Перевод с немецкого О. В. Любимовой.
с.1
Α. Введение
1. «Антикатон» или «Антикатоны»?
Не только содержание, характер и цель утраченного сочинения Цезаря представляют собой множество загадок, но и само его корректное название сих пор вызывает споры. Так, Эрнст Цинн (Zinn E. Caesar // Lexikon der Alten Welt. Zürich; Stuttgart, 1965. Sp. 535) говорит об «Антикатонах», тогда как Ганс Георг Гундель (Gundel H. G. Caesar // Der Kleine Pauly. Bd. 1. Stuttgart, 1964. Sp. 1003) предпочитает название «Антикатон»1. Действительно, свидетельства, которые приводят заголовок «Антикатон» в единственном числе, противоречат другим, упоминающим «Антикатонов» во множественном числе. В частности, свидетельства можно упорядочить следующим образом:
a) в единственном числе:
Свид. 7 (Plut. Caes. 54. 6): τὸ δέ βιβλίον Ἀντικάτων ἐπιγέγραπται[1].
Свид. 8 (App. BC. II. 99. 414): ἀντέγραψε κατηγορίαν ὁ Καῖσαρ καὶ ἐπέγραψεν Ἀντικάτων[2].
Свид. 11 (Cass. Dio XLIII. 13. 4): βιβλίον δέ τι γράψαι, ὃ Ἀντικάτωνα ἐπεκάλεσε[3].
Фр. 3 (Plut. Cic. 39. 6): ὁ μὲν οὖν Κικέρωνος λόγος Κάτων, ὁ δὲ Καίσαρος Ἀντικάτων ἐπιγέγραπται[4].
Фр. 11 (Gell. IV. 16. 8): C. etiam Caesar, gravis auctor linguae Latinae, in Anticatone[5]2…
b) во множественном числе:
Свид. 1 (Suet. Iul. 56. 5): reliquit et de analogia duos libros et Anticatones totidem[6].
Свид. 10 (Iuv. VI. 338): duo Caesaris Anticatones[7].
Явное большинство приведённых пассажей содержит название «Антикатон», но именно самые ранние свидетельства дают множественное число «Антикатоны».
Как истолковать такое положение дел?
Пояснение античного схолиаста к Ювеналу оказывается не слишком полезным. Ибо когда он отмечает в комментарии к VI. 337: Caesar… libros duos с.2 famosissimos in vitam Catonis edidit, quos Anticatones inscripsit[8], остаются открытыми как раз решающие вопросы: идёт ли речь об одном сочинении, которое состояло из двух книг и было озаглавлено общим названием «Антикатоны», или общее название звучало как «Антикатон», а множественное число античные авторы использовали лишь по аналогии, ввиду его деления на две книги, или существовало два сочинения Цезаря и каждое в отдельности состояло из одной книги и называлось «Антикатон»?
Последний вариант — это предположение Карла Вильгельма Гётлинга3, согласно которому вслед за своим «Первым Антикатоном», ставшим реакцией на сочинённое Цицероном прославление, Цезарь выпустил книгу «Второй Антикатон» в качестве возражения «Катонам» Брута и других авторов4.
Однако уже Адольф Дирофф5 подчеркнул, насколько необоснованной оказывается эта гипотеза при ближайшем рассмотрении. Если верить временны́м указаниям Светония в вышеупомянутом пассаже, то sub tempus Mundensis proelii[9], следовательно, одновременно, Цезарь должен был написать два сочинения, посвящённые одному и тому же предмету, которые просто были обращены к разным адресатам; и нет совершенно никаких аргументов в пользу того, что Цезарь мог сочинить второго «Антикатона» в какой-то более поздний момент. Тем временем вывод по данной проблеме, к которому приходит сам Дирофф (S. 483), едва ли более правдоподобен: множественное число «Антикатоны» относится не к двум сочинениям Цезаря, но к «Антикатону» Гирция и одноимённому сочинению Цезаря. Они оба попали в корпус цезарианских сочинений и тем легче стали проходить там под именем Цезаря, что он «принимал духовное участие в работе Гирция». Сюда прекрасно вписывается открытие «нецезарианских выражений» во фрагментах 8 и 11, а также констатация того, что высказывание из фрагмента 2 якобы может быть вполне понятно лишь в устах Гирция6.
Эрнст Калинка7 принял данный тезис Дироффа — впрочем, не отмечая этого надлежащим образом, — и видоизменил его лишь в одном пункте: не Гирций, «видимо, сочинил в спешке предварительный ответ, с.3 в то время, как Цезарь, приложив больше усилий, продолжил его более отточенной речью» — как считает Дирофф (S. 483) — но как раз наоборот, «Первый Антикатон» Гирция был, так сказать, настоящей работой, к которой Цезарь всего лишь написал дополнение — «Второго Антикатона».
Следует ещё раз отметить, что подобное предположение не имеет никаких оснований. Нигде нет ни малейшего намёка на то, что под «Антикатонами» могло подразумеваться также сочинение Гирция, и свидетельства Цицерона (Att. XII. 50. 1 и 51. 1 = свид. 4 и 5), на которые ссылаются Дирофф и Калинка, не подтверждают того, что должны; ведь в связи с упомянутыми там «книгами (против Катона)» речь идёт именно и только о Цезаре, но при этом не о Гирции, так что по меньшей мере гораздо вероятнее, что эти книги (libri) относятся только к сочинению Цезаря. Также и Ювенал знает только о «двух “Антикатонах” Цезаря» (duo Caesaris Anticatones), как и Светоний, а грамматик Присциан (GL. II. 227. 2 = fr. 8) недвусмысленно описывает происхождение своего примера словами: «Цезарь в первом “Антикатоне”» (Caesar in Anticatane priore). Но именно этот «Первый Антикатон» согласно гипотезе Дироффа и Калинки, должен быть написан не Цезарем, а Гирцием. Допустим, имя Цезаря могло очень рано вытеснить другое имя виду редакционного или издательского объединения обоих сочинений; однако именно это и требуется доказать, и бремя доказывания лежит на том, кто ставит под сомнение корректность античных свидетельств. Кроме того, против предположения об ошибке Светония в высказывании об «Антикатонах», пожалуй, говорит тот факт, что в другом случае, а именно, говоря о трёх продолжениях «Гражданской войны», Светоний точно знает, что они написаны не Цезарем (Iul. 56. 1).
Тем же самым соображением опровергается и точка зрения Карла Кунста8, который для объяснения множественного числа названия исходит, подобно Гётлингу, Дироффу и Калинке, из предположения о двух сочинениях под названием «Антикатон», одно из которых Цезарь действительно написал, тогда как второе было только анонсировано, однако не реализовано. И всё же именно это обусловило возникновение сообщений о второй книге Цезаря против Катона.
Решение проблемы несомненно следует искать в совершенно другом направлении и оно находится гораздо ближе. Путь к нему указал Ганс Дрекслер9: в качестве сопоставления он отметил своеобразный способ цитирования «Начал» Катона. А с.4 именно, наряду с оборотом in primo libro originum Catonis[10] (Macr. Sat. III. 5. 10) здесь обнаруживается также лаконичная формулировка in tertia origine M. Catonis[11] (Gell. XVII. 13. 3)10, которая по своему строению точно соответствует выражению Присциана in Anticatone priore[12]. Ввиду этого Дрекслер (S. 203) справедливо отмечает: «Такое же притяжение числа, хоть и в противоположном смысле, имеется и у Светония. Оно было неизбежно. Ибо нельзя было ни согласовать друг с другом слова Anticatonem и totidem, ни, с другой стороны, избежать употребления totidem для повторения duos libros».
Хотя Карлханс Абель11 подверг критике такое «логистическое языковое рассуждение», однако по сути он развил аргументацию Дрекслера сославшись на «Науку любви» Овидия, которую сам поэт называет иногда ars («Наука»: Ars I. 1 f.; Trist. II. 303), а иногда artes («Науки»: Rem. 487; Ex Pont. I. 1. 12). Разумеется, из этого примера нельзя сделать общий вывод, что римляне имели обыкновение «употреблять название, имеющее единственное число, во множественном числе, указывая на возможную многотомность»12. Ибо Овидий, естественно, может использовать поэтическое множественное число, хотя, конечно, даже в поэтическом языке семасиологические различия в использовании числа не отменяются полностью13.
Тем временем, по итогам наблюдения Дрекслера можно по крайней мере сказать, что для римского чувства языка цитирование при необходимости во множественном числе названия, имевшего единственное число, могло не представлять собой ничего необычного или невозможного. Конечно, следует оговорить, что такое свободное употребление числа, пожалуй, было возможно только для такого названия, которое по своему буквальному смыслу подразумевало сумму равнозначных единичных элементов. Очевидно, что дело обстоит так с «Началами», включавшими множество историй основания городов, и «Наука любви» точно так же содержит массу соответствующих приёмов, с.5 как сочинение, направленное против Катона, состояло из ряда эпизодов и картин, имевших нечто общее, а именно — критику сочинённого Цицероном восхваления, представленную под иным углом зрения. Таким образом, даже вне связи со множественным числом книг множественное число «Антикатоны» вовсе не представляет собой бессмысленную абстракцию, но передаёт впечатление от характера и содержания работы.
Ввиду вероятности такого словоупотребления сомнения, высказанные ранее, например, фон Дироффом и Калинкой, в том, что такая формулировка, как duo Anticatones[13] вообще могла иметь значение duo libri Anticatonis[14], становятся довольно беспочвенными. Точно так же отпадает настоятельная причина для того, чтобы в пассаже Светония ставить генетив единственного числа Anticatonis, исправляя рукописное Anticatones, как сделали Альфред Клотц15 и ещё до него Юлиус Хельд16.
Самое простое объяснение одновременного существования свидетельств о заголовке в единственном и множественном числе, пожалуй, будет и единственно правильным: существовало лишь одно сочинение Цезаря под названием «Антикатон», и это название подтверждается подавляющим большинством источников17. Если же Светоний и Ювенал говорят об «Антикатонах», то они не воспроизводят официальное название, но, по всей видимости, пользуются существующей в латинском языке возможностью ссылаться во множественном числе на заголовок, стоящий в единственном числе, когда сочинение по своему характеру допускает такую плюрализацию и состоит более чем из одной книги.
Для сочинения Цезаря последнее условие также соблюдалось, что следует из свидетельств 4 и 5, приведённых выше; оно включало как раз две книги, о чём свидетельствуют, наряду с Ювеналом и Светонием, Марциан Капелла (V. 468 = свид. 12) и Присциан (GL. II. 227. 2 = фр. 8), хотя, конечно, не исключена возможность, что эти двое почерпнули свои сведения у Ювенала или, скорее, у Светония, пользовавшегося широкой популярностью в Поздней античности.
Наконец, значение, несомненно, имеет и то, что Цицерон бесспорно назвал своё хвалебное сочинение «Катон»18. Поскольку Цезарь отвечал именно на него, едва ли можно поверить, что, решив с.6 поставить заголовок своего произведения во множественное число он, так сказать, неуклюже стремился заранее перещеголять Цицерона. Задача Цезаря состояла в том, чтобы противопоставить «Катону» Цицерона собственного «Антикатона» в качестве целенаправленного ответа, легко опознаваемого как таковой.
При образовании заголовка Цезарь следовал греческому словообразованию19. При этом он ради подчёркнутой краткости пошёл на использование двуязычной композиции, что противоречило его собственному стремлению к чистоте латинского языка.
II. История написания
Когда Марк Порций Катон в апреле 46 г. до н. э. после поражения помпеянцев при Тапсе покончил с собой, чтобы не попасть в плен к Цезарю, это вскоре оказалось последним и самым тяжёлым ударом из всех, что он когда-либо сумел нанести в многолетней борьбе своему противнику20. Ибо своим самоубийством он лишил Цезаря несомненно желанного повода проявить великодушие, простить побеждённого и таким образом продемонстрировать всему миру, что он выше ненависти и мстительности21. Таким образом, победитель утратил возможность противопоставить ригоризму противника свою терпимость и, помиловав побеждённого, доказать превосходство — в конечном счёте также моральное — собственного дела, чтобы таким образом добиться одобрения и признания в широких общественных кругах.
с.7 Вместо этого Республика теперь получила своего мученика; и уже очень скоро выяснилось, насколько личность Катона подходила для этой роли — а именно, когда оппозиционная партия стала интерпретировать его смерть как проявление его несгибаемой воли к сопротивлению, как последний отчаянный шаг, предпринятый для того, чтобы избежать существования в условиях политической и духовной несвободы22.
Вслед за этой эффектной смертью началась всё возрастающая идеализация образа Катона, и когда критические голоса против, не заставившие себя ждать, не сумели надолго добиться признания, вся жизнь Катона наконец стала единственным в своём роде примером бесстрашного заступничества за свободное государство (libera res publica) и подлинно римскую нравственность. Это прекрасно демонстрирует его жизнеописание, написанное Плутархом, которое целиком пронизано такой завышенной оценкой.
Притягательная сила античных биографий оказывает решающее влияние также и на оценку, вынесенную в Новое Время. Катон вплоть до настоящего времени считается героем, блистающим своей безукоризненностью, республиканским кумиром и последним несгибаемым борцом за право и свободу. Как таковой он представлен не только в бесчисленных стихотворениях, драмах и романах23, но также и в исторических сочинениях и школьных учебниках.
Путь этого развития, во всей видимости, наметил Цицерон. Якобы по просьбе Марка Юния Брута24 он уже в с.8 апреле 46 г. до н. э.25, то есть непосредственно после получения известия о смерти Катона, приступил к сочинению похвалы покойному26. Уже в начале июля27 Цицерон писал о нём (Att. XII. 5. 2): Cato me quidem delectat[15], и к этому времени сочинение должно было быть уже закончено. Ибо вышеприведённая (прим. 24) цитата из «Оратора», который был опубликован в ноябре, ясно свидетельствует, что «Катон» был уже завершён, когда начиналась работа над «Оратором». Кроме того, в письме Цицерона к Тирону (XVI. 22. 1), написанном в июле 46 г. до н. э.28, сообщается о том, как распространялось «похвальное сочинение» (Laudatio); а именно, Цицерон просил в нём Тирона помочь переписчикам, если они в каком-то месте не смогут прочесть его почерк.
Несмотря на это, по всей видимости, до фактической публикации «Катона» в ноябре 46 г. до н. э. прошло ещё несколько месяцев29. Около 5 ноября 46 г. до н. э. Цезарь отправился на Испанскую войну. Первые известия о «Катоне» Цицерона он получил, находясь на театре военных действий.
Цезарь, а также, возможно, и его ближайшее окружение, способны были сразу же осознать скрытую опасность, которую представляло это сочинение для него и предстоящей реализации его политических целей, и поэтому сочли необходимым немедленно отреагировать.
Сначала Гирций — возможно, в соответствии с пожеланием Цезаря и наверняка по договорённости с ним, — пишет возражение, которое с.9 отправляет Цицерону; 9 мая 45 г. оно уже находится в распоряжении последнего30. Два дня спустя Цицерон спрашивает у Аттика его мнения об этом сочинении31. Цицерон хочет подтверждения собственному суждению, согласно которому публикация сочинения Гирция не умаляет, но повышает авторитет Катона — вопреки намерению автора. Так по крайней мере звучит приведённое Цицероном обоснование его неоднократных просьб к Аттику широко распространить книгу Гирция32. Цицерон не слишком заблуждается в этом своём суждении о сочинении Гирция, поскольку Аттик явно пришёл к схожему мнению и сообщил его Цицерону, как вытекает из письма Att. XII. 45. 2. Однако прежде всего неудача Гирция очевидна из того, что Цезарь, со своей стороны, всё же счёл нужным дополнительно взять слово по тому же вопросу33.
Известие о подобном намерении Цезаря дошло до Цицерона одновременно с книгой Гирция, то есть в начале мая 45 г., и Светоний (Iul. 56. 5 = свид. 1) свидетельствует о сочинении sub tempus Mundensis proelii[16], то есть около 17 марта 45 г. Поскольку Цезарь, конечно, начал работу над собственной книгой лишь после завершения труда Гирция, можно сделать вывод о примерно следующей хронологии событий.
Сочинение Цицерона, опубликованное в ноябре 46 г., в конце года прибывает в Испанию и попадает в руки Цезаря и его штаба. После этого, в январе и феврале, Гирций берётся за составление возражений на него34. Цезарь признаёт их безрезультатность и в марте 45 г. сам берётся за перо. Его «Антикатон» добрался до Цицерона, видимо, где-то летом. Ибо из с.10 письма Цицерона к Аттику от 22 или 23 августа 45 г. до н. э. ясно, что Цицерон к тому времени прочитал «книгу против Катона», воспринял её с одобрением и уже отправил Цезарю послание по этому поводу35.
Однако литературная дискуссия о личности Катона вовсе не ограничилась трудами Цицерона, Гирция и Цезаря36. Пример Цицерона, видимо, особенно быстро нашёл последователей, так что уже в скором времени пространное хвалебное сочинение о Катоне появилось из-под пера того самого Брута, который ранее вдохновил Цицерона на его труд. Цезарь, пожалуй, мог прочитать его и сравнить с книгой Цицерона ещё в Испании или на обратном пути, когда он несколько недель провёл в Нарбонской Галлии. 12 августа 45 г. Цицерон сообщает Аттику суждение Цезаря об этом сочинении, которым тот поделился в письме37. Также представляется, что к этому написанному Брутом прославлению (laudatio) относится уже письмо Att. XII. 21. 1 (от 17 марта 45 г. до н. э.), где Цицерон жалуется, что Брут в интересах Катона преуменьшил его собственные заслуги в преследовании катилинариев38. В таком случае оно было закончено уже в марте 45 г. до н. э., и Цезарь при известных условиях мог уже учитывать его в «Антикатоне»39.
Возражения Бруту против этого «Катона» спустя несколько десятилетий написал уже пожилой Август40.
с.11 В переписке Цицерона имеются также сведения о «Катоне», вышедшем из-под пера эпикурейца Марка Фадия41 Галла. Это сочинение тоже появилось не позднее августа 45 г. до н. э.42.
Наконец, в связи с этим следует, пожалуй, упомянуть также жизнеописание Катона, написанное его ближайшим другом Мунацием Руфом, вероятно, одновременно с похвалой Цицерона или немного позже, возможно, в ответ на атаку Цезаря43. Через посредство Тразеи Пета его содержание, видимо, было включено — по крайней мере частично — в плутархово жизнеописание Катона44.
C сочинениями их противников дело обстояло несколько иначе. Ибо после того, как Цезарь собственноручно изложил свою точку зрения — это обстоятельство не позволяет усомниться в том, что он остался недоволен сочинением Гирция, — пожалуй, никто из окружения Цезаря больше не считал ни необходимым, ни даже разумным принимать участие в ведущейся дискуссии.
О последующих возражениях Августа против «Катона» Брута уже говорилось, но они, в сущности, уже выходят за пределы комплекса рассматриваемых здесь работ, как и два других сочинения, которые тем не менее нередко считаются образцами, источниками или сборниками материалов для «Антикатона» Цезаря45.
Одно из них принадлежало самому Цезарю и, как сообщается, представляло собой письмо в сенат, полное оскорблений и обвинений в адрес Катона. Цезарь так отреагировал на требование Катона выдать его германцам с.12 в наказание за истребление узипетов и тенктеров в 55 г. до н. э., которое рассматривалось как нарушение права народов46.
Второе сочинение было написано Метеллом Сципионом, тестем Помпея, и, видимо, содержало резкие нападки на Катона за его образ действий в ходе присоединения Кипра в 58 г. до н. э. и за использование им имущества, оставшегося после смерти кипрских Птолемеев47. Выдержки из него встречаются в «Естественной истории» Плиния Старшего48.
Представляется, что впоследствии влияние оказывали только сочинения Цицерона и Цезаря, что было вполне ожидаемо ввиду выдающегося положения обоих. Своим спором они предопределили дискуссию о подлинном образе Катона, продолжавшуюся на протяжении всей античности. Значительные части их содержания явно считались неотъемлемой составляющей риторического школьного образования и занимали выдающееся место среди тем для упражнений. Школа предлагала эту антагонистическую пару сочинений не только как удобный пример искусства «спорить за обе стороны» (in utramquepartem disputare), но и как возможность увидеть в обоих авторах и их историческом ранге потенциальную политическую релевантность, отношение к практике. Пожалуй, на таких усвоенных в школе знаниях о примерах аргументации из обоих сочинений основаны, в конечном счёте, и рефлексия отцов церкви и их своеобразное двоякое отношение к Катону49.
с.13
III. Цель и подоплёка
Когда Цезарь, прочитав «Катона» Цицерона, воздал ему высокую хвалу50, когда в «Антикатоне» он осыпал его комплиментами51, конечно, не лишёнными скрытой иронии, и когда, напротив, Цицерон составил хорошее мнение о сочинении Цезаря и сообщил его автору52, на первый взгляд это выглядит как тонкая литературная игра двух учёных мужей, которые разрешают свой мировоззренческий спор таким изысканным и элегантным способом53.
Такое впечатление не случайно, нет сомнений, что оно создавалось обеими сторонами в известной мере намеренно. Ни Цицерон не искал прямого и открытого противостояния с диктатором, ни Цезарь не мог пойти на то, чтобы резко обойтись с человеком, которого он так долго обхаживал, и тем самым окончательно потерять для своей партии его самого и его влияние.
Однако покровы вежливости не могут скрыть серьёзность намерений, связанных с прославлением и порицанием (laudatio и vituperatio). Нетрудно заметить, что как Цицерон, так и Цезарь вполне осознавали важное значение своих взаимных свидетельств. Цицерон несколько месяцев тянет с публикацией «Катона», а когда узнаёт, что книга уже в руках Цезаря, ожидает его реакции с опасливым и напряжённым вниманием. Цезарь не удовольствуется тем, что позволяет Гирцию дать ответ; он считает, что и сам должен занять определённую позицию, и делает это ещё во время Испанской войны.
Причину подобного отношения обеих сторон следует искать в общей теме их сочинений. Ибо Катон был не просто человеком, по поводу которого можно было разойтись во мнениях; он воплощал собой сопротивление политическим притязаниям Цезаря.
Противостояние Цезаря и Катона насчитывало уже немало лет; оно началось не позднее декабря 63 г., когда Катон в своей речи против катилинариев взял на себя роль идеологического лидера оптиматов54. О дальнейшем развитии отношений между Цезарем и Катоном с.14 мы достаточно хорошо осведомлены, чтобы сделать вывод, что каждый из них, несомненно, рассматривал другого как личного противника, с которым необходимо бороться уже ради собственной самореализации55. Прямо-таки фанатичное сопротивление Катона Цезарю вытекало из верного в сущности убеждения, что его многообразная деятельность в конечном счёте нацелена вовсе не на проведение отдельных реформ и не на достижение выдающихся успехов на политической или военной сцене, а на систематический тотальный захват власти. На пути к этой цели враждебность Катона создавала для Цезаря немалые затруднения, и когда в ходе их преодоления он порой реагировал с нехарактерным для себя явственным раздражением, это можно объяснить тем, что сопротивление исходило от такого человека, которого Цезарь в силу самого своего характера совершенно не мог и не хотел принимать всерьёз — настолько, насколько он того заслуживал. Цезарь, пожалуй, постоянно ощущал неразрешимое противоречие между фактическим значением Катона и его — как ему должно было казаться — ущербностью как человека и политика. В Катоне он видел соединение всего того, что было чуждо или даже отвратительно для него самого. Поэтому Цезарь, в иных случаях обычно великодушный в оценке, мог воспринимать основательность и педантизм Катона как мелочность, заслуживающую презрения; Цезарю, с его открытостью и гибкостью, непреклонная приверженность Катона традициям и стоическим принципам могла казаться духовной ограниченностью и оторванным от жизни упрямством; решительная борьба Катона за сохранение в Риме традиционного государственного устройства могла выглядеть как местечковая отсталость в устремлённых в будущее глазах Цезаря, который был открыт миру и всегда стремился к чему-то новому и великому56. В общем и целом, Цезарь, пожалуй, должен был воспринимать Катона как воплощённое отрицание самого себя. Когда в начале «Гражданской войны» Цезарь ссылается на личную неприязнь как причину враждебности Катона (BC. I. 4. 1: Catonem veteres inimicitiae Caesaris incitant et dolor repulsae[17]), это не просто злонамеренное искажение и упрощение57.
с.15 В конце концов, невозможно усомниться в том, что Цезарь слишком сильно желал одержать над своим злейшим врагом не только военную, но и личную победу. Но, как известно, Катон этого не допустил. Покончив с собой, он тем самым избежал необходимости принять прощение Цезаря и всей своей дальнейшей жизнью вынужденно свидетельствовать о его человеческом и моральном превосходстве. Сожаление Цезаря об этом поступке Катона58, несомненно, было искренним. Тем самым его попыткам, наиболее ярко проявившимся после Тапса, добиться примирения между конфликтующими сторонами, был нанесён ощутимый и, как позднее обнаружилось, смертельный удар. Помилование Катона стало бы не только образцовым началом, но и одновременно многообещающей кульминацией политики примирения, с помощью которой Цезарь рассчитывал укрепить и расширить фундамент своей власти. А теперь здание его власти, возводившееся с конца мая до начала ноября 46 г. до н. э. и с возвращения Цезаря из Испании до его смерти в мартовские иды, стояло на зыбкой почве. Впрочем, Цезарю удалось хотя бы внешне привлечь к себе лично и на свою сторону выдающихся представителей противоположной партии, прежде всего Цицерона, который в середине сентября 46 г. до н. э. после долгого политического бездействия признал себя сторонником Цезаря в речи о Марцелле, в которой одновременно вменил ему в обязанность восстановить морально обновлённую республику59. Однако несмотря на эти успехи, после своего отъезда в Испанию в начале ноября 46 г. до н. э. Цезарь не мог иметь никаких иллюзий о том, что уже выиграл идеологическую полемику. И всё же он мог надеяться, что в достаточной мере преодолел антагонизм, чтобы по крайней мере во время своего отсутствия не ожидать вспышек открытой враждебности.
Тем более тяжёлым ударом для него стала публикация Цицероном похвального сочинения о Катоне. День его издания должен стать для Цезаря днём ожесточения и разочарования по отношению как к автору, так и к адресату похвалы.
Цицерон начал свою работу под свежим впечатлением от полученного из Африки известия о смерти Катона. Должно быть, к сочинению этого труда его побудил не столько призыв с.16 Брута, сколько уверенность в том, что ныне борьба за существование республики окончательно проиграна. В таких обстоятельствах прославление Катона, с которым при его жизни Цицерон порой состоял в не слишком добрых отношениях60, было не просто почётным некрологом великому человеку. Даже если оно относилось в первую очередь к человеку, а не к политику, оно должно было выражать протест против того, под чьей властью Катон не пожелал дальше жить.
Цицерон вполне осознавал огромную политическую разрушительность тематики своего хвалебного сочинения, и поэтому так долго не представлял его общественности, пока ещё мог питать некие надежды, что Цезарь восстановит прежний порядок. Лишь после того, как поведение диктатора в последние недели перед его отъездом в Испанию61 доказало иллюзорность возлагавшихся на него (хотя бы временно) ожиданий62, Цицерон решился достать «Катона» из стола. Он, пожалуй, верил, что политические убеждения обязывают его предпринять этот шаг, и идея патриотического исполнения долга побудила его побороть долго мучившие его опасения по поводу этой публикации. При этом он действовал обдуманно и осторожно: он представил «Катона» общественности как раз в то время, когда Цезарь покинул Рим, так что человек, опосредованно подвергшийся нападению, не имел возможности немедленно отреагировать. Выбор момента для публикации мог определяться не столько тем, что Цицерон боялся репрессий, сколько тем, что ему весьма неловко было показаться с подобным сочинением на глаза человеку, чью готовность к примирению — хоть и тактически обусловленную, но тем не менее великодушную — он испытал на себе несколькими месяцами ранее; резкая враждебность Цицерона спустя краткое время после его публичных с.17 аплодисментов63 должна была стать для Цезаря неожиданностью.
Соответственно, Цезарь мог воспринять публикацию «Катона» сразу после своего отъезда из Рима только как предательство. Когда же он следующей весной, сверх того, получил на прочтение ещё одного «Катона», написанного Брутом, которому он так покровительствовал, подобная деятельность должна была тем более показаться ему продуманным литературным мятежом, устроенным в его отсутствие.
Это была серьёзная атака на положение Цезаря, о чём свидетельствовала личность автора — Цицерона. Ибо в его лице взял слово не кто-нибудь, но наиболее значительный из оставшихся в живых представитель прежней Республики. Именно потому, что Цезарь так хорошо осознавал авторитет Цицерона, он приложил все силы, чтобы привлечь его на свою сторону. В конце концов, диктатор мог расценить как успех своих усилий возвращение Цицерона в активную политику и его публичные заявления, тон которых явно превосходил то, чего можно было ожидать от человека, который лишь вынужденно примирился с новым властителем. Ввиду этого казалось, что оба выдающихся деятеля своего времени, вполне осознававшие своё духовное равенство, наконец отыскали дорогу друг к другу. Когда Цезарю удалось побудить великого противника к столь демонстративному жесту одобрения, для него это стало не просто стратегическим триумфом. Он, несомненно ощутил и глубоко личное удовлетворение в связи с тем, что больше не имеет равно знаменитых и уважаемых противников64. И тем сильнее было разочарование Цезаря, когда ему пришлось прочесть последовательно враждебное сочинение того человека, которого он так долго обхаживал и верил, что наконец привлёк на свою сторону.
Таким образом, все усилия достичь равновесия в последние месяцы вдруг оказались тщетными. Ибо если Цицерон снова нацелил перо против Цезаря, это означало, что политическая оппозиция как целое вовсе не побеждена, но, по-видимому, опять пробудилась к новой и опасной деятельности. Цезарь должен был счесть, что его политика примирения потерпела неудачу; он увидел, что снова изолирован — и как личность, и как с.18 государственный деятель — и играет роль человека, который вынужден навязывать свою волю непонятливым окружающим ради их же блага.
Действительно, в этих обстоятельствах Цезарь неизбежно должен был почувствовать себя непонятым. Открытое прославление Катона нельзя было списать на простую бестактность, его можно было воспринять лишь как целенаправленное оскорбление. Когда незабытый знаменосец сопротивления Цезарю получал какую бы то ни было хвалу, его оставшийся в живых победитель неизбежно подвергался дискредитации. Противоречия вскрылись в своей прежней непримиримости, и Цезарь увидел, что его усилия по расширению идейной и персональной базы его правления65 в значительной мере пошли прахом. Ведь мало того, что победа Цезаря казалась победой дурного над лучшим, а его претензия на господство выглядела безосновательной и сомнительной, но перед глазами читателя этого прославления представала альтернатива — образ Катона, обрисованный как пример для подражания. Ибо идеализирующая память представляла Катона как человека и государственного деятеля66, наделённого такими качествами, на фоне которых Цезарь не мог не выглядеть второстепенной и неполноценной фигурой; в этих воспоминаниях Катон обещал римлянам всё то, чего Цезарь не мог или не хотел дать. Хотя на словах сравнение этих личностей, которое могло оказаться для Цезаря лишь неблагоприятным, не производилось, однако оно должно было напрашиваться в уме каждого, кто хоть что-нибудь знал о роли Катона как противника Цезаря. Именно потому, что свет падал только на одну сторону, вторая автоматически оказывалась целиком в тени.
Несомненно, такого рода сопоставление должно было чрезвычайно ожесточить Цезаря. Ибо в результате над ним получал огромное преимущество тот противник, которого он сам считал гораздо ниже себя. Если в Цицероне Цезарь всегда уважал равного соперника, то всё его поведение в отношении Катона свидетельствует, что он знал о собственном превосходстве над ним. И когда теперь именно этот человек изображался — по крайней мере косвенно — как авторитет в вопросах государственного управления, когда его цели представлялись как единственно справедливые, в понимании Цезаря это означало искажение истины до её полной противоположности — вследствие дурных намерений, невежества или сочетания обеих причин.
Однако сравнение, на которое намекал Цицерон, было для Цезаря не просто неприятно, но и в определённом смысле опасно, ибо его противник с.19 при этом оставался недоступен для прямой атаки. Живого человека можно было опровергнуть, бросить ему вызов, победить, доказать истину. Напротив, мёртвый был, в сущности, неприкосновенен; всё, что против него говорилось, было бесполезно, ибо неизбежно отражалось от окружающего его барьера очевидной беззащитности, и чем более ожесточённая атака предпринималась, тем сильнее она била рикошетом по якобы непочтительному агрессору, так что его нравственность выглядела сомнительной, а его сведения — недостоверными.
В таком затруднительном положении Цезарь стоял перед выбором: просто проигнорировать оскорбление, без труда считываемое в сочинении Цицерона, и воспринять «Катона» исключительно как то, чем он представлялся внешне, то есть как похвалу римской добродетели, воплощённой в лице Катона, — или же принять вызов и нанести ответный удар.
Можно лишь догадываться о том, почему Цезарь решился на второе, хотя едва ли не понимал, как безнадёжно сражение с тем, кого прославляют как мученика. Здесь могли сыграть роль как личное разочарование человека, который после многолетней борьбы, находясь уже у цели, оказался отброшен далеко назад и почувствовал себя непонятым и преданным, так и принципиальное и очень характерное для Цезаря соображение о том, что не следует уступать инициативу противнику. Возможно, его решение было также обусловлено тем, что в момент публикации «Катона» он находился далеко от Рима, на войне в Испании, поэтому не мог непосредственно следить за реакцией в столице и контролировать её. Возможно, он был убеждён, что должен внятно высказаться именно для того, чтобы сразу же, ещё издалека, ясно обозначить свою позицию и прочертить линию фронта между сторонниками и противниками.
Как бы то ни было, Цезарь написал своего собственного «Антикатона» после очевидно неудовлетворительной попытки Гирция. Если он вообще хотел добиться успеха, то ему было бесполезно теперь со своей стороны противопоставлять позитивному образу Катона, созданному Цицероном, максимально негативный со всех точек зрения образ. В него бы никто не поверил; в нём усмотрели бы только искажение, порождённое застарелой завистью и ненавистью победителя, творящего произвол. Таким образом Цезарь достиг бы обратного тому, что задумал, то есть получил бы оценку Катона как позитивного противовеса самому себе. Клевета на противника и отрицание его достоинств с.20 при существующем положении вещей были очень непригодными средствами ещё и потому, что перед лицом таких свидетелей, как римская общественность, не так-то легко было оспаривать правду. Так что неопровержимые факты, лежавшие в основе хвалебного сочинения Цицерона, пришлось сохранить как таковые, однако поставить их в такой контекст, чтобы они больше не могли служить доказательствами превосходства Катона. Поэтому необходимо было осветить жизнь и поступки Утического таким образом, чтобы полностью развеять его нимб. Важно было лишить Катона притязаний на образцовое воплощение подлинного римского характера и, тем самым, на моральное и политическое лидерство. Этого можно было добиться, лишь сняв с его фигуры идеализирующее убранство, что позволило бы снова беспрепятственно взглянуть на его подлинную личность. Тогда глазам римских граждан представился бы уже не фантом героического сверхчеловека, но реальный человек, который в лучшем случае отличался от других некоторыми странностями. Пожалуй, Цезарь рассчитывал, что подобное низведение Катона к обычным размерам должно разочаровать наблюдателя тем сильнее, что оно послужило бы позорным контрастом для той исключительной величины, которая до сего времени ему приписывалась. Читателю предоставлялось сделать вывод, что такой человек не обладал никакими способностями к государственному управлению и не являлся деятелем, необходимым для преодоления кризиса.
Однако недостаточно было поставить под вопрос лидерские качества Катона; требовалось разоблачить тех, кто приписал ему эти качества и тем самым внёс значительный вклад в массовое признание Катона выдающимся человеком. За этим стояло осознание, что демонтаж литературного памятника, возведённого Катону, окажется бесполезным, если одновременно не выяснится, что этот памятник — брак строителей. Таким образом, необходимо было подорвать авторитет Цицерона, оспорить его право формулировать обязательные для общества высказывания по этому вопросу.
Опять-таки, Цезарь не мог бы добиться своей цели, если бы он теперь, недолго думая, в оскорбительной форме заклеймил как невежду или, тем более, обвинил в злонамеренности того человека, которого так долго завлекал на свою сторону. Здесь требовалась осторожность, и в дошедших до нас отрывках сочинения обнаруживается некоторая утончённость, с которой критика Цицерона спрятана за слишком вежливыми комплиментами. Замысел был в том, чтобы так громко восхвалить Цицерона как интеллектуала и литератора, чтобы в конечном счёте казалось, что столь полновесная похвала затмевает существенный недостаток, а именно непонимание реальности в смысле активных и практических действий. Однако если Цицерон не обладал этими достоинствами, в высшей степени ценимыми в Риме, то — такой с.21 вывод мог бы сделать читатель, — ему, в сущности, недоставало и компетенции, чтобы дать авторитетную оценку тому, как выглядит идеал подлинного римского характера и кто его наилучшим образом воплощает. Таким образом, его «Катона» можно было расценить всего лишь как недоразумение, как неумышленную ошибку, простительную ввиду неспособности чрезвычайно высоко ценимого человека осознать реальность и понять её требования. Таким образом, на первый взгляд не было необходимости нападать на Цицерона; его слава, о которой он так заботился, не просто была сохранена, но Цезарь, казалось, ещё больше приумножил её. Цицерон и другие могли воспринять как комплимент то, что было задумано как скрытая полемика. Это помогало обеим сторонам сохранить лицо. Цезарь сумел скрыть своё разочарование поведением Цицерона с помощью подчёркнуто благородной любезности, а Цицерону и в будущем не пришлось увидеть себя в роли признанного врага. Так удалось избежать открытого и прямого противостояния двоих деятелей, за которыми, несомненно, внимательно следило общество, чтобы на основании сочинения и ответа на него с партийной пристрастностью фиксировать каждое изменение их взаимоотношений.
Заботясь о том, чтобы казалось, будто внешне эти взаимоотношения и впредь не будут омрачены, Цезарь стремился предотвратить опасность того, что конфликт станет ещё более личным и ввиду этого обострится. Принципиальный спор о правильной форме правления стал представлять для Цезаря опасность лишь потому, что его противники нашли в покойном Катоне кумира, который обладал необходимой пропагандистской притягательностью. Если бы военный победитель теперь вынужден был вступить в открытую борьбу ещё и с Цицероном, это лишь ослабило бы его моральную позицию. Политическая и личная изоляция властителя стали бы очевидны.
Поэтому не в последнюю очередь мудрость государственного деятеля требовала принять в «Антикатоне» сдержанный тон и постараться, чтобы личный антагонизм с Цицероном разрешался лишь скрыто. Разумеется, это не отменяло того, что когда речь шла о защите его существенных интересов, Цезарь способен был вести полемику с тактическим мастерством, твёрдой решимостью, а также с необходимой резкостью. И если ему и его сочинению не суждено было добиться желанного успеха, то виной тому не столько Цезарь, сколько неодолимая сила идеи, представленной Катоном67.
с.22
В прошлом, говоря об «Антикатоне» Цезаря, исследователи нередко слишком спешили присвоить ему такие определения, как инвектива, пасквиль или памфлет. Эти понятия в целом могут сказать лишь немногое о форме и жанровой принадлежности труда, ибо памфлет мог быть и поэмой, и письмом, и речью, но всё же подобное представление направляет мысль — и, пожалуй, не без умысла, — в совершенно определённую сторону. Ибо такие понятия, естественно, вызывают некоторые ассоциации. Так, приходят в голову печально известная инвектива против Цицерона, сохранившаяся под именем Саллюстия, или сочинение некоего Дидия, представленное как ответ Цицерона68, а также атака Ленея, вольноотпущенника Помпея, на «Историю» Саллюстия, упомянутая Светонием (Gramm. 15).
Эти сочинения — и могло существовать ещё множество текстов подобного характера; уже упоминались направленные против Катона пасквиль Метелла Сципиона и письмо Цезаря в сенат в 54 г. до н. э.69 — относятся приблизительно к тому же периоду, что и «Антикатон», хотя, впрочем, это вовсе не означает, что данный литературный жанр ограничивался этими временными рамками70.
Однако считается, пожалуй, что сочинение Цезаря следует рассматривать в непосредственной связи с подобными продуктами повседневной политической борьбы, что привело — это будет показано ниже при рассмотрении частных вопросов, — к обманчивым выводам о его характере. Ибо «Антикатон» и по замыслу, и по содержанию несопоставим с теми традиционными брошюрами, нацеленными в основном на моментальное и резкое воздействие71.
с.23 Однако и в отношении формы можно найти только очень условные параллели. Например, когда Цицерон (Att. XII. 41. 4) говорит об «Антикатоне» Гирция «Hirtii epistulam si legeris…»[18], это ещё не означает, что данное сочинение было составлено в форме письма и повторяло памфлет Цезаря от 54 г. до н. э. — по меньшей мере по своему фиктивному оформлению. Напротив, Цицерон здесь характеризует словом epistula всего лишь тот факт, что сочинение ему прислали (конечно, к нему прилагалось сопроводительное письмо). Это сообщение не даёт никаких сведений о внешнем облике сочинения. В других местах Цицерон называет его словом «книга» (liber).
Напротив, есть некоторые основания считать, что «Антикатон» Цезаря — и это может напоминать инвективы против Цицерона и Саллюстия, оформленные как речи в сенате, — повиновалась правилам устного выступления. Плутарх неоднократно (Caes. 54. 6; Cic. 39. 6; Cato min. 36. 5) использует по отношению к нему, как и к «Катону» Цицерона, слово λόγος, но это мало что доказывает ввиду семантической широты этого понятия. Больший вес имеет высказывание Кремуция в приведённой у Тацита (Ann. IV. 34 — свид. 9) защитительной речи, где он называет сочинение Цезаря «ответной речью» (rescripta oratio)72. Это означает не что иное, как то, что здесь «Антикатон» рассматривается как письменная речь в ответ на цицероновского «Катона». Дополнительное указание на сходство с судебной полемикой (velut apud iudices[19]) ещё больше проясняет обстоятельства, лежащие в основе дела: сочинения Цицерона и Цезаря соотносились друг с другом так же, как и речь и ответная речь ораторов в судебном процессе. Предметом, за и против которого они произносятся, в данном случае выступает личность Катона, а это влечёт за собой и важное отличие от судебных речей: Катон подлежит не юридической, а политической и моральной и прежде всего чрезвычайно актуальной оценке. Приговор ему должен был выносить не судья, а широкая римская общественность. Таким образом, речи за и против него относятся не к судебному типу (genus iudiciale), но к характеризующему (genus demonstrativum).
С этой точкой зрения согласуется тот факт, что «Катон» Цицерона неоднократно определяется как laudes, laudatio, ἐγκώμιον[20]73, а «Антикатон» Цезаря — как vituperatio(nes) или с.24 κατηγορία[21]74. Если в дальнейшем исходить из правильности предположения, что сочинение Цицерона представляло собой нечто вроде запоздалой надгробной речи с прославлением покойного75 (laudatio funebris), то лишь возрастает вероятность того, что Цезарь для своего возражения тоже использовал форму речи — во вполне продуманном точном соответствии. Да, пожалуй, он мог даже сохранить предопределённое в сочинении Цицерона расположение материала (dispositio)76.
Всё это подкрепляет гипотезу, согласно которой «Антикатон» представлял собой речь — конечно, никогда не произнесённую, — которую можно отнести к характеризующему роду (genus demonstrativum) красноречия, так что верность этого предположения почти не вызывает сомнений. Так же и разделение этой речи на две книги не может служить серьёзным возражением против данной гипотезы77. Наконец, с таким выводом согласуются с.25 результаты исследования Лео Хольтца78, который сумел доказать, что ряд риторических элементов, ритма, условий и фигур, встречающихся в скудных дословных цитатах из «Антикатона», равным образом обнаруживается также во фрагментах речей Цезаря.
V. Ценность Плутарха как источника
На представление об «Антикатоне» Цезаря издавна оказывал решающее влияние тот образ, который мы получаем — или, точнее, думаем, что можем получить, — из относящихся к нему замечаний Плутарха. Это и не удивительно, если учесть, что из данного биографического источника происходит больше половины фрагментов «Антикатона», которые Клотц напечатал в третьем томе собрания сочинений Цезаря (S. 188—
Однако высказывания Плутарха имеют огромное значение не только количественно; ввиду их характера и содержания они играют особую роль для научной дискуссии о том, как выглядело утраченное сочинение Цезаря. Именно поэтому представляется необходимым высказать некоторые принципиальные соображения относительно ценности этого источника79, прежде чем обратиться к анализу отдельных фрагментов.
Оценка достоверности Плутарха целиком зависит от ответа на два вопроса:
1. Откуда Плутарх получил сведения об «Антикатоне»?
2. Как Плутарх оценил и использовал эти сведения?
Первый из них относится к обширному комплексу вопросов об источниках Плутарха, прежде всего его жизнеописания Катона. Этой проблеме посвящён ряд исследований, которые, однако, и поныне не привели ни к какому единодушному заключению.
Так, в своём сжатом очерке А. Херен80 в качестве таких источников очень некритично, недолго думая, называет почти все сочинения, с.26 тематика которых позволяет предположить какую-либо взаимосвязь с личностью Катона и, следовательно, с его жизнеописанием, составленным Плутархом. Таким образом, в рассмотрение принимаются не только названные самим Плутархом жизнеописания Катона, составленные Тразеей Петом и Мунацием, но наряду с ними и соответствующие сочинения и пассажи Корнелия Непота, Валерия Максима, Метелла Сципиона, как и «Антикатон» Цезаря.
Венцель (S. 911—
Противоположный вывод из своего более широкомасштабного исследования делает Х. Петер82, согласно которому «использовать это жизнеописание, особенно те места, где Катон представлен в наиболее ярком свете, можно лишь с осторожностью» (с. 68). Петер ставит его в один ряд с жизнеописаниями Кориолана, Камилла, Гальбы и Отона, Валерия Попликолы, Квинта Фабия Максима, Суллы и Сертория, каждое из которых опирается только на один с.27 определяющий источник, в данном случае — на сочинение Тразеи, следовавшего Мунацию83.
Разнообразие мнений по поводу стоящей перед нами проблемы, которые в своих расхождениях доходят до противоречий, пожалуй, более чем ясно показывает, что почва у нас под ногами непрочна и колеблется. Это относится также и к исследованию наиболее важного в данном контексте вопроса: имел ли Плутарх перед глазами самого «Антикатона». Если такое непосредственное знакомство биографа с сочинением Цезаря будет окончательно доказано, тогда и только тогда его свидетельства об этом сочинении смогут притязать на высший авторитет.
Но на самом деле нет ни одного действительно надёжного указания на то, что Плутарх лично ознакомился с «Антикатоном». Он не называет его среди своих источников наравне с Тразеей (точнее, Мунацием) или Танузием Гемином84. В общей сложности Плутарх упоминает «Антикатона» Цезаря в четырёх пассажах, однако ни один из них не позволяет сделать вывод о его прямом знакомстве с этим сочинением. Там, где Плутарх вдаётся в наибольшие подробности относительно «Антикатона» и причины его появления (Caes. 54. 3—
Пассажи Plut. Caes. 3. 4 и Cic. 39. 5—
Когда, наконец, Плутарх (Cat. Min. 36. 5) пишет о том, как Цезарь критиковал поведение Катона на Кипре, то делает это в такой неопределённой форме и без подробностей (…τοῦτο τὸ μέρος τῆς κατηγορίας[22]…), что напрашивается подозрение о заимствовании из вторичного источника. Более того, он, видимо, прямо ссылается на этот источник, ибо непосредственно перед этим выделяет Мунация из числа друзей, оскорблённых тогда Катоном, а сразу после этого и столь же открыто (37. 1) называет его (то есть Тразею) своим источником о событиях на Кипре. Пожалуй, обоснованным будет предположение, что из этого своего источника, который старался представить Катона в наилучшем свете и защитить его от упрёков, Плутарх заимствовал и указание на атаку Цезаря.
Кроме того, имеется два пассажа, в которых назван Цезарь, но не его сочинение, а именно Cat. Min. 52. 6 и 54. 2. Второй из них опять-таки слишком неточно передаёт выражение, чтобы строить на нём далеко идущие выводы, а первый лишь создаёт впечатление, что содержит слова самого Цезаря, что, однако, при ближайшем рассмотрении оказывается весьма невероятным85.
Остаются только те пассажи, где Цезарь не назван, но, исходя из содержания высказываний, может показаться, что они связаны с «Антикатоном». В первую очередь сюда относятся пассажи Cat. Min. 39. 2, 44. 2, 44. 11, 57. 4 и особенно 11. 7. Во всех этих случаях, конечно, следует задаться вопросом, почему Плутарх — разумеется, в рамках предположения, что он вообще имел в виду сочинение Цезаря — прибегал к столь невнятным выражениям, как ἐνίοις τοῦτ’ ἐφαίνετο, ἔνιοι δέ φασιν, τοὺς δ’ ἄλλους ἐλύπησεν ὸ Κάτων, ἐγκαλοῦσιν[23], если в других местах он не умалчивал об авторе подобных обвинений и здесь не имел для этого никаких причин. Убедительный ответ на этот вопрос можно дать, только предположив, что эти упрёки неясного происхождения в Риме были довольно общеизвестны и Плутарх узнал о них от своих друзей в столице86. Если же не верить в устную передачу сведений, с.29 то приходится исходить из того, что Плутарх обнаружил эти обвинения в своём источнике, где они цитировались без указания автора. Это особенно относится к пассажу Cat. min. 11. 7: можно не сомневаться, что под «написавшим» (γράψας) подразумевается Цезарь как автор «Антикатона». Если Плутарх не называет автора и сочинение, то потому, что их не называл и его источник87. По-видимому, избранное Плутархом описание принадлежит именно его источнику, так как для читателя «Жизнеописания» оно совершенно непонятно, ведь ранее в нём ни единым словом не упоминаются литературные нападки Цезаря. Но, пожалуй, оно приобретает смысл в контексте того сочинения, которое было открыто нацелено против «Антикатона» Цезаря. Таковым вполне может быть уже биография Катона, написанная Мунацием88, а также и его жизнеописание за авторством Тразеи.
Таким образом, ни один из рассмотренных пассажей не позволяет сделать вывод о непосредственном заимствовании из «Антикатона». С другой стороны, следует признать, что такое прямое использование нельзя исключить с полной уверенностью. Однако более вероятно, что посредником послужил промежуточный источник.
Хорошо известно, что Плутарх владел латинским языком не в совершенстве. Он сам говорит (Demosth. 2. 2), что начал знакомиться с латинскими сочинениями лишь поздно и в немолодом возрасте, то есть в то время, когда уже явно приступил к работе над своими жизнеописаниями89. Поэтому, вероятно, мы не ошибёмся, предположив, что начитанность Плутарха латинскими сочинениями была не слишком велика и что он, пожалуй, привлекал из римской литературы лишь то, что требовалось для его целей90. Но «Антикатон» в число таких произведений не входил. Ибо на основании его явно негативной цели, понятной уже из названия, Плутарх едва ли мог ожидать значимого освещения жизни Катона Младшего, которому к тому же принадлежали все его симпатии. И для жизнеописаний Цицерона и Цезаря злободневное политическое с.30 сочинение, конечно, в глазах Плутарха играло лишь второстепенную роль. Таким образом, у Плутарха, видимо, не было никакой причины и, тем более, никакой необходимости самостоятельно знакомиться «Антикатоном»
К тому же следует иметь в виду, что античный биограф вовсе не старался как можно более всесторонне осмыслить личность и её действия. Скорее для него было важно обрисовать картины из жизни этой личности с точки зрения педагогической и нравственной пользы. Для этого биограф мог спокойно отказаться от активного исследования источников и удовольствоваться тем, чтобы заимствовать то, что сочтёт наиболее полезным, оттуда, откуда сочтёт наиболее удобным91, а с «Антикатоном», конечно, дело обстояло не так.
Таким образом, представляется крайне маловероятным, что Плутарх заимствовал сведения непосредственно из сочинения Цезаря. Единственный письменный источник, использование которого можно твёрдо доказать и по мнению Петера — вообще единственный, а именно монография Тразеи Пета, вне всяких сомнений был написан с чрезвычайно дружественных к Катону позиций, так же, как и послужившая ему образцом биография Катона, составленная его лучшим другом Мунацием. Судя по тому, что Тацит (Ann. XIV. 12, 48—
К тому же — и здесь мы приближаемся к ответу на второй из вопросов, поставленных в начале главы, — у Плутарха нельзя предположить стремления к более строгой критике с точки зрения исторической объективности. Как уже было показано, его жизнеописания имели этическую цель, они должны были представить «великих» людей в их добрых, а порой и в дурных проявлениях, чтобы на их примере ясно продемонстрировать правильные поступки. Учитывая эту всецело педагогическую задачу, которую Плутарх себе поставил, для него было крайне важно с.31 вынести моральное суждение и дать оценку описываемым событиям. Чтобы жизнеописания обрели желаемую ценность как образцы, чтобы они выполняли свою задачу, то есть служили руководством для индивидуального поведения, нужно было не столько точно описать факты, сколько обеспечить, чтобы в изложении было хорошо видно распределение света и теней93. Разумеется, жизнь Катона, бесстрашного борца за право и свободу, в высшей степени подходила для таких целей. Плутарх откровенно отдаёт ему все свои симпатии, и это проявляется не только в том, что посвящённое Катону жизнеописание необычайно пространно, но и в том, что Плутарх обращается со своим героем чрезвычайно благожелательно. Сопоставление этого жизнеописания с жизнеописанием Цезаря обнаруживает весьма показательный контраст с той, мягко выражаясь, дистанцированной позицией, которую Плутарх занимает в отношении противника Катона94.
Пожалуй, наиболее явственно Плутарх демонстрирует сильную личную симпатию к жизни Катона в нескольких размышлениях, где он всегда принимает позитивную точку зрения относительно характера и судьбы своего героя: например, в 1. 7 сл.; 9. 10; 30. 9—
В том же направлении указывает и манера, в которой Плутарх обращается с приписываемыми Катону или даже фактическими его слабостями и как он оспаривает соответствующие упрёки его противников95: в главе 6 речь идёт об известном пристрастии Катона к вину, но за этим тут же следуют извиняющие пояснения его друзей, а в главе 44. 2 соответствующее утверждение сразу объявлено клеветой.
Упрёк в том, что Катон израсходовал много денег на погребение своего сводного брата Цепиона, немедленно ослабляется с помощью указания на нежную привязанность того, кто стал объектом критики (11. 4), а рассказ человека, написавшего, что Катон просеял прах умершего в поисках золота (11. 7), после предшествующего акцента на его бескорыстии, должен показаться априори абсурдным и недостоверным.
Точно так же и критика поведения Катона в отношении его единоутробной сестры Сервилии (54. 2) с.32 так противопоставлена его порядочным убеждениям, что некоторым образом само себя разоблачает как постыдная злоба.
Когда создаётся впечатление, что Катон, хотя и хорошо вёл дела, но своей небрежностью в одежде скорее умалил, чем возвысил достоинство претуры (44. 1), контекст позволяет понять, что Плутарх иначе видит истинное положение дел, и точно так же он не разделяет мнение некоторых людей, желавших истолковать поведение Катона при возвращении с Кипра в отношении ожидающих его на берегу Тибра консулов и преторов (39. 2) как заносчивость.
Однако наиболее явно пристрастие Плутарха к его герою там, где его проступок вполне очевиден и, в норме, не имеет оправданий. Речь идёт о его непоследовательном поведении после консульских выборов 63 г. до н. э. Тогда Катон публично поклялся, что обвинит всех кандидатов, которые прибегнут к подкупу, но привлёк к суду по этому обвинению только Луция Мурену, но не своего столь же виновного зятя Силана. Хотя Плутарх без обиняков сообщает о такой снисходительности к родственнику (21. 3—
То самое дело, которое уже при жизни Катона могло наделать много шума и позднее продолжало волновать души людей, а именно решение Катона уступить Гортензию свою жену Марцию, описано у Плутарха относительно легко. Он ни словом не осуждает Катона; вместо этого мы обнаруживаем всего лишь скупой вводный намёк на щекотливость и неясность последующего эпизода (25. 1), который здесь явно изложен в исключительно щадящей редакции Мунация, близкого друга Катона; и кажется уже почти само собой разумеющимся, когда вызванные им упрёки отвергаются как несправедливые (25. 10; 52. 6 ff.). Такая снисходительность к наиболее возмутительному поступку Катона тем удивительнее, что сам Плутарх, как известно, состоял в образцовом браке и в своём сочинении «Наставления супругам» тоже высоко ставил этот идеал96.
Совершенно иначе биограф обращается с Цезарем. Здесь создаётся впечатление, что время от времени ему лишь с трудом удаётся сохранять видимость объективности и воздерживаться от открытой враждебности. Хотя отвращение к диктатору редко проявляется столь открыто, как в с.33 Cat. Min. 32. 1—
Когда Плутарх приводит объяснение Цезаря по поводу развода с Помпеей, само по себе свидетельствующее о его чувстве собственного достоинства, то в его изложении преобладает подозрение, что эти слова сказаны только из политического расчёта (10. 9—
Законодательство Цезаря охарактеризовано как подобающее скорее дерзкому плебейскому трибуну, чем консулу (14. 2), а поддержка Клодия на трибунских выборах оценивается Плутархом как позорнейшее деяние в консульство Цезаря (14. 16). Когда далее (15 ff.) восхваляются военные подвиги Цезаря, это почти не влияет на впечатление о том, что ему недостаёт порядочности; ясно, что хвала воздаётся только военному и полководцу (15. 2).
Наконец, и его триумф после победы, одержанной над римскими гражданами при Мунде, подвергается откровенной критике (56. 7).
Всё это, пожалуй, позволяет достаточно ясно понять, что при всём признании военных заслуг Цезаря, при всём уважении к его политической проницательности и при всём изумлении его неукротимым стремлением к власти и господству Плутарх мог восхищаться Цезарем, так сказать, только против своей воли98. Подлинная личность Цезаря оставалась ему чуждой; здесь ему недоставало близости к объекту, обусловленной заинтересованной симпатией.
с.34 С жизнеописанием Катона дело обстоит прямо противоположным образом. В нём обнаруживается не только восхищение, но и понимание и сочувствие к герою и его участи. За незначительными исключениями он изображён безупречным и образцовым человеком. Хотя его политика не всегда отвечает принципу целесообразности, однако вся она свидетельствует о наивысшей нравственной чистоте. Сочувствие Плутарха к судьбе Катона несомненно, и эта симпатия проявляется таким образом, что едва ли можно предположить хоть какую-то рефлексию относительно дружественных Катону сочинений, которыми располагал Плутарх.
Таким образом, жизнеописание целиком вписывается в тот процесс идеализации, который открыто запустил Цицерон и не сумел остановить Цезарь, — в процесс создания Катона, достойного в конце концов встать в один ряд с Сократом. Наряду с Плутархом, наиболее яркими представителями той же тенденции являются Сенека и Лукан99. К тому же она, видимо, получила чуть ли не повсеместное распространение, о чём свидетельствуют её отзвуки не только в Поздней античности, но даже у Данте100.
Всё это необходимо учитывать, прежде чем использовать Плутарха как источник о характере и содержании «Антикатона» Цезаря. В его случае нельзя рассчитывать на по-научному точное и объективное изложение. Дело не только в том, что Плутарх — насколько мы можем с некоторой уверенностью определить его образцы — зависел от односторонних источников, столь же дружественных Катону, сколь и враждебных Цезарю, но и в том, что сам он явно разделял симпатию к Катону и, во всей видимости, некритично присоединился к тенденции к его героизации.
Поэтому стоит воспринимать высказывания Плутарха об «Антикатоне» с осмотрительностью и осторожностью; да, в отдельных случаях возникающие сомнения в аутентичности его сообщений не только обоснованы, но даже необходимы101.
ПРИМЕЧАНИЯ
