Легенда о близнецах Ромуле и Реме.
Историко-литературное исследование.

с.105

До сих пор мы гово­ри­ли о лите­ра­тур­ных свиде­тель­ствах, из кото­рых самые древ­ние при­над­ле­жат Фабию Пик­то­ру (конец вто­рой пуни­че­ской вой­ны) и Дио­клу Пепа­риф­ско­му (не рань­ше вре­мен пер­вой пуни­че­ской вой­ны). Одна­ко, име­ют­ся еще более древ­ние свиде­тель­ства в виде веще­ст­вен­ных памят­ни­ков, пред­став­ля­е­мые с одной сто­ро­ны рим­ско-кам­пан­ски­ми моне­та­ми, а с дру­гой — вол­чи­цей бра­тьев Огуль­ни­ев.

Гн. и Кв. Огуль­нии, быв­шие в 296 году до Р. Хр. куруль­ны­ми эди­ла­ми, на собран­ные в этом зва­нии штраф­ные день­ги поста­ви­ли, меж­ду про­чим, под смо­ков­ни­цей на коми­ции мед­ное изо­бра­же­ние вол­чи­цы с дву­мя мла­ден­ца­ми под нею, Рому­лом и Ремом¹. Поме­ще­ние памят­ни­ка с груд­ны­ми мла­ден­ца­ми под дере­вом боги­ни Руми­ны, спе­ци­аль­ной покро­ви­тель­ни­цы таких детей, само по себе вполне понят­но². Но вме­сте с тем оче­вид­но, что в то вре­мя не мог­ло еще суще­ст­во­вать позд­ней­шее мне­ние о зна­че­нии грота Лупер­ка, даже в век Фабия при­зна­вав­ше­е­ся еще толь­ко про­стой догад­кой (ἐλέ­γετο)³, да и то не обще­при­ня­той, как вид­но из вер­сии Энния⁴. При­том воль­ное поэ­ти­че­ское обра­ще­ние Энния с леген­дой о близ­не­цах пока­зы­ва­ет, что он не при­ни­мал содер­жа­ние этой леген­ды за дей­ст­ви­тель­ные исто­ри­че­ские собы­тия, как это при­ни­ма­лось после­дую­щи­ми поко­ле­ни­я­ми; для него леген­да име­ла зна­че­ние обык­но­вен­но­го лите­ра­тур­но­го мифа, допус­кав­ше­го, по при­ме­ру гре­че­ских поэтов, сво­бод­ную обра­бот­ку. Если же еще в век Фабия и Энния леген­да о близ­не­цах не состав­ля­ет ста­ро­го, проч­но уста­но­вив­ше­го­ся исто­ри­че­ско­го пре­да­ния, то в год эдиль­ства с.106 Огуль­ни­ев она была в Риме еще толь­ко новин­кой, без вся­кой опре­де­лен­ной лока­ли­за­ции.

В свою оче­редь памят­ник Огуль­ни­ев был не что иное, как точ­ная копия изо­бра­же­ний этой же сце­ны на рим­ско-кам­пан­ских сереб­ря­ных моне­тах вто­рой поло­ви­ны IV сто­ле­тия до Р. Хр.⁵. Изо­бра­же­ние вол­чи­цы с мла­ден­ца­ми на этих моне­тах⁶ совер­шен­но тоже­ст­вен­но с типом руми­наль­ской вол­чи­цы⁷. Под вол­чи­цей на моне­тах чита­ет­ся над­пись: RO­MA­NO. А моне­ты с этой над­пи­сью счи­та­ют­ся более древни­ми, чем моне­ты с над­пи­сью: RO­MA⁸. По опре­де­ле­нию Бабе­ло­на пер­вые при­над­ле­жат к 342—317 гг. до Р. Хр.⁹. Конеч­но, послед­няя дата име­ет толь­ко при­бли­зи­тель­ное зна­че­ние: пере­ход от над­пи­си Ro­ma­no к над­пи­си Ro­ma в дей­ст­ви­тель­но­сти мог совер­шить­ся несколь­ки­ми года­ми и даже дву­мя-тре­мя десят­ка­ми лет рань­ше или поз­же. Но во вся­ком слу­чае вполне досто­вер­но, что рим­ско-кам­пан­ские моне­ты с над­пи­сью RO­MA­NO при­над­ле­жат вто­рой поло­вине IV века до Р. Хр. и что, сле­до­ва­тель­но, изо­бра­же­ние вол­чи­цы на них древ­нее руми­наль­ской вол­чи­цы бра­тьев Огуль­ни­ев. Из это­го сле­ду­ет, что дра­ма неиз­вест­но­го гре­че­ско­го поэта, из кото­рой Диокл заим­ст­во­вал леген­ду о рим­ских близ­не­цах, была извест­на в Кам­па­нии еще во вто­рой поло­вине IV сто­ле­тия. Мало того: там же, в Кам­па­нии или вооб­ще в Южной Ита­лии, сле­ду­ет искать и роди­ну этой леген­ды, воз­ник­шей в каче­стве дра­ма­ти­че­ско­го сюже­та по образ­цу Софо­кло­вой «Тиро».

Воз­мож­ность тако­го пред­по­ло­же­ния выте­ка­ет из поли­ти­че­ских усло­вий тогдаш­не­го вре­ме­ни, кото­рые созда­ли тес­ную друж­бу меж­ду рим­ля­на­ми и кам­пан­ца­ми, выра­зив­шу­ю­ся в совер­шен­но ори­ги­наль­ной, небы­ва­лой дото­ле, фор­ме пра­во­вых отно­ше­ний.

Глу­бо­кая куль­тур­ная рознь меж­ду гру­бы­ми, но воин­ст­вен­ны­ми гор­ца­ми Сам­ния и бога­ты­ми, но изне­жен­ны­ми, сам­ни­тя­на­ми в горо­дах низ­мен­но­го побе­ре­жья Кам­па­нии, усво­ив­ших в обшир­ных раз­ме­рах гре­че­скую куль­ту­ру¹⁰, в тече­ние пер­вой поло­ви­ны 4-го с.107 сто­ле­тия до Р. Хр. при­ве­ла к поли­ти­че­ско­му анта­го­низ­му этих двух отрас­лей сам­нит­ско­го пле­ме­ни. Феде­ра­ция гор­ных сам­ни­тян (за Лири­сом) в 354 году заклю­чи­ла союз с рим­ля­на­ми¹¹. Это заста­ви­ло и кам­пан­ских сам­ни­тян, кото­рым угро­жа­ли их соседи в горах, так­же искать друж­бы с Римом. Одна­ко, так как это­му мешал союз 354 года, рим­ляне, не желая явить­ся веро­лом­ны­ми, ока­за­лись вынуж­ден­ны­ми отка­зать кам­пан­цам в подоб­ном союз­ном дого­во­ре, какой они заклю­чи­ли с гор­ны­ми сам­ни­тя­на­ми. Но с дру­гой сто­ро­ны, не желая упу­стить из рук тако­го лако­мо­го кус­ка, как Кам­па­ния, они, в обход сою­за 354 года, согла­си­лись на небы­ва­лую у них государ­ст­вен­но-пра­во­вую меру: рим­ляне и кам­пан­цы в 343 году обме­ня­лись вза­им­но пра­ва­ми граж­дан­ства¹², так что рим­ляне в Кам­па­нии поль­зо­ва­лись все­ми пра­ва­ми граж­дан горо­да Капуи и, наобо­рот, кам­пан­цы при­об­ре­ли пра­во назы­вать­ся рим­ски­ми граж­да­на­ми или про­сто рим­ля­на­ми (Ro­ma­ni), а это зва­ние в свою оче­редь дава­ло им пра­во на тре­бо­ва­ние помо­щи со сто­ро­ны рим­лян про­тив гор­ных сам­ни­тян, несмот­ря на дого­вор 354 года. Дей­ст­ви­тель­но, рим­ляне всту­пи­лись за кам­пан­цев. Рим­ские послы отпра­ви­лись к гор­ным сам­ни­тя­нам и, объ­явив им о пре­вра­ще­нии кам­пан­цев в рим­лян, пред­ло­жи­ли им не тре­во­жить новых рим­ских граж­дан на осно­ва­нии того же дого­во­ра 354 года, уста­но­вив­ше­го друж­бу с рим­ля­на­ми вооб­ще. Послед­ст­ви­ем тако­го обхо­да дого­во­ра 354 года яви­лись собы­тия так назы­вае­мой пер­вой сам­нит­ской вой­ны¹³, во вре­мя кото­рой ари­сто­кра­ти­че­ские эле­мен­ты Капуи оста­ва­лись вер­ны­ми друж­бе с Римом, в то вре­мя как дру­гие слои кам­пан­ско­го насе­ле­ния более сочув­ст­во­ва­ли сво­им роди­чам в горах. Вслед­ст­вие это­го, после бит­вы при Tri­fa­num 340 года, обще­ст­вен­ный строй Капуи и дру­гих сосед­них горо­дов под­верг­ся рефор­ме в поль­зу дру­же­ст­вен­ной Риму ари­сто­кра­тии, при­чем, одна­ко, часть кам­пан­ских земель при­об­ще­на непо­сред­ст­вен­но к ager Ro­ma­nus и в 334 году осно­ва­на там коло­ния Ca­les. Под вли­я­ни­ем этих и с.108 после­дую­щих собы­тий равен­ство граж­дан­ских прав рим­лян и кам­пан­цев пре­вра­ти­лось посте­пен­но во вла­ды­че­ство пер­вых над вто­ры­ми, в осо­бен­но­сти с тех пор, как и гор­ные сам­ни­ты, раз­би­тые в 314 году под сте­на­ми Капуи, так­же под­па­ли под власть рим­лян, упро­чив­ших­ся тогда же и в Апу­лии, в тылу сам­нит­ских гор­цев, и всту­пив­ших в близ­кие поли­ти­че­ские сно­ше­ния с Тарен­том.

Несмот­ря на изме­нив­ше­е­ся по суще­ству поло­же­ние Кам­па­нии, фор­маль­ное равен­ство рим­ско­го и кам­пан­ско­го граж­дан­ства про­дол­жа­ло при­зна­вать­ся по-преж­не­му. С одной сто­ро­ны рим­ляне, поль­зу­ясь сво­им поли­ти­че­ским пере­ве­сом, с 318 года ста­ли отправ­лять в Кам­па­нию сво­их пре­фек­тов jure di­cun­do, как и в любую дру­гую мест­ность Ита­лии, насе­лен­ную рим­ски­ми граж­да­на­ми. С дру­гой же сто­ро­ны, жите­ли кам­пан­ских горо­дов, или, точ­нее, ари­сто­кра­ти­че­ские их эле­мен­ты, с гор­до­стью выстав­ля­ли напо­каз на моне­тах свое зва­ние рим­ских граж­дан и при­том даже на латин­ском язы­ке: RO­MA­NO, ред­ко на гре­че­ском: Ῥω­μαίων¹⁴. Эти рим­ско-кам­пан­ские моне­ты, веро­ят­но, даже древ­нее соб­ст­вен­но рим­ских, выче­ка­нен­ных в самом Риме, так как введе­ние послед­них во вся­ком слу­чае про­изо­шло не рань­ше 338 года до Р. Хр.¹⁵. Тогда-то кам­пан­ские «рим­ляне», знав­шие Рим вооб­ще толь­ко пона­слыш­ке, и пода­ли повод како­му-либо южно-ита­лий­ско­му поэту избрать темою для сво­ей дра­мы изо­бра­же­ние судеб осно­ва­те­лей Рима по испы­тан­ным в гре­че­ской лите­ра­ту­ре образ­цам. Такое воль­ное состав­ле­ние мифа о нача­ле Рима было тем более воз­мож­но, что, хотя в это вре­мя так­же и лите­ра­ту­ра гре­ков ста­ла зани­мать­ся рим­ля­на­ми боль­ше, чем в преж­ние вре­ме­на, тем не менее сведе­ния о них в гре­че­ской лите­ра­ту­ре того вре­ме­ни, срав­ни­тель­но, были еще огра­ни­чен­ны и слу­чай­ны, каса­ясь глав­ным обра­зом толь­ко отдель­ных собы­тий из исто­рии недав­не­го про­шло­го.

Древ­ней­шую исто­рию Рима иссле­до­ва­ли впер­вые Иеро­ним Кар­дий­ский и млад­ший его совре­мен­ник Тимей Тав­ро­ме­ний­ский, пер­вый крат­ко (ἐπι­δρα­μόν­τος), а вто­рой уже более про­стран­но (ἀφη­γησα­μένου)¹⁶. Пер­вые кни­ги обшир­но­го исто­ри­че­ско­го труда Тимея, посвя­щен­но­го с.109 спе­ци­аль­но Ита­лии и Сици­лии¹⁷, изда­ны были око­ло 300 года¹⁸ и в них, веро­ят­но, уже сооб­ща­лась и леген­да о рим­ских близ­не­цах¹⁹. Таким обра­зом, изда­ние нача­ла труда Тимея почти сов­па­да­ет с годом поста­нов­ки вол­чи­цы Огуль­ни­ев. Поэто­му, конеч­но, воз­мож­но, что сочи­не­ние Тимея вну­ши­ло им мысль о поста­нов­ке памят­ни­ка осно­ва­те­лям горо­да. Но тоже­ство типа вол­чи­цы Огуль­ни­ев с типом рим­ско-кам­пан­ских монет свиде­тель­ст­ву­ет, что мастер Огуль­ни­е­вой вол­чи­цы вос­про­из­во­дил ее не по книж­ным дан­ным, а по веще­ст­вен­ным образ­цам кам­пан­ско­го искус­ства. Сами Огуль­нии в доста­точ­ной мере засвиде­тель­ст­во­ва­ли свое вле­че­ние к искус­ству спо­со­бом израс­хо­до­ва­ния собран­ных ими штраф­ных денег²⁰. Один из обо­их бра­тьев, Гней, отправ­лен был в Эпидавр в чис­ле послов для при­ве­зе­ния оттуда свя­щен­ной змеи Эску­ла­па²¹, что́ свиде­тель­ст­ву­ет о зна­нии им гре­че­ско­го язы­ка. А зна­ние это­го язы­ка он мог при­об­ре­сти в Кам­па­нии или вооб­ще на юге Ита­лии во вре­мя сво­ей пред­ше­ст­ву­ю­щей слу­жеб­ной дея­тель­но­сти (напр. в зва­нии кве­сто­ра). Да и вооб­ще рим­ская интел­ли­ген­ция того вре­ме­ни рес­пуб­ли­ки мог­ла вос­пи­ты­вать­ся толь­ко на гре­че­ском язы­ке и гре­че­ской лите­ра­ту­ре; даже еще пер­вые пред­ста­ви­те­ли рим­ской лите­ра­ту­ры писа­ли свои анна­лы по-гре­че­ски не пото­му, что затруд­ня­лись писать по-латы­ни, а пото­му что пред­на­зна­ча­ли свои про­из­веде­ния для обра­зо­ван­ной пуб­ли­ки (ср. Diels Si­byll. Blät­ter стр. 9).

Впро­чем, с середи­ны 4-го сто­ле­тия сре­ди рим­лян осо­бен­но заме­ча­ет­ся силь­ное вле­че­ние к гре­че­ской куль­ту­ре в раз­ных фор­мах ее про­яв­ле­ния. Про­зви­ща Phi­lip­pus, Phi­lo, So­phus (кон­сул 308 года) не состав­ля­ют для тогдаш­не­го вре­ме­ни ниче­го стран­но­го. В пери­од сам­нит­ских войн на коми­ции воз­двиг­ну­ты были ста­туи Пифа­го­ра и Алки­ви­а­да. В 338 году (или вско­ре после это­го года) в Риме впер­вые нача­ли чека­нить мед­ную моне­ту по гре­че­ским образ­цам²². Появил­ся обы­чай ста­вить памят­ни­ки с над­пи­ся­ми в честь с.110 умер­ших²³. Рас­про­стра­ни­лось воз­ле­жа­ние за сто­лом²⁴. В 300 году в Лаций про­ник из Сици­лии обы­чай стричь корот­ко воло­сы и брить­ся²⁵. В 293 году постав­ле­ны в Риме пер­вые сол­неч­ные часы²⁶. Око­ло 300 года силь­но ожи­вил­ся инте­рес к построй­ке новых хра­мов; так напр., в 295 г. постро­е­но свя­ти­ли­ще Вене­ры в цир­ке; в 294 г. — храм Вик­то­рии; в 293 г. — храм Кви­ри­на; в 293 г. — храм Юпи­те­ра Ста­то­ра²⁷. Осо­бен­но вид­ное место в самых раз­но­об­раз­ных отрас­лях куль­тур­ных инте­ре­сов тогдаш­не­го вре­ме­ни зани­ма­ет зна­ме­ни­тый цен­зор Аппий Клав­дий²⁸. Одним сло­вом, общий харак­тер эпо­хи вполне бла­го­при­ят­ст­во­вал при­ня­тию тогдаш­ней рим­ской интел­ли­ген­ци­ей гре­че­ско­го мифо­ло­ги­че­ско­го сюже­та о Рому­ле и Реме, выра­зив­ше­му­ся впер­вые в поста­нов­ке памят­ни­ка под смо­ков­ни­цей в 296 году.

С дру­гой сто­ро­ны, и усло­вия гре­че­ской лите­ра­ту­ры в пери­од утвер­жде­ния рим­ско­го вла­ды­че­ства в Кам­па­нии нисколь­ко не про­ти­во­ре­чат воз­ник­но­ве­нию леген­ды о рим­ских близ­не­цах из сюже­та гре­че­ской дра­мы. Обмен пра­ва­ми граж­дан­ства меж­ду рим­ля­на­ми и кам­пан­ца­ми про­изо­шел еще при жиз­ни Алек­сандра Македон­ско­го, Демо­сфе­на и Ари­сто­те­ля, умер­ших в 323—322 гг. Но это было уже вре­мя пере­хо­да гре­че­ских мест­ных язы­ков к общей κοινή, вре­мя зака­та клас­си­че­ско­го пери­о­да гре­че­ской лите­ра­ту­ры и нарож­де­ния новой алек­сан­дрий­ской эпо­хи, сли­вав­шей в одно целое более или менее рав­но­мер­но лите­ра­тур­ную дея­тель­ность всех гре­че­ских пле­мен. Обыч­ное послед­ст­вие наи­боль­ше­го рас­цве­та лите­ра­ту­ры, уве­ли­че­ние коли­че­ства лите­ра­тур­ных про­из­веде­ний, сопро­вож­дае­мое с.111 при­ни­же­ни­ем их качеств, не замед­ли­ло обна­ру­жит­ся и у гре­ков. Подъ­ем лите­ра­тур­но­го про­из­вод­ства заме­тен не толь­ко в Сици­лии, где, впро­чем, лите­ра­ту­ра и искус­ство издав­на про­цве­та­ли, но так­же и в Южной Ита­лии, в кото­рой, со вре­мен Архи­та, Тарент занял подоб­ное место, какое в Сици­лии при­над­ле­жа­ло Сира­ку­зам.

Для исто­рио­гра­фии этой эпо­хи харак­те­ри­стич­но, что с одной сто­ро­ны излюб­лен­ным пред­ме­том исто­ри­че­ских трудов слу­жи­ли темы совре­мен­ной или недав­ней исто­рии (Алек­сандр Македон­ский, Диа­до­хи, Дио­ни­сий, Дион, Ага­фокл, Пирр), но с дру­гой сто­ро­ны осо­бен­ною при­тя­за­тель­ною силою отли­ча­лись вся­ко­го рода чуде­са и необык­но­вен­ные про­ис­ше­ст­вия, как из тогдаш­них вре­мен и стран, так и из мифо­ло­ги­че­ской древ­но­сти. В послед­нем отно­ше­нии с осо­бен­ным усер­ди­ем раз­ра­ба­ты­ва­лась тема о про­ис­хож­де­нии горо­дов и пле­мен или, ина­че гово­ря, о родо­на­чаль­ни­ках и осно­ва­те­лях горо­дов, и при­том почти исклю­чи­тель­но в свя­зи с цик­лом тро­ян­ских ска­за­ний. Воз­ни­ка­ли мно­го­чис­лен­ные леген­ды о началь­ных вре­ме­нах раз­ных горо­дов Сици­лии и Ита­лии, осно­ван­ных каким-либо геро­ем мифо­ло­ги­че­ско­го пери­о­да. Чрез­вы­чай­но бла­го­при­ят­ную поч­ву для при­ду­мы­ва­ния таких легенд пред­став­ля­ли стран­ст­во­ва­ния Одис­сея и Энея. В тече­ние 4-го сто­ле­тия леген­да об Энее при­уро­че­на была и к бере­гам Лация²⁹. Леген­да о рим­ских близ­не­цах, при­мы­кая к леген­де об Энее и обу­слов­ли­ва­ясь ею³⁰, мог­ла воз­ник­нуть толь­ко уже после уста­нов­ле­ния свя­зи Энея с Алба­лон­гой. К чис­лу исто­ри­ков, при­бе­гав­ших к мифо­ло­гии, при­над­ле­жал и Тимей, кото­рый охот­но запи­сы­вал пре­да­ния и мифы о ста­рых вре­ме­нах, в том чис­ле и мифо­ло­ги­че­ские рас­ска­зы об осно­ва­нии горо­дов³¹. Но меж­ду тем как Тимей гово­рил об этом толь­ко попу­т­но, Диокл Пепа­риф­ский, напро­тив, посвя­тил мифам об осно­ва­нии горо­дов с.112 осо­бый труд под загла­ви­ем πε­ρί ἡρώων, вышед­ший уже после Тимея³² и, веро­ят­но, под его вли­я­ни­ем, как и «Алек­сандра» Ликофро­на.

Писа­те­ли, трак­то­вав­шие о мифо­ло­ги­че­ских темах, не отка­зы­ва­лись чер­пать соот­вет­ст­ву­ю­щие леген­ды даже из дра­ма­ти­че­ских про­из­веде­ний³³. Мало того, мож­но счи­тать несо­мнен­ным, что как раз имен­но сце­ни­че­ские пред­став­ле­ния более все­го содей­ст­во­ва­ли рас­про­стра­не­нию зна­ком­ства с мифо­ло­ги­че­ски­ми рас­ска­за­ми. Так напри­мер, изо­бра­же­ния мифо­ло­ги­че­ских сцен на пред­ме­тах искус­ства неред­ко пред­став­ля­ют собою вос­про­из­веде­ние групп и ситу­а­ций, виден­ных на сцене³⁴. В Сици­лии же дра­ма­ти­че­ское искус­ство и дра­ма­ти­че­ская поэ­зия про­цве­та­ли еще со вре­мен Фор­ми­са, Эпи­хар­ма, Дино­ло­ха, Софро­на³⁵. Из сици­лий­цев были и бли­жай­шие пре­ем­ни­ки Менанд­ра, Фили­мон и Апол­ло­дор, писав­шие око­ло 300 года. По при­ме­ру Сици­лии, дра­ма­ти­че­ская поэ­зия поль­зо­ва­лась боль­шим сочув­ст­ви­ем так­же и в южной Ита­лии, в том чис­ле осо­бен­но в Тарен­те и в Кам­па­нии. В Тарен­те поэт Рино­он создал даже новый вид дра­мы, так назы­вае­мую гила­ротра­гедию³⁶. Вели­ко­гре­че­ские фар­сы через Кам­па­нию про­ник­ли и в Рим под назва­ни­ем «ател­лан­ских» пьес³⁷. Про­цве­та­ни­ем дра­ма­ти­че­ско­го искус­ства в Южной Ита­лии и в Сици­лии объ­яс­ня­ет­ся и вне­зап­ное воз­ник­но­ве­ние в Риме дра­ма­ти­че­ских пред­став­ле­ний по гре­че­ским образ­цам, к кото­рым рим­ляне издав­на при­вык­ли в горо­дах южно­го теат­ра вой­ны. Рим­ские дра­мы все­гда были по пре­иму­ще­ству толь­ко пере­во­ды или пере­дел­ки с гре­че­ско­го. И вот в чис­ле самых пер­вых пьес рим­ско­го теат­ра зна­чит­ся тра­гедия Невия под загла­ви­ем «Ali­mo­nia Re­mi et Ro­mu­li»³⁸. Появ­ле­ние такой пье­сы на с.113 пер­вых же порах про­ще все­го понят­но, если и она состав­ля­ла толь­ко пере­дел­ку подоб­ной гре­че­ской тра­гедии, при­чем не лише­но зна­че­ния и то, что сам Невий был уро­же­нец Кам­па­нии, да вдо­ба­вок, кажет­ся, не корен­ной рим­ский граж­да­нин, а из чис­ла кам­пан­ских «рим­лян»³⁹. В поль­зу гре­че­ско­го образ­ца для тра­гедии Невия гово­рит и поста­нов­ка на пер­вом месте име­ни Рема, вполне соглас­но с гре­че­ским поряд­ком Ῥῶ­μος καὶ Ῥω­μύλος.

Итак, при­ни­мая во вни­ма­ние 1) гре­че­ский харак­тер основ­ных моти­вов леген­ды, рав­но как и про­чие при­зна­ки нерим­ско­го про­ис­хож­де­ния ее и 2) ввиду того, что древ­ней­шим свиде­тель­ст­вом о суще­ст­во­ва­нии этой леген­ды слу­жит изо­бра­же­ние на рим­ско-кам­пан­ских моне­тах, мож­но заклю­чить, что леген­да о рим­ских близ­не­цах, в каче­стве сюже­та дра­ма­ти­че­ско­го про­из­веде­ния, состав­ле­на в Кам­па­нии, вско­ре после 342 года, в уго­ду кам­пан­ским «рим­ля­нам», каким-либо мест­ным, вели­ко­гре­че­ским, поэтом, нахо­див­шим­ся в каких-то отно­ше­ни­ях к Сици­лии (см. имя Αἴγεσ­τος) и при­няв­шим за обра­зец сво­ей дра­мы тра­гедию Софок­ла о Тиро.

Воз­ник­но­ве­ние леген­ды о Рому­ле и Реме сре­ди кам­пан­ских «рим­лян» осо­бен­но понят­но в том слу­чае, если суще­ст­во­ва­ла подоб­ная и о ἥρως-е горо­да Капуи, как пола­га­ет Узе­нер (Sintfluth­sa­gen стр. 110) на том осно­ва­нии, что на неко­то­рых моне­тах это­го горо­да изо­бра­жен мла­де­нец, кото­ро­го кор­мит лань.