­ме того уже нача­лась эман­си­па­ция жен­щин. По ста­ро­му обы­чаю замуж­няя жен­щи­на нахо­ди­лась юриди­че­ски под вла­стью мужа, рав­ной отцов­ской вла­сти, а неза­муж­няя жен­щи­на — под опе­кой сво­его бли­жай­ше­го род­ст­вен­ни­ка по муж­ской линии, лишь немно­гим усту­пав­шей отцов­ской вла­сти; лич­ной соб­ст­вен­но­сти замуж­няя жен­щи­на не име­ла, а лишив­ша­я­ся отца деви­ца или вдо­ва если име­ла такую соб­ст­вен­ность, то не мог­ла ею рас­по­ря­жать­ся. Но теперь жен­щи­ны нача­ли домо­гать­ся иму­ще­ст­вен­ной неза­ви­си­мо­сти; они ста­ли частью удер­жи­вать в сво­их руках рас­по­ря­же­ние сво­им иму­ще­ст­вом, осво­бож­да­ясь от с.679 опе­ки агна­тов при помо­щи раз­ных адво­кат­ских уло­вок и осо­бен­но посред­ст­вом фик­тив­ных бра­ков, а частью при самом вступ­ле­нии в брак укло­нять­ся от необ­хо­ди­мой вла­сти супру­га не намно­го луч­шим спо­со­бом. Мас­са капи­та­лов, нако­пив­ших­ся в руках жен­щин, пока­за­лась поли­ти­кам того вре­ме­ни столь опас­ной, что были при­ня­ты сле­дую­щие небы­ва­лые меры: зако­ном было запре­ще­но (585) [169 г.] назна­чать жен­щин наслед­ни­ца­ми по заве­ща­ни­ям, и в выс­шей сте­пе­ни про­из­воль­ным путем ста­ли даже лишать жен­щин наследств, пере­хо­див­ших к ним без заве­ща­ния по боко­вой линии. Точ­но таким же обра­зом и тот семей­ный суд над жен­щи­на­ми, кото­рый нахо­дил­ся в тес­ной свя­зи с вла­стью мужа и опе­ку­на, стал мало-пома­лу обра­щать­ся на прак­ти­ке в отжив­ший ста­рин­ный обы­чай. Но и в обще­ст­вен­ных делах жен­щи­ны уже начи­на­ли про­яв­лять свою волю при удоб­ном слу­чае: как гово­рил Катон, «власт­во­ва­ли над вла­ды­ка­ми мира»; их вли­я­ние ста­ло замет­ным на граж­дан­ских собра­ни­ях, а в про­вин­ци­ях уже ста­ли воз­дви­гать ста­туи рим­ским дамам. Рос­кошь в одеж­де, в укра­ше­ни­ях, в домаш­ней утва­ри, в построй­ках и за сто­лом все уве­ли­чи­ва­лась; после пред­при­ня­той в 564 г. [190 г.] экс­пе­ди­ции в Малую Азию гос­под­ст­во­вав­шая в Эфе­се и Алек­сан­дрии ази­ат­ско-эллин­ская рос­кошь пере­нес­ла в Рим свою пустую утон­чен­ность и свою мелоч­ность, на кото­рую тра­ти­лось мно­го денег и мно­го вре­ме­ни, но кото­рая отрав­ля­ла удо­воль­ст­вие. И здесь жен­щи­ны игра­ли глав­ную роль: несмот­ря на ярост­ную брань Като­на, они доби­лись того, что после заклю­че­ния мира с Кар­фа­ге­ном (559) [195 г.] было отме­не­но состо­яв­ше­е­ся вско­ре после бит­вы при Кан­нах (539) [215 г.] поста­нов­ле­ние граж­дан­ства, запре­щав­шее им носить золотые укра­ше­ния и пест­рые одеж­ды и ездить в эки­па­жах; их рья­но­му про­тив­ни­ку не оста­ва­лось ниче­го дру­го­го, как обло­жить эти това­ры высо­кой пошли­ной (570) [184 г.]. В то вре­мя нашло себе доступ в Рим мно­же­ство новых пред­ме­тов, боль­шей частью пред­ме­тов рос­ко­ши — кра­си­во отде­лан­ная сереб­ря­ная посуда, обеден­ные дива­ны с брон­зо­вой отдел­кой, так назы­вае­мые атта­лий­ские оде­я­ния и ков­ры из тяже­лой золо­той пар­чи. Эта новая рос­кошь каса­лась пре­иму­ще­ст­вен­но обеден­но­го сто­ла. Преж­де горя­чие куша­нья пода­ва­лись толь­ко раз в день, а теперь они ста­ли неред­ко появ­лять­ся и при вто­ром зав­тра­ке (pran­dium), и для глав­ной тра­пезы ста­ли счи­тать­ся недо­ста­точ­ны­ми преж­ние два блюда. Преж­де жен­щи­ны сами пек­ли и стря­па­ли на кухне, и толь­ко в слу­чае пируш­ки нани­мал­ся повар-про­фес­сио­нал, кото­рый при­готов­лял куша­нья и пек хлеб. Теперь же появи­лось на свет уче­ное повар­ское ремес­ло. В хоро­ших домах ста­ли дер­жать сво­его пова­ра. При­шлось разде­лить труд, и из повар­ско­го ремес­ла выде­ли­лись два побоч­ных — пече­нье хле­ба и изготов­ле­ние пирож­но­го; око­ло 583 г. [171 г.] в Риме появи­лись пер­вые булоч­ные. Нашлись люби­те­ли сти­хов, где гово­ри­лось об уме­нье хоро­шо есть и поме­ща­лись длин­ные спис­ки самых вкус­ных мор­ских рыб и раз­ных мор­ских про­дук­тов, при этом дело не огра­ни­чи­ва­лось одной толь­ко тео­ри­ей. В Риме ста­ли ценить­ся ино­зем­ные лаком­ства, пон­тий­ские сар­дин­ки и гре­че­ские вина, и ука­за­ния Като­на, что при­ме­сью рас­со­ла мож­но при­да­вать обык­но­вен­но­му тузем­но­му вину вкус того, кото­рое при­во­зи­лось из Коса, едва ли при­чи­ни­ли боль­шой убы­ток рим­ским вино­тор­гов­цам. Ста­рин­ные пес­но­пе­ния и сказ­ки, кото­рые рас­ска­зы­ва­лись гостя­ми и их маль­чи­ка­ми, были заме­не­ны игрою ази­ат­ских арфи­сток. Преж­де рим­ляне, конеч­но, нема­ло выпи­ва­ли за обедом, но им еще были незна­ко­мы насто­я­щие попой­ки, а теперь у них вошли в обык­но­ве­ние фор­мен­ные куте­жи, при­чем с.680 вино сла­бо раз­бав­ля­лось водой или вовсе не раз­бав­ля­лось, а пили его из боль­ших куб­ков, и вслед за одним вином пода­ва­лось дру­гое по уста­нов­лен­ной оче­реди; у рим­лян это назы­ва­лось «пить по-гре­че­ски» (grae­co mo­re bi­be­re) или «гре­ко­вать» (pergrae­ca­ri, congrae­ca­re). Вслед за эти­ми попой­ка­ми игра в кости, прав­да, уже издав­на быв­шая в употреб­ле­нии у рим­лян, достиг­ла таких мас­шта­бов, что зако­но­да­тель­ство было при­нуж­де­но при­нять про­тив нее меры. Лень и без­де­лье замет­но уси­ли­ва­лись². Катон пред­ла­гал вымо­стить город­скую пло­щадь ост­ро­ко­неч­ны­ми каме­нья­ми, для того чтобы поло­жить конец туне­яд­ству; эта шут­ка вызва­ла смех, но чис­ло празд­но­ша­таю­щих­ся и зевак при­бы­ва­ло со всех сто­рон. О том, до каких страш­ных раз­ме­ров дошли в тече­ние этой эпо­хи народ­ные уве­се­ле­ния, мы уже гово­ри­ли. Поми­мо устра­и­вав­ших­ся изред­ка и не играв­ших ника­кой осо­бой роли состя­за­ний в беге и бега колес­ниц, кото­рые ско­рее сле­ду­ет отне­сти к чис­лу рели­ги­оз­ных обрядов, в нача­ле этой эпо­хи справ­лял­ся в сен­тяб­ре толь­ко один общий народ­ный празд­ник, кото­рый про­дол­жал­ся четы­ре дня и на кото­рый тра­ти­лась сум­ма, не пре­вы­шав­шая уста­нов­лен­но­го мак­си­му­ма; а в кон­це это­го пери­о­да этот народ­ный празд­ник длил­ся по мень­шей мере шесть дней и сверх того справ­ля­лись в нача­ле апре­ля празд­ник мате­ри богов, или так назы­вае­мые Мега­лен­сии, в кон­це апре­ля празд­ни­ки Цере­ры и Фло­ры, в июне празд­ник Апол­ло­на, в нояб­ре пле­бей­ский празд­ник, кото­рые все, по всей веро­ят­но­сти, про­дол­жа­лись по несколь­ку дней. К это­му сле­ду­ет при­ба­вить мно­гие вновь вос­ста­нов­лен­ные ста­рые празд­не­ства, при­чем бла­го­че­сти­вые угры­зе­ния сове­сти, веро­ят­но, толь­ко слу­жи­ли пред­ло­гом, и бес­пре­стан­ные слу­чай­ные народ­ные празд­не­ства, к чис­лу кото­рых отно­сят­ся ранее упо­мя­ну­тые пиры по пово­ду обе­тов о пожерт­во­ва­нии деся­той доли иму­ще­ства, пиры богов, три­ум­фаль­ные и похо­рон­ные тор­же­ства и в осо­бен­но­сти те празд­не­ства, кото­рые впер­вые справ­ля­лись в 505 г. [249 г.] по исте­че­нии одно­го из самых дли­тель­ных пери­о­дов вре­ме­ни, уста­нов­лен­ных этрус­ско-рим­ской рели­ги­ей, так назы­вае­мых Sae­cu­la. Вме­сте с тем уве­ли­чи­ва­лось и чис­ло домаш­них празд­ни­ков. Во вре­мя вто­рой пуни­че­ской вой­ны вошли в обы­чай у знат­ных людей уже упо­мя­ну­тые нами пир­ше­ства в день при­бы­тия мате­ри богов (с 550 г.) [204 г.], а у незнат­ных — подоб­ные с.681 им сатур­на­лии (с 537 г.) [217 г.] — и те и дру­гие под вли­я­ни­ем с тех пор нераз­рыв­но свя­зан­ных меж­ду собою вла­стей — ино­зем­но­го попа и ино­зем­но­го пова­ра. Рим­ляне были уже близ­ки к тако­му иде­аль­но­му состо­я­нию, когда вся­кий празд­но­ша­таю­щий­ся мог зара­нее знать, где он может убить день, — вот до чего дошла общи­на, в кото­рой дея­тель­ность когда-то была целью жиз­ни как для каж­до­го в отдель­но­сти, так и для всех вооб­ще и в кото­рой празд­ное наслаж­де­ние жиз­нью осуж­да­лось как обы­ча­я­ми, так и зако­на­ми! А сре­ди этих празд­неств все более бра­ли верх дур­ные и демо­ра­ли­зу­ю­щие нача­ла. Прав­да, бег колес­ниц все еще был самым бле­стя­щим и заклю­чи­тель­ным момен­том народ­ных празд­неств; и один поэт того вре­ме­ни очень живо опи­сал напря­жен­ное вни­ма­ние, с кото­рым взо­ры тол­пы были при­ко­ва­ны к кон­су­лу, когда он гото­вил­ся дать сиг­нал о нача­ле бега. Но преж­ние уве­се­ле­ния уже не удо­вле­тво­ря­ли народ, кото­рый тре­бо­вал каж­дый раз чего-нибудь ново­го и более раз­но­об­раз­но­го. Наряду с оте­че­ст­вен­ны­ми бор­ца­ми и бой­ца­ми высту­па­ют теперь (в пер­вый раз в 568 г. [186 г.]) гре­че­ские атле­ты. О дра­ма­ти­че­ских пред­став­ле­ни­ях будет ска­за­но ниже; пере­не­се­ние в Рим гре­че­ской комедии и тра­гедии, конеч­но, так­же было при­об­ре­те­ни­ем сомни­тель­но­го досто­ин­ства, хотя все же, без сомне­ния, луч­шим из всех тех, какие были сде­ла­ны в этом слу­чае. Рим­ляне, веро­ят­но, уже дав­но устра­и­ва­ли для заба­вы пуб­ли­ки лов­лю зай­цев и лисиц, но теперь эти невин­ные заба­вы пре­вра­ти­лись в насто­я­щие трав­ли, и в Рим ста­ли при­во­зить (как дока­за­но, в пер­вый раз в 568 г. [186 г.]) сто­ив­ших огром­ных денег афри­кан­ских диких зве­рей — львов и пан­тер, кото­рые, уби­вая или поды­хая, долж­ны были услаж­дать взо­ры сто­лич­ных зевак. Еще более отвра­ти­тель­ные бои гла­ди­а­то­ров про­ник­ли теперь в Рим в том виде, в каком они были в ходу в Этру­рии и Кам­па­нии; в 490 г. [264 г.] была в пер­вый раз про­ли­та на рим­ской пло­ща­ди чело­ве­че­ская кровь ради заба­вы. Эти без­нрав­ст­вен­ные уве­се­ле­ния, есте­ствен­но, вызы­ва­ли и стро­гие пори­ца­ния; кон­сул 476 г. [278 г.]^[1] Пуб­лий Сем­п­ро­ний Соф при­слал сво­ей жене раз­вод­ную за то, что она при­сут­ст­во­ва­ла на похо­рон­ных играх; пра­ви­тель­ство доби­лось от граж­дан­ства поста­нов­ле­ния, запре­щав­ше­го при­во­зить в Рим ино­зем­ных диких живот­ных, и стро­го следи­ло за тем, чтобы на общин­ных празд­не­ствах не появ­ля­лись гла­ди­а­то­ры. Но и в этом слу­чае у него не хва­ти­ло твер­дой вла­сти или твер­дой реши­мо­сти; ему, по-види­мо­му, уда­ва­лось не допус­кать зве­ри­ной трав­ли, но появ­ле­ние гла­ди­а­то­ров на част­ных празд­не­ствах и осо­бен­но при похо­рон­ных цере­мо­ни­ях не пре­кра­ти­лось. Еще труд­нее было поме­шать пуб­ли­ке отда­вать пред­по­чте­ние комеди­ан­ту перед тра­ги­ком, акро­ба­ту перед комеди­ан­том, гла­ди­а­то­ру перед акро­ба­том и при­стра­стию теат­раль­ной сце­ны к барах­та­нью в гря­зи эллин­ской жиз­ни. Куль­тур­ные нача­ла сце­ни­че­ских и музы­каль­ных уве­се­ле­ний были зара­нее отбро­ше­ны, орга­ни­за­то­ры рим­ских празд­неств вовсе не име­ли в виду хотя бы на миг силой поэ­зии под­нять всю мас­су зри­те­лей до одно­го уров­ня с чув­ства­ми луч­ших людей, как это дела­ла гре­че­ская сце­на в свое цве­ту­щее вре­мя, или достав­лять худо­же­ст­вен­ное наслаж­де­ние избран­но­му круж­ку, как это ста­ра­ют­ся делать теат­ры наше­го вре­ме­ни. О харак­те­ре рим­ской теат­раль­ной дирек­ции и рим­ских зри­те­лей мож­но соста­вить себе поня­тие по сле­дую­ще­му фак­ту: во вре­мя про­ис­хо­див­ших в 587 г. [167 г.] три­ум­фаль­ных игр луч­шие гре­че­ские флей­ти­сты не про­из­ве­ли ника­ко­го впе­чат­ле­ния сво­и­ми мело­ди­я­ми; тогда режис­сер при­ка­зал им пре­кра­тить музы­ку и всту­пить меж­ду собою в кулач­ный бой, и это вызва­ло в пуб­ли­ке такой вос­торг, с.682 что ему не было кон­ца. Теперь уже не гре­че­ская зара­за губи­ла рим­ские нра­вы, а, напро­тив того, уче­ни­ки ста­ли раз­вра­щать сво­их настав­ни­ков. Гла­ди­а­тор­ские игры, с кото­ры­ми не была зна­ко­ма Гре­ция, были в пер­вый раз введе­ны при сирий­ском дво­ре царем Антиохом Эпи­фа­ном (от 579 до 590) [175—164 гг.] — этим про­фес­сио­наль­ным под­ра­жа­те­лем рим­ля­нам; хотя сна­ча­ла они воз­буди­ли в более гуман­ной и ода­рен­ной более изящ­ным вку­сом гре­че­ской пуб­ли­ке ско­рее отвра­ще­ние, чем удо­воль­ст­вие, тем не менее они не пре­кра­ти­лись и ста­ли мало-пома­лу вхо­дить в обык­но­ве­ние в более широ­ких кру­гах. Само собой понят­но, что за этой рево­лю­ци­ей в жиз­ни и в нра­вах сле­до­ва­ла эко­но­ми­че­ская рево­лю­ция. Жизнь в сто­ли­це ста­но­ви­лась все более заман­чи­вой и все более разо­ри­тель­ной. Пла­та за наем квар­ти­ры достиг­ла неслы­хан­ных раз­ме­ров. За новые пред­ме­ты рос­ко­ши пла­ти­лись безум­ные цены: за бочо­но­чек сар­ди­нок из Чер­но­го моря — 1600 сестер­ци­ев (120 тале­ров), т. е. доро­же, чем за пахот­но­го раба, за кра­си­во­го маль­чи­ка — 24 тыся­чи сестер­ци­ев (1800 тале­ров), т. е. доро­же, чем за иную кре­стьян­скую усадь­бу. Поэто­му и для выс­ших и для низ­ших клас­сов насе­ле­ния глав­ной целью сде­ла­лись день­ги и толь­ко день­ги. В Гре­ции уже дав­но никто ниче­го не делал даром, как сами гре­ки при­зна­ва­лись в этом с похваль­ной наив­но­стью; со вто­рой македон­ской вой­ны и рим­ляне ста­ли под­ра­жать в этом отно­ше­нии элли­нам. При­шлось ограж­дать респек­та­бель­ность зако­но­да­тель­ны­ми под­по­ра­ми, издав, напри­мер, народ­ный декрет, запре­щав­ший хода­та­ям брать день­ги за их услу­ги; пре­крас­ное исклю­че­ние состав­ля­ли толь­ко юри­сты, кото­рых не было надоб­но­сти обузды­вать поста­нов­ле­ни­я­ми граж­дан­ства, так как они дер­жа­лись бла­го­род­но­го обык­но­ве­ния пода­вать сове­ты бес­плат­но. По мере воз­мож­но­сти не кра­ли откры­то, но все кри­вые пути, кото­рые мог­ли при­ве­сти к быст­ро­му обо­га­ще­нию, счи­та­лись доз­во­лен­ны­ми — гра­беж и попро­шай­ни­че­ство, обман при испол­не­нии под­рядов и наду­ва­тель­ство в денеж­ных спе­ку­ля­ци­ях, лихо­им­ство в тор­гов­ле день­га­ми и в тор­гов­ле хле­бом, даже эко­но­ми­че­ская экс­плуа­та­ция таких чисто нрав­ст­вен­ных отно­ше­ний, как дру­же­ские и брач­ные. В осо­бен­но­сти бра­ки сде­ла­лись пред­ме­том спе­ку­ля­ции для обе­их сто­рон; вступ­ле­ние в брак из-за денег сде­ла­лось обык­но­вен­ным явле­ни­ем, и воз­ник­ла необ­хо­ди­мость отнять закон­ную силу у подар­ков, кото­ры­ми обме­ни­ва­лись супру­ги. При таком поло­же­нии дела нисколь­ко не уди­ви­тель­но, что ста­ло извест­но о заго­во­ре, состав­лен­ном с целью под­жечь сто­ли­цу со всех сто­рон. Если чело­век не нахо­дит уже ника­ко­го удо­воль­ст­вия в труде и работа­ет толь­ко для того, чтобы как мож­но ско­рее достиг­нуть наслаж­де­ний, то он не дела­ет­ся пре­ступ­ни­ком толь­ко бла­го­да­ря счаст­ли­вой слу­чай­но­сти. Судь­ба щед­ро осы­па­ла рим­лян все­ми бла­га­ми могу­ще­ства и богат­ства, но ящик Пан­до­ры на деле ока­зал­ся подар­ком сомни­тель­но­го досто­ин­ства.